Велнесс

На обед были сэндвичи, которые состояли из белой булки примерно на 95 %, с серой прослойкой индейки или ветчины для мясоедов, с американским сыром для вегетарианцев или с одним-единственным прозрачным листиком мокрого салата для веганов. Во время обеда полагалось разыгрывать знакомство: каждый должен был описать «дело своей жизни», причем описать теми словами, какими описал бы его обычному, не имеющему отношения к академической среде «человеку с улицы», – так это объяснил финансовый директор, обладатель ученой степени «в сфере бизнеса» (да-да, серьезно, просто бизнеса), который считал, что ученые должны выходить из своих башен из слоновой кости и общаться не с элитой, а с народом, с нормальными людьми.

– Я фотограф, – сказал Джек, когда подошла его очередь, стараясь не вдаваться в конкретику и говорить просто.

Соседи Джека по столу, помнившие его натужные разъяснения с предыдущих семинаров, больше вопросов не задавали – кроме инженера Карла, который, конечно, не слышал этого раньше и потому искренне полюбопытствовал:

– А что вы фотографируете?

– Вообще-то ничего, – сказал Джек. – Я не фотографирую объекты. У меня нет сюжетов, во всяком случае, в традиционном смысле.

Как обычно, брови собеседника поползли вверх, лоб наморщился – это выражение Джек наблюдал у любого, кому рассказывал про свое творчество.

– Я запутался, – сказал Карл.

– Я фотограф, но фотоаппаратом не пользуюсь.

– То есть как?

– Я занимаюсь тем, что лью химикаты на светочувствительную фотобумагу, чтобы добиться интересных результатов.

– А-а.

– Использую эмульсии, проявители, закрепители, различные реагенты, а иногда и свет так, как художник мог бы использовать краску.

– Ага.

– И вместо холста у меня светочувствительная бромсеребряная бумага.

– Ага.

– Таким образом, можно сказать, что моя работа находится как бы на пересечении фотографии, живописи и, возможно, алхимии, с добавлением некоторых техник печатной графики. Я называю это фотохимограммой.

– Ясно, – сказал Карл, пристально глядя на Джека и рассеянно постукивая пальцами по столу. – И что это… значит?

– Я не понимаю.

– В чем глубинный смысл? О чем ваше творчество?

– А, ну, если надо именно дать определение, я бы сказал, что предметом моей фотографии является сам фотографический процесс. Как бы его химия.

– Ага.

– Но сами по себе изображения, строго говоря, ничего не значат. На них ничего нет. Они нефигуративны, необъективны и абсолютно абстрактны.

– Я всегда думал, что искусство должно иметь глубинный смысл.

– Мое творчество – это форма, баланс и текстура. Думаю, можно сказать, что это чистый образ. Отделенный от смысла.

– Ясно. – Наступила пауза: инженер Карл обдумывал его слова. – А можно небольшой вопрос?

– Вы хотите знать зачем.

– Есть такое.

– Какого хрена я выбрал это делом всей своей жизни?

– Я бы сформулировал это помягче.

– Давайте так: некоторые из моих работ правда выглядят круто.

– А как они выглядят?

– Ну, там есть большие такие области тени и цвета, что-то вроде широкой полосы внизу, а еще посередине темные штучки, можно, наверное, назвать их каплями или кляксами, ну и все эти выразительные черные прожилки.

– Ага.

– Конечно, это трудно описать.

– Конечно.

– Пожалуй, вы должны увидеть это сами.

– Пожалуй.

– Вот, смотрите.

Джек вытащил телефон, открыл скан своей последней работы – действительно удачной, по его мнению, с неровным пятном по центру, в котором хорошо получились все эти удивительно интересные детали, похожие на вьющиеся усики растений, – и начал объяснять, как было сделано центральное пятно: сначала он поместил не обработанную закрепителем светочувствительную фотобумагу в кювету, налил туда воды, а потом пипеткой капнул немного проявителя, который расплылся и растворился в воде так, что, когда он наконец попал на бумагу, лежащую на дне кюветы, в результате получились вот эти крутые узоры, дымчатые, подвижные, изысканные, напоминающие облака, – и тут Карл внезапно перебил его:

– Это похоже на птицу.

– Может быть, – сказал Джек. – Ну, это не птица.

