Пираты

Для английских, французских и голландских корсаров, получивших от своих королей прямой приказ препятствовать усилению Испании за счёт золота, жемчуга, алмазов и изумрудов из её богатейших колоний, главное было логически понятно – перекрыть поставки этих богатств, даже если это означало отправить галеоны на дно моря. Из-за этого их победы были, безусловно, эффектными, ведь речь шла не о захвате врага или победе в равном бою, а о уничтожении беззащитных транспортных судов с использованием лучших военных кораблей того времени.

Иногда, если ситуация складывалась удачно и представляла минимальный риск, корсары предпочитали захватывать добычу, но это вовсе не было их основной задачей, возложенной на них монархами при выдаче знаменитой каперской грамоты. Поэтому, по сути, корсар не испытывал никаких угрызений совести, отправляя на дно целый флот, даже если это не приносило ему выгоды. Ведь, по правде говоря, они были своего рода «государственными террористами» своего времени, действующими в интересах чисто политических целей.

Это вызывало ненависть у большинства настоящих пиратов, так как бездумное уничтожение огромных богатств, которые могли бы принести пользу многим, казалось им глупой растратой и угрозой безопасности. Они считали, с очевидной логикой, что золото, серебро или изумруды, отправленные на дно моря, не принесут пользы даже рыбам, тогда как бесчисленные жизни, теряемые в таких варварских нападениях, лишь подталкивали испанские власти спускать на воду новые военные корабли, которые сражались одинаково яростно как с «честными пиратами», так и с жестокими корсарами.

Однако это не означало, что время от времени некоторые из самых беспринципных пиратов не объединялись с корсарами для противостояния мощной эскадре или нападения на укреплённую крепость. Но они всегда ясно давали понять, что если миссия корсаров – разрушение, то их собственная – грабёж.

Со временем, и учитывая множество случаев, когда такие союзы происходили, жертвы, а позже и историки, забыли о различиях, которые изначально разделяли пиратов и корсаров, в конечном итоге смешав их в один и тот же образ. Правда, образ этот внушал страх уже при одном упоминании.

Джакаре Джек всегда принадлежал к роду «чистых» пиратов, то есть тех, кто был мало кровожаден и чья единственная цель заключалась в том, чтобы разбогатеть как можно быстрее и уйти на покой, наслаждаясь плодами своего нелёгкого труда.

Шотландец отлично знал, что потопленный корабль ограбить во второй раз невозможно, а капитан, которого плохо обошли, никогда снова не сдастся мирно. Поэтому во время абордажей он старался, чтобы его люди применяли только строго необходимую силу.

Так он со временем добился того, что его чёрный флаг с кайманом и черепом вызывал у встречных кораблей скорее облегчение, чем ужас: моряки были уверены, что в условиях полных опасностей морей эта чёрная эмблема гарантировала относительную безопасность.

С октября по март он патрулировал торговый путь, примерно в ста милях к востоку от Барбадоса, нападал на одиночные корабли, опустошал их трюмы, а если груз был слишком велик, чтобы его забрать, отправлял судно в укромную бухту среди островков Рамо, Батё и Барандаль на юге Гренадин. Это место было столь хорошо защищено предательскими рифами, что любой, кто не знал в точности узкие проходы, неизбежно садился бы на мель и становился лёгкой добычей для пушек.

На близлежащем, гораздо большем, но необитаемом острове Майеро он основал то, что с помпой называл «зимними казармами». Хотя, справедливости ради, под этим громким названием скрывались всего две дюжины глинобитных хижин с соломенными крышами, щедро снабжённых, правда, ромом, отличной едой и женщинами лёгкого поведения.

Таким образом, с полугодовыми каникулами на райском острове – с апреля по сентябрь – и другой половиной года, посвящённой весьма продуктивной и малорискованной работе, Джакаре Джек удавалось поддерживать счастье и удовлетворение среди большинства своей команды. Хотя иногда находились недовольные, настаивавшие на том, что настоящая пиратская жизнь должна быть чем-то большим, чем эта странная смесь торгашества и разбоя.

Ответ шотландца на такие жалобы всегда был одинаков:

– Здесь командую я. И если кто-то не согласен и хочет уйти, пусть поднимет руку, чтобы я смог повесить его на рее. Я не позволю, чтобы какой-нибудь ублюдок дезертировал и выдал, где мы прячемся.

