Женская доля

– Чего так мало-то? Я же козу продала, мне муки надо два куля на зиму!

Торговка вдруг проворно припрятала монетки и тут же оттолкнула оторопевшую крестьянку от прилавка с силой:

– Иди уже, блаженная. Видела я, как ты козу продала за полкопейки цыганке. Будет тебе наука, не лезь на базар, коли ума к торговле нет.

При виде пышного бока калача у Аграфены закружилась голова. Она и не помнила, когда ела последний раз, все крохи отдавала ребятишкам. Оголодавшая женщина не выдержала и вцепилась в сдобу, откусывая жадно огромные куски.

А когда в три укуса проглотила его, пришла в себя и отчаянно разрыдалась, ей наконец стали понятны слова торговки.

Последнее богатство она сменяла на жалкий калач! Не выжить им всем этой зимой… Будут долго и страшно умирать от голода ее дети, а потом и она сама.

Ужас накатил на несчастную женщину предчувствия, что смерть впилась в нее своими ледяными лапами и теперь уже не отпустит. Завыла Аграфена в голос, как плакала по мужу-покойнику, и поплелась обратно с базара к ледяной баньке и измученным голодом малышам.

Там калач мгновенно исчез в трех ртах, и ручонки потянулись к матери за новым. Но накормить детей Аграфене было нечем.

Ночью, когда наревелись они до устатку, она подскочила, словно от толчка. Надо идти на мельницу к Бирюку! Взять взаймы мешок муки, следующим летом вернет сторицей.

Сразу же кинулась исполнять она задуманное. Однако у здания мельницы, что чернело рядом с плавным потом реки, оробела Аграфена.

Что если прогонит ее мельник, ничего не дав? Недаром же его в деревне прозвали Бирюком за угрюмый безлюдный нрав и пугающую внешность. Ростом он выше любого мужика в деревне, в плечах косая сажень, а лица не рассмотреть из-под шапки волос и густой бороды, вечно припорошенной мучной порошей.

Потопталась Аграфена у двери, но так и не решилась постучать. Робко тронула дверку пристроя и ахнула, там лежало невиданное богатство – под самый потолок высились десятки мешков муки.

Позабыв обо всем на свете, подхватила крестьянка мешок, взвалила на плечи и засеменила неловко, пригибаясь от непосильной тяжести.

– А ну, стой, ворюга, бросай добро мое! Или худо будет!

Окрик хозяина мельницы ударил словно кнутом. В ужасе заметалась Аграфена, стыд-то какой, на воровстве быть пойманной! Сошлют в острог за такое и плетей зададут! Муку отнимут! Ждет ее детей голодная погибель!

Позади тяжело топал Бирюк, выкрикивая ругательства. Уже показалась его высокая фигура с тяжелым батогом в руках – вот-вот нагонит!

В панике не зная, как укрыться от Бирюка, кинулась Аграфена в ледяную осеннюю воду. Уцепилась одной рукой за большую корягу, а второй попыталась отгрести подальше от берега, чтобы в темной воде не приметил ее разгневанный мельник.

Однако не подумала она о мешке на плечах, а он, как тяжелый камень, тут же вдавил женщину в ледяную воду. Добыча соскользнула, и крестьянка вцепилась в него руками и ногами, отчаянно пытаясь удержать груз. Это спасение от голодных тягот!

Но мука, которая должна была спасти ее детей, потащила смертельным камнем женщину на дно. Захлебнувшись под толщей воды, Аграфена задергалась в мучительных попытках выплыть, вот только не хватало сил в истощенном лишениями теле.

Грудь обожгло огнем от нехватки воздуха, а глаза застлала чернота – пришел ей конец! Как вдруг сильная рука подхватила ее и потянула вверх из воды, все выше и выше, пока она не смогла жадно вдохнуть воздух.

Бирюк вытащил Аграфену из воды и поволок обратно к мельнице. У несчастной крестьянки не было сил даже слова против сказать.

Она скулила от ужаса в ожидании расплаты за воровство. Что с ней он сделает сейчас? Пришибет одним ударом или скликает всю деревню, чтобы судить за воровство?

Но все также руками и ногами цепко держала она мешок, хоть после воды мука внутри превратилась в густую жижу. Мельник швырнул ее одним махом на телегу и пробурчал:

– Отдай мешок, отпущу без наказания.