– Но оно действительно похоже на птицу.

– Оно ни на что не должно быть похоже. Это абстракция.

– Я вижу птицу, – сказал Карл. – Разве вы не видите птицу? – Он передал телефон своему соседу, тот кивнул, а потом телефон медленно пропутешествовал вокруг стола, и все согласились, что да, немного похоже на птицу.

– А вы в какой области работаете? – спросил Джек, наконец получив свой телефон обратно и отчаянно желая сменить тему.

– Инженерное дело, – сказал Карл.

– Да, это я уже понял. – Джек указал на бейджик.

– Материаловедение.

– Понятно.

Карл сидел и смотрел на него, как будто это был исчерпывающий ответ на вопрос.

– И с каким именно материалом вы работаете? – спросил Джек.

– С пластмассами, – сказал Карл.

– А. – Джек кивнул. – Хорошо, что вы выбрали такую профессию.

Остаток обеда они провели, жуя сухие сэндвичи и глядя в телефоны.

«Система» прислала Джеку уведомление – похоже, прошлой ночью он опять храпел. Он прослушал сделанную браслетом короткую запись, которая звучала так, будто он ритмично издавал дребезжащее «У-у-у, у-у-у», даже не дыша, что было довольно странно.

Ему пришло еще и письмо от Бенджамина (в теме значилось: «Кажется, у нас проблема») с несколькими прикрепленными фотографиями – судя по всему, на них было строительное ограждение вокруг «Судоверфи». Несколько дней назад это была голая стена из фанеры, но теперь ее всю покрывал один и тот же многократно повторяющийся призыв, нанесенный с помощью аэрозольной краски и трафарета:

СПАСИТЕ ИСТОРИЧЕСКИЙ ПАРК-ШОР!

НЕТ «СУДОВЕРФИ»!

Но у Джека не было времени размышлять над этим письмом, потому что финансовый директор вышел на трибуну и объявил о введении новой многообещающей политики оценивания преподавательского состава.

– Это позволит нам принимать более осознанные решения о том, кого нанимать, кого увольнять и кого продвигать по службе.

Что, безусловно, привлекло всеобщее внимание.

– Прошли те времена, когда профессора могли запираться в башне из слоновой кости, – сказал финансовый директор, вставив одно из двух своих любимых выражений – «башня из слоновой кости», – которое он употреблял в пренебрежительном контексте по меньшей мере трижды за выступление. Другим своим любимым выражением, «скажу откровенно», он обычно предварял какую-нибудь грубость, вот как сейчас: – Скажу откровенно, преподаватели оторвались от реальной жизни реальных людей.

В других обстоятельствах это бы развеселило всех собравшихся в зале куда больше: они шутили, что надо выпивать каждый раз, когда слышишь «башня из слоновой кости» и «скажу откровенно». Но сейчас они слишком переживали из-за того, к чему клонит финансовый директор, чтобы сардонически переглядываться.

– Слишком долго ученые публиковались в малоизвестных журналах, которые, скажу откровенно, никто не читает, – продолжал финансовый директор. – Слишком долго университеты выделяли средства на стипендии, которые важны лишь для горстки элиты. И, скажу абсолютно откровенно, это должно измениться.

Менеджеры начали раздавать каждому сотруднику запечатанные конверты. На лицевой стороне конверта Джека были написаны его имя и должность, а поверх печати красовался штамп «Конфиденциально».

Финансовый директор продолжал:

– Современные отделы маркетинга знают, как разумно расходовать деньги, как добиться отдачи от своих инвестиций, как привлечь внимание, чтобы максимизировать свою эффективность. И, скажу откровенно, пришло время привнести эти здравые идеи и в нашу башню из слоновой кости.

Он что-то нажал на своей трибуне, и позади него на большом телевизионном экране высветилась стоковая фотография смеющихся бизнесменов в элегантных костюмах. Фотография имела очень мало общего с крупными словами над ней – Алгоритм Эффективности, – написанными уродливым, аляповатым шрифтом, который, видимо, должен был произвести эффект.