Как можно догадаться, никто никогда не поднимал руку, и жизнь продолжалась своим чередом в те годы, когда Себастьян Эредия Матаморос взрослел среди одних из самых суровых людей на планете.

К шестнадцати годам он уже говорил на трёх языках и знал всё необходимое о мореплавании и оружии. Едва ему исполнилось семнадцать, как заботливая и опытная мулатка обучила его искусству доставлять удовольствие женщинам.

Он также стал экспертом во всех видах азартных игр и мог оставаться трезвым, выпив три кружки рома. В качестве «руководителя операций» он продолжал получать значительную долю добычи, так что его можно было бы считать очень удачливым юношей, если бы не одно «но»: его отец оставался тяжёлым бременем, постоянно напоминая ему о горькой трагедии, омрачившей его детство.

Годы не изменили ни на йоту упрямого молчания и отчуждённости Мигеля Эредии Хименеса, который становился всё более замкнутым и угрюмым. Хотя он больше никогда не упоминал свою жену или дочь, было очевидно, что они не покидают его мыслей ни на секунду, превращаясь в одержимость, которая грозила свести его с ума.

Забота и преданность, с которыми Себастьян ухаживал за отцом, трогали даже сердце шайки головорезов, которые, возможно, не моргнув глазом, перерезали бы горло парализованному, но были тронуты тем, как час за часом, день за днём и год за годом этот весёлый и шумный парень бросал всё, чтобы сесть рядом с отцом и говорить с ним о тысяче вещей, зная, что редко получит ответ.

Только одно занятие казалось приносить счастье человеку, которому, казалось, даже дышать давалось с огромным трудом. Это было погружение в море, когда корабль стоял на якоре в неглубоких водах. Он мог посвятить целый день нырянию, пока не выматывался до полного изнеможения.

Только в такие ночи он спал спокойно и без тревог, будто бы спуск в глубины возвращал его, пусть и ненадолго, в счастливые времена, когда единственной его заботой был поиск прекрасных жемчужин, чтобы обеспечить семью.

В это время его сын зорко следил за появлением акул и барракуд, как делал это и раньше, всегда с гарпуном в руках и острым мачете на поясе. Он был словно ангел-хранитель, понимающий, что этот беспомощный человек – всё, что осталось у него в жизни.

Часто молчаливый Лукас Кастаньо садился на другой конец лодки, занимаясь рыбалкой или дремотой, на вид совершенно безучастный к происходящему. Однако несложно было понять, что, несмотря на закрытые под старой изношенной соломенной шляпой глаза, он всегда был готов действовать при малейшей угрозе.

В долгие периоды отдыха Мигель Эредия предпочитал оставаться на борту «Жакаре», вдали от шума проституток и пьяниц. Он всегда был один – наедине с собой и мучительным повторением своих болезненных воспоминаний. Он не проявлял ни малейшего интереса к рому, азартным играм или женщинам, а лишь точил оружие или бережно хранил жемчужины, которые находил, в маленьком деревянном сундуке, вырезанном собственными руками с помощью небольшой ножички.

Это трогало до глубины души.

В противоположность ему, его сын слишком часто проявлял энтузиазм к игральным костям и женщинам. И хотя с женщинами ему неизменно везло, капризная Фортуна в играх часто отворачивалась от него, что, впрочем, его мало беспокоило. Ведь грабежи судов, принадлежащих Палате по торговле, приносили ему гораздо больше, чем он мог потратить, даже если ему не везло в игре.

Учитывая всё это, можно было бы сказать, что окружающая обстановка явно не способствовала правильному воспитанию подростка Себастьяна Эредии Матамороса. Однако, вопреки всем ожиданиям, юноша сумел сохранить удивительное равновесие между грязью и насилием мира, в котором он жил, и моральными принципами, привитыми ему в детстве.

Не имело значения, что тот, кто внушил ему эти принципы, первым их предал. Возможно, именно из-за боли, вызванной этой предательством, маргаритянин, вероятно подсознательно, решил сохранить эти принципы.