Аграфена едва могла говорить от судорог из-за холода, что прилип мокрым платьем к телу. И все-таки выдавила осиплым голосом, еще теснее прижимая размокший куль:

– Не отдам! Это кровинушкам моим. От голоду умирают они! Грех взяла на себя ради них. Как хочешь бей, наказывай, а мучицу не отдам!

Бирюк принялся запрягать лошадь, зло ворча на упрямую крестьянку:

– Ну тогда в острог свезу тебя за этот мешок! Уж там тебя научат добро чужое брать! Три шкуры спустят плетьми, а потом в кандалы закуют!

От его слов затряслась Аграфена в горьких рыданиях. Что же натворила она! Хотела детишек от голодной смерти спасти, а вместо этого единственную козу за гроши отдала да воровством себя замарала.

Поникла она на дне телеги, сжалась в комочек и смирились со своей страшной судьбой. Все, кончилась жизнь ее пропащая, сама виновата…

Когда телега проезжала мимо черных руин сгоревшей избы, Аграфена взмолилась:

– Дозволь с детками попрощаться!

Лошадь вдруг остановилась у угольных останков ворот, и крестьянка, не веря в происходящее, кинулась в баню. Дети ее не спали, будто собачата ждали покорно у двери возвращения матери. При виде еды они кинулись соскребать ладошками белесые потеки с пухлых боков мешка и есть вволю сытную жижу.

Аграфена же торопливо принялась старшей давать последние наставления:

– Тяни припасы, тюрю пожиже заводи. Сразу много не давай им, чтобы животы не скрутило. А утром к старосте идите за помощью.

– Матушка, а ты куда? Зачем к старосте? Не отдавай нас в приют! – заголосили хором дети.

Аграфена молчала в ответ, только гладила на прощанье их мягкие волосики и худенькие спинки. Вот и все, что она может на прощанье, – подарить последнюю материнскую ласку да накормить ворованным угощением.

Вдруг скрипнула дверь за спиной, и женщина вздрогнула – Бирюк явился за ней! Не терпится ему в острог свезти и посмотреть, как ее плеткой мучать будут.

Неожиданно крошечная банька подпрыгнула от удара. С шумом мельник свалил сухой и цельный мешок с мукой рядом с печкой. На удивленный взгляд Аграфены буркнул:

– Ну что встала, заводи опару. Ребятишки от голода плачут, а ты стоишь!

Кинулась крестьянка к кадке, руки ловко принялись за привычную работу – замесили тугое, сытное тесто. Бирюк тем временем возился с печкой, шевелил что-то, поддувал, пока не заставил огонек превратиться в жаркое пламя.

Когда заснули крепко сытые детки вповалку на лавке, а они с Бирюком сидели рядышком у горячей печки, Аграфена решилась спросить:

– Ты почему меня простил, в острог не свез? Еще и муки подарил.

Из густых прядей блеснул на женщин укоризненный взгляд:

– Не собирался я тебя наказывать. Слышал я о твоей беде, знаю, что трех детишек одна тянешь. То я так, стращал тебя за упрямство. Ни в какую не отпускала мешок этот, еле тебя с ним из реки вытащил. Какой тут острог, не от хорошей жизни красть ты пошла! Вот и довез тебя до дому, муки нормальной дал с запасом, нечего вам с голоду загибаться.

С удивлением Аграфена впервые рассмотрела мельника вблизи. Женщина вдруг поняла, что он нестрашный, под густой шапкой волос скрывались добрые глаза, а в бороде пряталась ласковая улыбка.

И она не удержалась – в ответ улыбнулась. На душе стало наконец покойно, а телу до того тепло и сытно, что не заметила женщина, как склонила голову на крепкое плечо Бирюка и задремала сладко и крепко впервые за много дней.

Через год Бирюк женился на Аграфене, сделав ее из нищей вдовы зажиточной женой мельника. Детей ее он принял как родных и только радовался, что жена оказалась плодовитой, подарила ему еще пятерых наследников.

Больше никогда эта семья не знала нужды и голода. Аграфена стала уважаемой крестьянкой в округе, с тех пор сама ездит на базар, никогда не позволяя больше обманывать себя торговцам и проходимцам.

О своем голодном воровстве женщина не забыла, сколько тогда ей пришлось вынести страданий. Потому всегда помогала нуждающимся, одаривала их мешком муки, не требуя взамен никакой платы.

Гришка

Уж лучше бы плакал!