– Алгоритм эффективности – это инструмент, который точно определяет ценность вклада каждого сотрудника в развитие мира. – И финансовый директор переключил презентацию на следующий слайд, где был представлен список достижений в социальных сетях и стоимость каждого из этих достижений:

Репост в «Фейсбуке»: 4 доллара

Лайк в «Фейсбуке»: 19 центов

Подписка в «Инстаграме»: 2 цента

Упоминание в «Твиттере»: 30 центов

Обычный ретвит: 7 долларов

Ретвит знаменитости (например, Кардашьян): 4650 долларов

– Алгоритм эффективности может дать количественную оценку важности вашей работы, основываясь на том, сколько раз ее упоминали другие люди, – сказал финансовый директор. – Например, вас разрекламировали на «Тудей-шоу»? Высокая эффективность. Вас процитировали только малоизвестные академические журналы? Низкая эффективность. Алгоритм позволяет нам быть абсолютно прозрачными при принятии решений о найме. Мы просто сравниваем вашу зарплату с вашей эффективностью и делаем вывод, получаем ли мы отдачу от своих инвестиций. Вот и все. А теперь, пожалуйста, откройте конверты.

Конференц-зал наполнил треск яростно разрываемой бумаги, что вызвало некоторые ассоциации с тем, как нетерпеливые дети открывают подарки рождественским утром.

– Мы взяли на себя смелость подсчитать коэффициент эффективности каждого из вас за последний год, – сказал финансовый директор. – Если этот балл больше, чем ваша нынешняя зарплата, молодцы, продолжайте в том же духе. Если меньше, что ж, скажу откровенно, вам есть над чем поработать.

Балл Джека подтвердил все его опасения: на его фотографии нигде не ссылались и не писали критических обзоров, о них не говорили в «Твиттере», их не лайкали и не репостили. Собственно, алгоритм смог найти только одно упоминание о творчестве Джека Бейкера: на маленьком игровом ютуб-канале под названием «Тобинатор», где ребенок-блогер время от времени вспоминал о его существовании. Согласно алгоритму, это стоило тринадцать долларов.

Его эффективность в мировом масштабе – тринадцать долларов.

Тем временем в другом конце зала Джерри с философского воскликнул: «Йес!» и вскинул руки в победном жесте, как Рокки Бальбоа. Потом он начал показывать всем свой очень высокий балл.

Джек так сгорбился в кресле, что уже ждал сигнала от браслета, напоминающего о правильной осанке, но сигнала не последовало. А не последовало его потому – как Джек осознал, взглянув на запястье, – что браслета на нем не было.

Почему на нем нет браслета?

Он мысленно вернулся во вчерашний день и вспомнил, как снимал его вечером в спальне, как раз перед своей с треском провалившейся попыткой соблазнить Элизабет. Скорее всего, браслет так и остался на тумбочке. Но тогда возникает другой вопрос: как браслет мог записать его храп, если лежал в спальне рядом с Элизабет, а не в кабинете, где Джек спал на диване?

Он открыл приложение, прослушал запись еще раз и сообразил: это не храп. Это звук вибратора.

Энергия новых отношений

ВОТ ОНИ, ДЖЕК И ЭЛИЗАБЕТ, – устроились в ее маленькой кровати, на сбившихся простынях. Она лежит на животе, подперев подбородок кулаками, перед ней толстенный учебник «Введение в психологию», и она читает, переворачивая страницы и время от времени делая пометки; голова Джека пристроена у нее на пояснице, ноги скрещены, одна ступня свешивается с узкого матраса, и в одной руке у него сигарета, а в другой – зубодробительная философская книга, которую он читает для занятий по искусству, потрепанный экземпляр в мягкой обложке, найденный в букинистическом, и единственные звуки в комнате – их дыхание, шелест страниц, а время от времени затяжка и легкое потрескивание горящей сигареты. Сейчас поздний вечер воскресенья. Им нужно сделать задание на понедельник. Они откладывали его все выходные, потому что им кажется пошлостью уделять внимание чему-то еще, кроме друг друга.