Лукас Кастаньо, который, без сомнения, лучше всех знал его на борту, был искренне убежден, что без постоянного присутствия отца мальчик давно бы превратился в одного из тех безродных, которые составляли разношерстный экипаж. Но крепкая связь с больным отцом была именно тем, что удерживало его от падения в бездну.

Жизнь этой странной общины продолжалась в своем, можно сказать, «нормальном» русле, пока всё не изменилось жарким утром летнего дня – в то время, как раз, когда обычно отправлялись на «зимние квартиры». Тогда дозорный на северном берегу пришел с тревожной новостью: лучшая из шлюпок пропала прошлой ночью.

Когда провели перекличку, быстро выяснилось, что, по-видимому, двое французских марсовых решили дезертировать.

Гастон и Нене Руссело, более известные на борту под прозвищем Марсельцы, были двумя братьями, совершенно не похожими друг на друга, но разделявшими неуемное пристрастие ко всякого рода стычкам.

Из каждых десяти ударов плети, которые Лукас Кастаньо вынужден был раздавать за последние годы, шесть приходились на спины одного из них. Тем не менее редко проходило время, чтобы они не нашли предлога для очередной шумной драки.

Как только Нене выпивал три стакана рома, он был способен пустить в ход кулаки даже против собственного брата – а может, лучше сказать, особенно против собственного брата. И самое неприятное заключалось в том, что, по какой-то загадочной причине, они всегда умудрялись вовлекать в свои разборки всех окружающих.

Неудивительно, что после многих лет схваток с одними и теми же противниками, которые прекрасно знали их трюки, эти задиры-французы решили сбежать в поисках новых «жертв». Шотландский капитан, однако, сразу пришел к выводу, что с их любовью к алкоголю и дракам они вскоре выдадут всем желающим, где скрывается разыскиваемый «Жакаре» и его неуловимая команда. – Или мы их поймаем, – сказал он, – или будем жить в ожидании, пока они придут, чтобы поймать нас. Так что в путь.

– Куда направляемся?

– Они французы, не так ли? – был логичный ответ на вопрос. – Козел тянется к горе, а французы – туда, где говорят на их языке. Готов поспорить на свои последние четыре волоска, что они направились к Мартинике.

С последним светом заката «Жакаре» снялся с якоря, чтобы безопасно пройти мимо коварных рифов островков. Ночь застала его уже с поднятыми парусами, бороздящего воду на северо-восток.

Капитан Жакаре Джек был достаточно опытным моряком, чтобы прийти к выводу, что, находясь в хрупкой шлюпке, марсельцы не рискнут выходить в открытое море. Скорее всего, они выберут путь в обход островов с подветренной стороны, понимая, что так смогут укрыться в любой маленькой бухте при первой же опасности.

Поэтому он решил не гнаться за ними в бесполезной погоне, а направить корабль к свободным водам на наветренной стороне, чтобы воспользоваться большей скоростью судна и перехватить шлюпку в широком канале Святой Люсии, уже на виду берегов Мартиники.

Себастьян Эредия никогда не видел шотландца таким разъярённым.

Честно говоря, это был один из редких случаев, когда он смог разглядеть его настоящий характер. Обычно тот казался равнодушным до апатии, но в последующие дни он ни на минуту не покидал мостика, управляя быстрым кечем с такой мастерской сноровкой, что можно было подумать, он участвует в странной гонке, где на кону всё, что он имеет.

– Никто не обведёт капитана Джека вокруг пальца, – бормотал он время от времени. – Никто. Я не остановлюсь, пока не превращу их в наживку для акул.

Его поддерживал каждый матрос, ведь на борту не было ни одного, кто не имел бы счётов с ненавистными марсельцами. Осознание того, что те угрожают их привычной, с трудом добытой спокойной жизнью, заставляло старые раны снова кровоточить.

Даже молчаливый Лукас Кастаньо ругался, что говорило само за себя.

Хотя Себастьян и Мигель Эредия чудом оказались единственными, кто никогда не страдал от вспышек безумия этой непредсказуемой пары, молодой человек всё равно чувствовал себя оскорблённым из-за предательства. Но именно его отец, впервые за долгое время решившись заговорить, сумел разом развеять его гнев.

– Пожалей их… – тихо пробормотал он, когда взволнованный юноша был на пике эмоций. – Их конец будет ужасен.