От немого упорства, с которым сын вцепился в ее ветхую юбку, у Фроси облилось сердце кровью. И рука даже не поднялась отцепить детские пальчики от подола. И немудрено, в деревне Гришка хвостиком ходил за матерью, и в хлев за нею, и на колодец. Смешно перебирал своими пухлыми ножками, падал часто, однако упрямо шел следом.

Ругал Фроську муж покойный за то, что сына при себе держала, да она лишь отмахивалась. Нет в том беды, что сыночек с нею везде. Так и тянется за матерью, то ведро пытается поднять, то корову оглаживает, успокаивая перед дойкой. И по хозяйству помощник растет, и сынок под материнским приглядом. Так даже лучше, ведь единственный он у нее, детей им с мужем бог больше не послал.

После смерти мужа и вовсе стал малыш единственной отрадой молодой вдовы. Хотя теперь был он и тяжелой обузой…

Когда сгорела ее изба вместе с мужем, перебралась Ефросинья в уездный город на заработки. Сняла здесь на последние копейки комнатушку, чтобы заработать себе и сыну на пропитание поденной работой.

Ни писать, ни читать Фроська обучена не была, поэтому пошла трудиться в крошечную прачечную, что приютилась в подвале соседнего дома. В первый же рабочий день ушла она засветло, а вернулась глубокой ночью. Шоркала, полоскала, не разгибая спины от огромного чана больше пятнадцати часов среди пара и горячей воды.

Гришка все это время ждал ее у двери, скулил в ужасе от непривычной обстановки, словно брошенная собачонка. От страха он за весь день даже не притронулся к ситному и воде, заботливо оставленным матерью у соломенного матраса на полу.

Когда мать вернулась домой, он кинулся к ней, потянулся ручонками и залепетал что-то радостно.

А ей было так плохо и маятно, что принялась Фроська из-за невыносимой усталости орать каким-то чужим, злым и сварливым голосом:

– Пошто не ел? Пошто выл? На улицу погонят из-за тебя!

На этом силы у нее кончились. Со стоном Фрося рухнула на драный, грязный тюфяк, единственную меблировку комнатушки, и горько расплакалась от боли и усталости. У нее невыносимо ломило все тело, руки распухли от долгой возни в горячей воде, они превратились в два багровых обрубка с белыми пузырями волдырей на ладошках.

Поясница одеревенела, а в спине словно застрял раскаленный огромный гвоздь.

Заплаканный Гришка подполз к ней на коленках и принялся кормить мать. Неловко он отщипывал крохотными непослушными пальчиками крошки и клал ей в рот.

От его доброты стало Фросе еще горше, в груди будто склянку со жгучим ядом опрокинули. Вот только ни обнять, ни приласкать сына она так и не смогла, страшная усталость придавила ее к полу, словно неподъемная каменная плита.

Утром же, несмотря на уговоры и крики матери, Гриша намертво вцепился в материнский подол и отказывался снова остаться один. Ефросинья прикрикнула на него, однако для удара не поднялась рука. До сих пор на нежных щечках горели пунцовые полосы от ее вчерашних побоев.

И она сдалась, взяла в свою раздувшуюся, багровую ладонь детские, крохотные пальцы. Хотя строго-настрого предупредила сына:

– В углу тебя посажу, чтобы молчал и не шелудился. Прознает хозяйка, так сразу прогонит с работы. С голоду сдохнем на улице, как собаки, ты виноват будешь!

Гришка серьезно, по-взрослому кивнул согласно в ответ.

В прачечной Фрося пихнула сынишку сразу в угол с грязными простынями и принялась снова за свой адский труд. Шоркала в кипятке чужую одежду, потом полоскала в ледяной воде, крахмалила. Тело сразу же налилось ломотой, руки лопнули новыми кровоточащими язвами, потому что кожа слазила лохмотьями от бесконечного трения и воды.

Со стоном потянула прачка ушат с кипятком, чтобы залить новую порцию белья, но никак не могла управиться с тяжелой емкостью. В пару не приметила она, как метнулась к ней маленькая фигурка.

Онемевшие пальцы не удержали край, и ушат выскользнул у Фроси из рук. Она отскочила в сторону, уберегаясь от кипятка. А мутная белесая волна вара взметнулась вверх и с головой накрыла мальчика, который по привычке спешил помогать матери.

В горячих клубах перепуганная прачка не смогла сразу найти сына. Когда расступился влажный туман, Гришка, красный и сморщенный, уже не дышал и не шевелился на мокром полу.

Фрося схватила тельце на руки и кинулась на улицу искать ближайший лазарет. Все вокруг закрутилось, словно в огромном колесе, ей что-то говорил доктор в очках, укоризненно шептала черная монахиня.