У них давно позади первое свидание, и второе, и третье, и они уже уверенно перешли на этап «у нас было столько свиданий, что можно перестать их считать». Они ведут себя так же, как и все новые пары – преданно заботясь друг о друге и не замечая больше никого, словно мира вокруг не существует. Они проводят все время вместе, и поэтому у них теперь есть странные и необычные привычки, собственный язык, целое причудливое королевство на двоих. Одно из их любимых развлечений – представлять, что неодушевленные предметы в маленькой квартирке Элизабет на самом деле живые, что у беспорядочно разбросанных вещей есть имена, эксцентричные характеры и сложные биографии. Посуда, диван, всевозможные носки и шапки, шарфы и варежки, кофейные кружки, графины для воды, подсвечники – все они просыпаются, как в диснеевском мультфильме, когда Джек и Элизабет дома, вместе, в постели, лежат и разговаривают, вдыхая волшебство в свой крошечный мир. Локальные шутки, отсылки, понятные только партнеру, милые домашние прозвища, упрямая верность новому безупречному организму – их паре – все это, как считает профессор психологии и научный руководитель Элизабет, доктор Отто Сэнборн, который сейчас как раз изучает сложный механизм любви с первого взгляда, имеет нечто общее с культом. Он говорит, что новые пары используют в основном ту же тактику, что и культы, – укрепляют коллективную идентичность с помощью общих ритуалов, лексики, понятной только посвященным, и чувства превосходства над внешним миром, – но у них, в отличие от истинного культа, нет стремления вербовать последователей и навязывать им свою идеологию.

– Единственная разница между культом и парой заключается в амбициях, – любит повторять он.

И да, это правда, Джек и Элизабет посвящают свои первые несколько недель исключительно друг другу: целые выходные в постели, без одежды, без одеял, часы тянутся восхитительно долго и неторопливо, время начинает казаться – да-да – священным. Они лежат рядом и читают. Они переворачивают страницы. Как только один из них проявит хоть малейшую реакцию – будь то чуть слышное «Хм» или легкий смешок, – второй прекращает чтение, смотрит на него и спрашивает: «Что?» Читать разные книги, а значит, испытывать разные эмоции, кажется им непозволительным. Они стремятся проникнуть в мысли друг друга, узнать друг друга целиком и полностью. Какие тут шансы у заданий к семинару? В конце концов притяжение становится невыносимым, и учебники надолго откладываются. Они забывают о завтрашних занятиях. Они словно играют в игру, изучая тела друг друга. Они исследователи и картографы, их тела – это неизведанный мир, и когда они находят что-то интересное, то осторожно дотрагиваются пальцем и спрашивают: «Что это?» Белые отметины на его левом локте – свидетельство перенесенной в детстве ветрянки. Шрамы на подошвах – результат несчастного случая в скаутском лагере, когда он по глупости шагнул в тлеющий костер. Созвездие растущих в разные стороны вихров на макушке превращает его черные волосы в карту океанских течений. Оказывается, у нее гипермобильность суставов, и она может выгибать пальцы в разные стороны, как ведьма. Она настаивает, что мочка одного уха у нее немного больше, чем у другого, и сначала он ей не верит, пока они не достают линейку и не измеряют. Он обнаруживает, что ее светлые волосы трех разных оттенков: золотистые на голове, соломенные на руках и бронзовые внизу. Он может писать на ее спине слова, рисуя букву за буквой на лопатках, и она необычайно хорошо их расшифровывает. У нее крохотная ямочка на переносице – незаметная, если смотреть в анфас, и видимая только в профиль, – по ее словам, след спортивной травмы, полученной в старших классах.

– А чем ты занималась? – спрашивает он.

– Теннисом.

– Да уж, теннис – очень кровопролитный вид спорта.

– Я понимаю, что звучит неправдоподобно.

– Как это произошло?

– На тренировке. Я шла не глядя, ну и мне прилетело прямо в лоб.

– Ай, – говорит он и легонько целует ее в эту ямочку, которую они с тех пор называют Уимблдонской впадиной.

Она тянется к нему, и они целуются – неторопливо, потом страстно, потом нежно, потом снова страстно – просто целуются сорок пять минут подряд, потом громко смеются, когда тяжелый учебник с оглушительным стуком падает с кровати, потом выкуривают еще по сигарете, и в электрическом свете комнаты повисает голубоватый дымок, а они лежат друг на друге и разговаривают, пока не затекают руки и ноги, потом нечаянно проваливаются в короткий сон, потом просыпаются в темноте, голодные, наскоро жарят яичницу и съедают ее, продолжая разговаривать – они всегда разговаривают, до поздней ночи, до рассвета…

– Уже утро? – спрашивает она, когда переулок за единственным окном ее квартиры начинает розоветь.