– Почему ты так думаешь?

– Я это знаю.

Он ничего не добавил, но было ясно, что он это знает, потому что, будучи человеком, который, казалось, игнорировал всё происходящее вокруг, иногда выглядел так, будто его отрешённость позволяла ему "знать" миры, о которых окружающие могли только мечтать.

Нет безумия более непостижимого, чем то, в которое человек погружается по собственной воле.

Больше всего Себастьяна угнетало бессилие перед выбором, который сделал его отец. Это было похоже на попытку пробиться сквозь каменную стену, чтобы достучаться до того, чьё сердце стало всего лишь машиной для перекачивания крови, а разум погрузился в бездонную яму воспоминаний. Несмотря на это, а может быть, именно из-за этого, вся способность к привязанности, которую юноша некогда отдавал своей небольшой, но прекрасной семье, сосредоточилась на его отце, так как к Эмилиане Матаморос он испытывал лишь глубокую ненависть. В то же время образ его сестры постепенно угасал в его памяти, как бы он ни старался запечатлеть его навсегда.

В конце концов, когда они расстались, Селесте была еще ребенком, чьи черты лица, казалось, постоянно менялись.

На третий день после того, как корабль снялся с якоря, и проведя всю ночь в засаде в маленькой бухте Санта-Лусии, Жакаре бросился, как пеликан, на небольшое судно, управляемое ничего не подозревающими марсельцами.

То, что Себастьян всегда считал простой фигурой речи – «Я не остановлюсь, пока они не станут приманкой для акул», – оказалось ужасной реальностью, поскольку как только они попали в руки теперь неузнаваемого капитана Джека, он приказал сбросить дезертиров в воду, привязав к ним толстые канаты и поместив между их бедер огромные крючки, чьи острые концы выступали на уровне их паха.

Своим ножом он разрезал им ноги так, чтобы текла обильная кровь, а затем приказал элегантному судну двигаться очень медленно. Он уселся на корме и наблюдал, как их перепуганные жертвы барахтаются в воде, оставляя за собой красный след, который вскоре привлек бы голодных акул.

Через десять минут появилась первая плавник, следуя за кровавым следом, но не атаковала, словно темное огромное чудовище подозревало что-то неладное в столь неожиданном завтраке.

На борту никто не произнес ни слова, а в воде и Гастон, и Нене, казалось, поняли, что умолять бесполезно. Они смирились со своей ужасной участью, надеясь лишь на то, что конец будет быстрым и как можно менее мучительным.

Но тот, кто изобрел такую садистскую казнь, знал свое дело. Акула, атакующая мгновенно, могла бы разорвать жертву пополам одним укусом, быстро положив конец ее жизни. Но если жертву тащили, как живую приманку, ее конец становился медленным, мучительным и ужасающим.

Вдруг из глубин появилась вторая акула, бросилась на левую ногу Нене и мгновенно оторвала ее на уровне бедра. Словно это было сигналом, первая акула набросилась на вторую ногу.

Кровь окрасила море, и несчастный марселец издал раздирающий крик, который затерялся вдалеке, исчезнув на далёких пляжах острова и в душе тех, кто наблюдал за этим ужасающим зрелищем.

Но худшее было еще впереди.

Не дав Нене умереть от потери крови, наиболее активный хищник вновь атаковал, полностью заглотив крючок. Таким образом, он оказался навсегда связан с Нене Руссело, его огромные челюсти наполовину сомкнулись на животе и спине жертвы, а острые зубы впились в мягкую плоть, которая рвалась и крошилась по мере того, как он безуспешно пытался освободиться от стали, застрявшей в его нёбе.

Остатки марсельца были лишь бесформенной массой крови, плоти и внутренностей, ревущей и плачущей, прыгая туда-сюда, словно мяч в зубах обезумевшей собаки. В какой-то момент потрясенный Себастьян Эредия не смог сделать ничего другого, кроме как склонившись над палубой, впервые в жизни вырвать.

Затем он сел рядом с отцом, который был полностью поглощен заточкой длинного мачете, и оставался там, пока Лукас Кастаньо не перерезал толстые канаты, позволив остаткам обоих братьев стать добычей своры разъяренных акул, которые, казалось, прибыли со всех четырех концов света.