Она ничего не понимала в их заумных словах, только твердила как заведенная:

– Сыночек, сыночек!

Очнулась прачка от грубого толчка хмурого мужика, к которому подвела ее сестра милосердия. Он буркнул несчастной:

– Чего заладила?! Богу душу отдал твой сыночек. Деньги давай, чтобы схоронить его по-людски, а не в могиле общей без имени.

У Фроси что-то забрезжило в голове, она покорно кивнула и кинулась обратно в прачечную, чтобы просить у хозяйки в долг денег. Однако дородная и высокая содержательница мойки не дала Фросе даже слова сказать. При ее появлении зашлась в крике:

– Ах ты, дармоедка! Побросала работу и сбежала! Еще и ребятенка своего притащила! Никакого тебе жалованья! Хоть раз такое вытворишь, уволю!

От ее визгливого голоса слова у Фроси в голове смешались, она только смогла выдавить:

– Денег мне надоть, сына схоронить.

В ответ полетела новая порция упреков и оскорблений. Распаляясь под взглядами остальных работниц, хозяйка возмущалась все громче:

– Ишь, удумала, барышей захотела! В ноги поклонись, чтобы простила я тебя и на работу взяла, а не попрошайничай! Не заслужила ты ничего!

От обидных слов и равнодушия к ее горю изнутри Фроську словно кипятком полоснуло, злым, едким и жгучим. Она, не помня себя, ухватила мокрое полотенце и шваркнула им по конторке:

– Я – человек! Человек!

Хозяйка в немом удивлении распахнула рот, затопала ногами и ткнула пальцем на дверь, выгоняя взбунтовавшуюся прачку прочь. Неожиданно из пара вынырнула одна крепко сбитая фигура, за ней другая. Красные, распаренные пальцы сжались в кулаки, заблестели гневом глаза на багровых лицах остальных работниц.

– Прачка – тоже человек! У нее горе, а вы ее, как собаку, на улицу гоните! – выкрикнул кто-то из них в защиту Фроськи.

Многоголосый хор начал расти и множиться:

– Отказываемся работать! Спину гнем, убиваемся, а вы только о нас ноги вытираете!

– Жалованье требуем больше за тяжкий труд!

В стороны полетели простыни, тазы и щетки. Разгоряченные, мокрые женщины вывалились на улицу, выкрикивая на ходу:

– Мы не рабы, мы люди!

Накопленная обида и злость от тяжкого труда выплеснулись и раскатились, словно горячая волна по улицам города. Из всех городских стирален выходили на тротуары измученные, замордованные непосильным трудом работницы. Они колотили в тазы, кричали во все горло, устроив настоящую забастовку.

Фрося стояла вместе со всеми в толпе протестующих. Но молчала…

Горе по погибшему малышу так сдавило ее горло, что дышать было тяжело, не то что говорить. Плыла она среди чужих воплей и гнева немой, обессилевшей рыбой.

В многочасовом стоянии прошли два дня.

Беломойки все также приходили на работу затемно, но на свои рабочие места не шли, а выстраивались на тротуарах и принимались снова и снова скандировать:

– Прачка – тоже человек!

Однако на третий день их крики стали тише. Жалованье за забастовку не платят, а с голодным брюхом сил становилось все меньше. На лицах у голодных, уставших женщин уже читалось сомнение, не зря ли затеяли, может, сдаться и вернуться обратно к ожогам, мозолям и боли от работы в пару и сырости?

Вдруг к толпе подлетела пролетка, откуда извозчик начал вытаскивать и раздавать моечницам свежие булки и пироги:

– Держите! Ешьте! От нас это, от простого люда, собрали вам помощь! За хорошее дело горой надо стоять, бабоньки, а мы уж вам подмогнем!

Двое заводских рабочих, которые прибыли вместе с провиантом, принялись раздавать прачкам деньги:

– Держите, это вам, чтобы держаться до победного! Мы провели благотворительный сбор! Вы должны выстоять и добиться улучшений в работе!

Чьи-то мозолистые руки сунули Фросе пачку ассигнаций:

– Вот возьми на похороны! Закажи все как положено для ребеночка.

От этих теплых прикосновений, человеческой заботы в горле у несчастной женщины что-то лопнуло. Рассыпался на сто частей холодный камень, мешавший говорить, и слова полились наконец наружу. По бледному лицу хлынули слезы, она поклонилась своим благодетелям и прошептала:

– Спасибо, спасибо!