Да, это время для них священно. И какое это кощунство – наконец расставаться. Какое богохульство – выходить из комнаты, одеваться, садиться в автобус с другими людьми, ехать в университет. После двух дней секса, ласк и разговоров под теплыми шерстяными одеялами автобус кажется святотатственным. Она оглядывается по сторонам, видит всех этих недовольных людей, которые не сияют так, как сияет она, и думает: «Вы делаете что-то не то».

А потом она сидит на психологии и понимает, что уже полчаса не слышит ни слова из того, что говорит преподаватель. Она представляет руки Джека на своей талии, его губы на своей шее. Она бродит по кампусу, витая в облаках, пока вдруг не вспоминает: черт, она же сегодня собиралась пообедать с подругой. С девушкой по имени Агата, студенткой театрального направления, с которой они познакомились на адаптационном курсе. Агата пришла учиться на актрису, а Элизабет смутно мечтала, что когда-нибудь будет писать пьесы; Агата решила, что это идеальное сочетание. «Мы станем лучшими подругами!» – заявила она. Но теперь Элизабет не видела Агату уже несколько недель и совершенно забыла об их уговоре, поэтому со всех ног бежит в кафе, где они планировали встретиться, опаздывает на полчаса и обнаруживает, что Агата сидит в одиночестве за усыпанным крошками сэндвича столом и плачет.

– Прости! – говорит Элизабет, обнимая ее и садясь рядом. – Я что-то совсем выпала из реальности. Пожалуйста, прости меня.

Агата смотрит на нее красными, мокрыми, опухшими глазами, и подбородок у нее дрожит.

– Не-е-ет, – говорит она. – Ты тут ни при че-е-ем.

Ее слова звучат протяжно, как стон волынки.

– Ой, – говорит Элизабет.

Хоть она и знакома с Агатой всего несколько месяцев, но уже поняла, что Агате нужно, чтобы друзья участвовали в ее драмах и полностью в них вовлекались, – такие уж они, артисты, каждой трагедией надо делиться с аудиторией. Элизабет считает, что это трогательно, но ей самой подобное совершенно чуждо; она никогда не была настолько несдержанна в своих эмоциях и уж точно никогда не выставляла их напоказ.

Элизабет вглядывается в измученное, заплаканное лицо Агаты и спрашивает:

– Бабушка или дедушка?

Агата отрицательно качает головой.

– Парень?

И снова нет.

– А, – говорит Элизабет. – Кастинг.

Агата обмякает в кресле и бормочет: «Боже, я ничтожество», а потом роняет голову на руки, как люди, которые засыпают в библиотеке.

– Ты не ничтожество.

– Именно оно, – говорит она приглушенным голосом. – Я просто полное ничтожество.

– В следующий раз получится.

– Ты это в прошлый раз говорила.

– Рано или поздно я окажусь права. Вот увидишь.

– В старших классах я была Эмили в «Нашем городке», – говорит она. – Была Марией в «Вестсайдской истории». Была Антигоной в «Антигоне»! Да что не так-то, а?

Элизабет улыбается и легонько гладит подругу по руке. Что ей больше всего нравится в Агате – так это ее абсолютная открытость, отсутствие тайных умыслов или корыстных мотивов. Она родом из маленького городка в центральном Иллинойсе, носит простые футболки и грубые «мартинсы» и искренне считает клетчатые шорты-боксеры приемлемым нарядом для выхода на улицу. Вместо юбок она повязывает вокруг талии большие свитеры или фланелевые рубашки. Прическа у нее в стиле «волосы не лезут в лицо и ладно». Она носит объемные свитеры и старые джинсы, которые не считаются модными даже в ее родном городке, в месте, которое – кроме шуток – называется Нормал.

– Послушай, – говорит Элизабет, – ты прекрасная и замечательная, ты будешь счастлива и добьешься успеха. Я это знаю. Знаю точно. Все у тебя сложится, и, скорее всего, это случится тогда, когда ты будешь меньше всего этого ожидать. Ты будешь заниматься своими делами, и вдруг бац – кто-нибудь поймет, насколько ты на самом деле офигенная. Тебя разглядят. Ты просто должна быть готова. Открыта. Ты должна ценить тот момент, в котором живешь сейчас. Посмотри, какой день! Посмотри, какое солнце! Разве это не потрясающе?