IV

В течение трудного года, последовавшего за жестокой казнью, Себастьян Эредиа повзрослел быстрее, чем за все предыдущие годы на борту корабля "Жакара". И дело было не только в том, что он стал выше и сильнее или что освоил больше знаний о войне и любви. Его ум стал умом взрослого человека, который начал понимать, насколько важно задуматься о совершенно ином будущем, подальше от столь сомнительной компании.

Каждую ночь он ложился спать с решимостью немедленно отказаться от этой абсурдной жизни. Но каждое утро просыпался с осознанием, что откладывает решение еще на один день. Отчасти потому, что глубоко внутри был убежден: так же как капитан Джек не упустил братьев из Марселя, он не позволит "безумному мальчишке и старику" бродить по миру, зная, где на протяжении полугода прячется один из самых разыскиваемых кораблей Карибского моря.

– "Жакара" всегда был "страной, из которой не возвращаются", – однажды сказал Лукас Кастаньо, который в тот день был более склонен, чем обычно, "тратить слова впустую". – Ты должен понять: если бы у нас не было убежища, где мы чувствуем себя абсолютно в безопасности, наша жизнь превратилась бы в ад.

Как убедить недоверчивого шотландца и суровую команду в том, что ни он, ни его отец никогда не выдадут местоположение острова? Какие гарантии они могли бы дать, что сохранят молчание, если попадут в плен к агентам Севильской торговой палаты? И кто мог бы удостоверить, что видение заманчивой награды не подтолкнет их к предательству тех, кто столько лет был их товарищами по несчастью?

Честность никогда не была одной из главных добродетелей пиратской братии. Поэтому ожидать, что эта стая умудренных "морских псов" благосклонно примет чью-то честность, было бы наивно. Если бы они решили уйти, это пришлось бы делать ночью, украдкой, с риском стать кормом для акул. А на такой риск юноша был вовсе не готов.

Но даже если бы они были уверены, что смогут сбежать, куда бы они направились?

"Давай вернемся домой," – лишь пару раз говорил по этому поводу его всегда отсутствующий отец, Мигель Эредиа Хименес. Это "вернуться домой", чтобы снова увидеть сестру, было единственным, чего по-настоящему желал и Себастьян.

Что с ней стало?

Он прикинул, что ей должно быть около пятнадцати, но, сколько бы ни старался, не мог представить ее подростком, превращающейся в женщину. В его воспоминаниях она всегда была той же озорной девчонкой, которая следовала за ним, словно тень, повсюду.

Себастьян улыбался, вспоминая, как, стоило лодке его отца обогнуть мыс и направиться к широкой бухте Хуан-Гриего, они первым делом замечали фигуру девчонки, сидящей у подножия форта Ла Галера. Она сразу же начинала радостно махать руками, предвещая, что с этого момента и до самого сна она станет тенью старшего брата, следуя за ним с упорством верного пса.

Себастьяну часто приходилось выслушивать насмешки друзей, которые не понимали, почему он не может избавиться от этой липучей малышки, больше похожей на назойливое пятно. Но дерзость, обаяние и смелость, с которыми девчонка противостояла суровым подросткам, в конце концов заставляли их нехотя принимать ее присутствие.

И дело в том, что уже в четыре года Селеста Эредиа Матаморос проявляла невероятную силу характера, умело маскируя ее под невинную улыбку и остроумные ответы.

Какой она стала и во что превратилась, живя во дворце и окруженная совсем другими людьми?

Иногда Себастьян вспоминал ярость в ее глазах, когда ее силой усаживали в карету представителя Севильской торговой палаты. Он не мог не задумываться, не повлияли ли такие резкие перемены на ее смелый и непредсказуемый характер.

Это были ночи, когда он ложился спать, твердо решив оставить корабль и отправиться на ее поиски.

Однако необъятность моря возвращала его к горькой реальности: несмотря на то, что он считал себя настоящим «свободным человеком», диким пиратом без каких-либо уз, он превратился в пленника собственного ремесла. Такелаж, за который он обычно держался, глядя на бескрайний горизонт, на деле был не чем иным, как хрупкими решетками тюрьмы, из которой было крайне сложно вырваться.

Дни тянулись однообразно.