Вечером после хлопот на кладбище Фрося не пошла домой, хотя ноги от усталости ее уже не слушались. Она вернулась снова на пятачок к своим товаркам по несчастью и продолжила упрямо требовать облегчения в своем адском труде.

Ничто не смогло сломать ее, ни проливные дожди, ни холод, ни удары жандармов, которые однажды попытались разогнать упрямых работниц и вернуть обратно в стиральни.

Пока однажды на банную улицу, где было больше всего стиральных заведений, не явился сам градоначальник. За ним тянулась вереница владельцев прачечных и стирален города.

Градоправитель подтянул засаленные манжеты и грязный воротничок, потом раздраженно спросил:

– Ну так и чего же вам надо?!

Фрося в ответ звонко выпалила:

– Чтобы за людей нас считали! Отпуск давали, жалованье не хуже, чем у заводских! И работать как все, а не пока упадешь!

Чиновник оглядел измученных адским трудом женщин, их плохонькую, по сто раз заштопанную одежонку, бледные от недоедания и вечных болезней лица, их багровые, раздутые, шершавые после стирки руки… И с тяжелым вздохом согласился:

– Хорошо, предлагаю перемирие. Вы возвращаетесь на свои рабочие места, я же издам приказ о новых условиях вашей работы. Согласны?

Фрося с облегчением выдохнула, их бунт был не зазря. Она оглянулась на товарок и подтвердила их решение:

– Согласные, что ж поделать. Будем чистоту в городе блюсти, а то у вас уже одежка стирки просит.

Градоначальник смутился, рядом с ним загудели взволнованные держатели прачечных. Но их возмущение перекрыли довольные возгласы и шум шагов работниц, которые с победой расходились по своим стиральням и мойкам.

После двухнедельной забастовки, которую начала Фрося, для прачек были улучшены условия их работы. Прачкам установили восьмичасовой рабочий день, разрешили раз в год брать отпуск в две недели.

Сама же бывшая прачка стала ходить в воскресную школу, чтобы обучиться грамоте и письму.

И с тех пор использовала эти знания, чтобы защищать права своих товарок по тяжелому ремеслу. Любая беломойка знала, что к ней можно обратиться с проблемой. Сердобольная женщина поможет составить жалобу, пойдет ругаться с жадной хозяйкой, а случись что посерьезней, так и до самого градоначальника достучится.

До конца жизни творила Фрося добро. Она организовала для тех, кому не с кем было оставить маленьких детей во время работы, бесплатные ясли, где ее работу няньки оплачивали прачки в складчину. Ежедневно она возилась, кормила и заботилась о десятке чужих ребятишек, пытаясь загладить свою вечную вину перед погибшим Гришей.

Скандалистка

Черная женская сумочка с размаху ударила по спине извозчика.

– Да быстрее! Еле тащишься! – Вера со злостью замахнулась на возницу еще раз, будто удары или бранные слова могли подогнать коляску.

Высокий старик даже вскрикнул от боли и закрутился на своем месте так, что взметнулась на ветру его длинная борода.

– Что же ты, барыня, дереси да ругаеси будто я животное? Праздник ведь на дворе.

Но женщина на сиденье, окруженная свертками и пакетами, только гневно выкрикнула:

– А ну, замолчи! Лошади своей указывать будешь, а не мне!

Даже когда кучер помог стащить все покупки из пролетки к крыльцу дома, Вера не перестала ворчать:

– Да будь ты проклят, идиот! Не ехал, а полз! Знаю я, какой у вас праздник, по трактирам шастать да горькую пить!

Она пихнула в сторону помощника:

– Чего встал, двугривенный захотел? Не дождешься! Давай иди, с утра, поди, наклюкался уже, вон морда красная!

– Не пьющий я, барыня, – смиренно посетовал пожилой возница.

Он все еще топал грязными лаптями рядом, ожидая чаевых.

– Ведь Новый год, надбавили бы за труды хоть немного.

Но пассажирка ему попалась скандальная, все ее на свете раздражало даже в канун новогодней ночи. Она повернулась к нему всклокоченная, со съехавшей набок шляпой.

– Ах, деревенщина, попрошайка чертов! Убирайся! Ни копейки сверху не дам! Ехал медленно, чуть грязью меня не измазал! И вообще, рожа у тебя противная! Бородищу бы хоть причесал! Будешь клянчить чаевые, так я мигом городового крикну и велю тебя в кутузку отвести за то, что благородным дамам мешаешь к празднику готовиться!