Агата поднимает голову и в недоумении смотрит на Элизабет.

– Что с тобой? – спрашивает она. Потом оглядывает Элизабет с головы до ног, выпрямляется и говорит: – Боже мой!

– Что?

– Ты стала совсем другой!

– Да?

– Прямо светишься.

– Правда?

– Такое ощущение, что твоя стена рухнула.

– Моя стена?

– Так вот почему я так долго тебя не видела. У тебя кто-то появился? Появился же? Ну-ка давай. Выкладывай.

И тогда Элизабет рассказывает всю эту долгую историю; она, конечно, заворожена и очарована своим новым бойфрендом, но в то же время ее слегка смущает, что она теперь так полна любовью, так пьяна любовью. Она гадает, думает ли Джек о ней так же много, как она о нем, и ее вдруг уязвляет осознание, что, возможно, и нет. Оно причиняет ей огромное страдание. И вот тут-то и начинаются страхи, и мысли Элизабет омрачаются. В один момент она представляет своего красивого, чуткого и творческого парня и заново переживает долгие восхитительные дни, проведенные с ним, а в другой момент в ее голову вторгается незваный вопрос: что, если он уйдет?

Что, если все это уйдет?

Ей кажется невозможным, неприемлемым, пугающим, что любовь, которая стала для нее такой важной, которая превратилась в нечто вроде физиологической потребности, в то, без чего она в буквальном смысле умрет, так ненадежна. Любовь может уйти. Элизабет над ней не властна. Он может просто бросить ее. И она начинает прокручивать в голове то, что они делали вместе в прошедшие выходные, и выискивать ошибки. Она серьезно готовила яичницу голышом? Пока он смотрел? Она представляет, как омерзительно колыхалось ее тело, и ей становится стыдно.

Потом – ужас возвращения на автобусе домой. Она готовит себя к разочарованию. Говорит себе, что не страшно, если он вдруг расстанется с ней, и ничего такого не случится, если он исчезнет. Они встречаются всего несколько недель. Она его забудет. Ей кажется, что она отделяется и отстраняется от собственного тела, как будто наблюдает за собой со стороны, когда приближается к дому, поднимается на четыре лестничных пролета, входит в свою квартиру и равнодушно идет к окну, ожидая худшего. Но потом она смотрит на дом напротив и видит, что Джек здесь, что он ждет у своего окна и что-то написал краской прямо на стекле. «Не могу перестать думать о тебе». И ее дух тут же возвращается обратно, воссоединяется с телом.

Они одновременно машут друг другу через темный переулок. Одновременно смеются. Совершенно одинаково смущенно прикрывают рот рукой. Она зовет его коротким кивком. Он тут же выбегает из своей квартиры и мчится к ней.

– Ты как будто все время у меня в голове, – говорит он. – Как будто она теперь принадлежит и тебе тоже.

– Я хотела сказать то же самое!

– Вот видишь?

– Я провела небольшое исследование, – говорит она.

– О чем?

– О любви.

Он смеется.

– Ты исследовала любовь? – Она смотрит на него так, словно говорит: «А ты думал?», и он с улыбкой замолкает. – Ну конечно, ты ее исследовала. Рассматривала со всех сторон.

– Это часть моей практики. Мы изучаем любовь. В последнее время я много читаю – работы по культурной этнографии, психологической антропологии…

– Типичная Элизабет.

– Ага.

– И что же?

– И что мне интересно – так это то, что у представителей самых разных культур очень схожие взгляды на любовь. Люди по всей планете, разделенные континентами, океанами и временем, ни разу не говорившие друг с другом, независимо друг от друга пришли к одному и тому же мнению о любви. Что, по-моему, просто прекрасно.

– И к чему они пришли?

– Любовь одновременно и связана с нашим телом, и обособлена от него. Она часть нас самих, но в то же время отделима от нас.

– Я не понимаю.

– Люди думали, что любовь – это нечто вещественное, что она находится где-то внутри тела. Как жидкость в чаше. И если вдуматься, то это блестящая метафора. Это объясняет, почему любовь ощущается почти физически, физиологически.