И недели.

И месяцы.

Это было долгим наказанием. Слишком долгим для того, кто ждал от жизни намного большего.

И вот, наконец, одна туманная вечеринка, когда невозможно было сказать, предвещает ли погода бурю или грядет одно из тех страшных затиший, которые проверяли нервы даже самых закаленных моряков, они заметили корабль на горизонте. Они наблюдали за ним.

Это был галеон среднего размера, с борта которого казались чрезмерно высокими по сравнению с его длиной. Он двигался уверенно, прямо на них, но вскоре сменил курс, намереваясь, казалось, пересечь их путь на расстоянии чуть более двух миль по ветру.

– Поднять мачты! – приказал шотландец, заметив этот маневр. – И приготовьте высокие паруса!

– Мы будем атаковать? – удивленно спросил Лукас Кастаньо.

Капитан отрицательно покачал головой.

– Нет! Но с таким парусным вооружением он слишком старается обогнуть нас с подветренной стороны, хотя логичнее было бы пройти по ветру. Мне это не нравится!

– Вы думаете, это ловушка?

– С такими высокими бортами он мог бы спрятать три ряда пушек. Внимание! – воскликнул он, обращаясь к людям, которые столпились на палубе, готовые выполнять его приказы. – При малейшем намеке на то, что он повернет к нам, полный парус, руль на левый борт, и ноги в руки.

– А мы не могли бы дать ему бой? – спросил Себастьян.

Лысый посмотрел на него, как на идиота.

– Здесь и сейчас? Да вы с ума сошли! Если это приманка, на борту минимум пятьдесят пушек тридцатифунтового калибра, которые разнесут нас в клочья. А нет ничего хуже, чем битва, заранее обреченная на поражение.

Они оставались настороже, молча и напряженно следя за фигурой галеона, который казался экипированным призраками – на его капитанском мостике не было видно ни одной живой души.

– Мне это не нравится! – наконец признал Лукас Кастаньо. – Совсем не нравится.

– Готовьте дымовые плоты, – еле слышно пробормотал шотландец, и его слова передавались от человека к человеку по всей палубе.

Эти самые «плоты» на самом деле представляли собой огромные тюки соломы, пропитанные маслом и порохом. Когда их поджигали, они выделяли густой дым, затрудняя видимость артиллеристам, что облегчало бегство кораблей, попавших в беду.

Галеон, на носу которого вскоре можно было разобрать дерзкое имя – «Вендаваль», продолжал свое стремительное движение, постепенно отклоняясь вправо, словно пытаясь как можно дальше удалиться от «Жакаре». Но когда расстояние между ними сократилось до менее чем мили, капитан Джек пробормотал, громко шмыгнув носом:

– Либо он начнет поворачивать прямо сейчас, либо с таким парусным вооружением ему не удастся выполнить маневр, не пройдя мимо нас!

Он был великолепным моряком, это было очевидно.

Лучший в своем деле, у которого вся команда могла бы многому научиться, ведь едва он закончил свою фразу, как нос «Вендаваля» медленно повернул влево.

Шотландец тут же громогласно прокричал:

– Полный парус, руль вправо, шлюпки на воду!

Спустя три минуты «Жакаре» уже показывал «Вендавалю» лишь корму, словно прыжком устремляясь вперед, рассекая воду, как самый острый из ножей Мигеля Эредии. За ним оставались горящие на воде восемь тюков соломы, из которых в небо поднимались густые столбы черного зловонного дыма.

Пушки галеона сделали лишь один выстрел, который не представлял никакой угрозы для целостности шебеки, скрывающейся вдали. Тем временем её экипаж с весельем посылал врагам красноречивые жесты, ясно выражающие презрение к их, казалось бы, грозной огневой мощи. Ведь они находились на самом быстром судне Карибского моря.

К вечеру следов вражеского корабля уже не было видно, и именно этот момент капитан выбрал, чтобы начать звонить в колокол, пока вся команда не собралась у кормового мостика.

– Теперь наш черед! – заявил он.

– Мы будем атаковать? – хором спросили несколько голосов с неподдельным энтузиазмом.

– Конечно! – ответил шотландец, оборачиваясь к Лукас Каста́ньо. – Чёрный флаг! – приказал он.