Седой великан несколько секунд что-то обдумывал, а потом покачал головой:

– Э-э-эх… Что ж ты, барыня, такая злющая, как ведьма? Будто не Новый год, а конец света наступает! А еще благородная! Одно название! – он махнул с досадой рукой и побрел к своей коляске.

Вера ахнула от таких упреков и побагровела под душной волной злобы. И без того с самого утра она была в не духе из-за подготовки праздничного вечера. Такой уж у нее характер, всегда переживала страшно по любому поводу и злилась на других за медлительность и бестолковость.

А сегодня особенно. Вечером к ним были приглашены на ужин коллеги мужа, коллежского советника. И Вера всю неделю с утра до вечера хлопотала, чтобы все вышло идеально.

Уже были куплены новые скатерти с салфетками, постираны шторы, вычищен ковер и натерты с воском полы в гостиной. Со вчерашнего дня кухарка возилась у печи, колдуя над горшками и кастрюлями.

Молодая женщина сама лично сегодня поехала за свежими фруктами и сладостями для застолья. Набрала кучу всего, едва дотащила покупки до коляски, ругаясь и проклиная весь мир из-за тяжести в руках.

Как тут еще наглый извозчик посмел упрекнуть в скандальном нраве, испортил и без того плохое настроение. Поэтому вместо чаевых в спину седовласому вознице полетели проклятия:

– Найду на тебя управу, деревенщина!

Ворча себе под нос, Вера влетела разъяренной фурией в дом и накинулась с упреками на мужа:

– Только встал? Время обеда, а он еще в халате за столом! Ты ужасный лежебока, Владимир! Ну что ты сидишь, помоги же! Занеси покупки в дом. Почему тебя вечно нужно подпинывать и направлять?!

Владимир раздраженно отшвырнул газету, задев край чашки. Бурая кофейная жидкость тотчас же разлилась некрасивым пятном по белоснежной поверхности скатерти.

Вера побагровела и перешла на крик:

– Растяпа, медведь! Сейчас же все будет на ковре! Беги за тряпкой! Ах нет! Покупки, занеси их! Ведь украдут, они стоят прямо на крыльце. Да чем же вытереть! Пятно останется на столе!

Она кинулась к столу и сгребла в охапку скатерть:

– Глаша! Вот глухая тетеря, не дозовешься ее вечно! Глаш-а-а-а! Глаша-а-а!

На ее зов, от которого задрожали стекла в окнах, наконец примчалась запыхавшаяся кухарка, распаренная, в заляпанном переднике.

– Глаша, немедленно подотри здесь! И не давай больше Владимиру еды и кофе до вечера. Он так никогда из-за стола не выйдет!

Кухарка, которая до темноты в глазах возилась на кухне с праздничными блюдами вторые сутки, удивленно протянула:

– Верочка, как же не подавать еды? Что же мужчина голодным будет ходить? Он ведь глава семьи, хозяин дома.

Хозяйка раздраженно фыркнула в ответ:

– Делай, как я велела, будешь еще тут спорить! И не смей называть меня Верочка, сколько раз просила! Опозоришь при гостях.

Глаша тяжело вздохнула:

– Так привыкши я, растила же вас с самого детства. Крошкой еще вас помню, когда родители ваши живы были.

Но молодая женщина уже отвлеклась на новую проблему: Владимир, занося домой покупки, не удержал пакеты в руках. И теперь под крики жены ползал по коридору, собирая крутобокие апельсины и конфеты в блестящих фантиках.

А та жужжала над ним, как злая оса:

– Ничего не можешь сделать хорошо, решительно ничего! Везде все испортишь!

– Да аккуратнее, ты же мнешь фрукты, а мне их на стол ставить! Твоим, между прочим, гостям!

Владимир наконец не выдержал придирок:

– Да хватит! Все не так, все не эдак! В конце концов, сегодня праздник, Вера! Новый год! Где твое настроение, где твоя радость? Этот праздник – чудо, он исполняет желания!

Его жена лишь нахмурилась в ответ:

– Глупости! Это праздник для детей! А для взрослых одни только хлопоты и растраты! Терпеть его не могу!

Вдруг она вскрикнула и опустила голову вниз. У ног, зацепившись коготками за край ее платья, сидел крохотный пушистый комочек – белый котенок.

Женщина содрогнулась от новой волны злости. Она двумя пальцами подцепила малыша и оторвала от себя: