Платон и Дарья. Повесть

Платон и Дарья

Повесть

Юрий Васянин

© Юрий Васянин, 2025

ISBN 978-5-0065-2780-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Над зубчатым лесом поднялось расплавленное солнце. Оно встало еще низко, но уже установилась непереносимая жара. С самого утра солнце палило безжалостно. Воздух наполнился нестерпимым зноем, дальний лес окутало сизой дымкой. Асфальт и лес покрылись тонким слоем пыли из-за того, что давно не было дождей. По синему небу ползли обтрепанные ветром редкие, совсем небольшие тучки.

Автомобиль с Платоном и Павлом Перелыгиными стремительно летел по почти пустой грунтовой дороге, свитой серпантином среди зеленых холмов, оставляя за собой длинный шлейф серой пыли. Яркие солнечные лучи светили сквозь пыльное стекло, ослепляя глаза отца и сына. Мимо проносились села, поля, леса, реки и мосты. Все краски природы врывались в раскрытое окно автомобиля. Лето было в самом разгаре.

Когда Павел увидел рядом с дорогой зеленое поле, он невольно воскликнул:

– Смотри, отец, какая яркая трава. Я ничего подобного не видел.

– Да, очень зеленая трава, – подавив вздох, согласился отец.

Трава действительно была невероятно сочной, но Платон видел перед своими глазами совсем иную картину – свою прошлую жизнь в Старом Хуторе.

Прошло почти полвека, после того как Платон покинул родные места, а он помнил каждое дерево, каждый поворот дороги. Старик заметил, что у самого края дороги стояла старая поникшая липа, которую двумя руками не обхватишь. Пустой ствол развалился пополам, а засохшие верхушки дерева склонились к самой земле. Раньше под ее широкой кроной скрывались от жарких лучей солнца.

«И у деревьев как у людей: рождение, молодость, старость», – подумал Платон.

До Старого Хутора осталось рукой подать. Справа поле, а за ним лес, в который Платон с отцом ходил в молодости на охоту. Здесь один раз его отец упустил целое стадо кабанов. Это случилось после нескольких часов ожидания в засаде, когда из кустов выскочил кабан, а Семен Алексеевич выстрелил и промахнулся. Затем на поляну вдруг выскочили еще несколько кабанов, преследуемых собаками. Пока растерянный Семен перезаряжал свое ружье, лесные животные, проскочив мимо его, исчезли в густом лесу. Собаки устремились за ними, но вскоре вернулись обратно и недовольно заскулили.

Отец растерянно развел руками:

– Целое стадо пробежало, а я с пустыми руками остался. Ты в хуторе никому не говори – засмеют.

Слева пролетела старая каменная гряда. Раньше на этом месте добывали природный камень для строительства церкви в Старом Хуторе. Отец рассказывал, как над ним однажды подшутили казаки, когда он уснул на телеге с камнями по дороге от каменной гряды к хутору – они развернули его лошадь с телегой в обратную сторону. После того как отец проснулся, он сразу же погнал свою лошадь к хутору, как ему думалось, но смех попавших навстречу казаков с нагруженными телегами, привел его в замешательство.

– Ты, зачем паря камни в каменоломню везешь? – спросили казаки и дружно загоготали.

Жара томила. Воспоминания о родителях кольнули сердце как иголками. Острая боль не проходила. Павел заметил, что отец переменился в лице. Стало особенно заметно, что бывалый казак уже постарел, поседел весь.

– Что с тобой, тебе плохо?

Побледнев, Платон Семенович проговорил, не повышая голоса:

– Останови автомобиль, я отдышусь.

Автомобиль съехал на обочину дороги. Платон открыл дверцу, поставил ноги на землю и уронил седую голову на грудь. Утренний зной беспощадно палил землю. Жара – будто пламя пышет. Высоко в небе ласточки острыми крыльями рисовали необыкновенные узоры.

Павел вышел из автомобиля, подошел к отцу и дрогнувшим голосом промолвил:

– Первый раз тебя таким вижу.

Платон Семенович медленно поднялся с места:

– Значит-редко видимся. Передохнем немного, а то мне что-то грудь сдавило.

Вдруг он покачнулся, сын, подхватив его под руку, участливо спросил:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

Отец взволновано поглядел на сына:

– Павел, мне было чуть больше двадцати лет, когда я потерял своих родных. Как я скучаю о них, если бы ты знал. Хоть бы один день, хоть бы один час побыть с ними. Я почти уже не помню их лица. У меня не сохранилось ни одной их фотографии.

– Ты мне говорил об этом. Они на пожаре сгорели. Но ты мне почти ничего не рассказывал о своих родителях, поэтому я мало чего о них знаю.

– А ты не очень интересовался ими, Павел, – в голосе отца прозвучала легкая обида.

– Справедливое замечание, но все-таки расскажи как-нибудь мне о них. Я только знаю, что ты их рано потерял. Извини, но так получилось: ты мне ничего не рассказывал, а я ни о чем не спрашивал тебя.

Платон Семенович едва заметно улыбнулся:

– Поехали, мне уже лучше стало.

– Когда вернемся домой, сходи в поликлинику, – твердо попросил Павел.

В десять утра автомобиль выскочил на плоскогорье. В середине лощины раскинулось заново отстроенное село. Людей на улице почти не было видно – попрятались от жары. На горе высилась серая церковь, построенная в позднем классическом стиле. Вернее, то, что от нее осталось. Теперь в ней размещался, склад. Рядом с ней из-под земли бил незамерзающий прозрачный родник, звонко убегавший вниз по глубокому оврагу. Родник пробился сразу же после того, как на купол установили крест. Позади церкви виднелись остатки Старого Хутора. Взору отца и сына предстали несколько разбитых срубов и одинокий столб от ворот Чернавиных. А там, где раньше были поля казаков, теперь росла колхозная пшеница. Желтое поле разделяла пополам грунтовая дорога, уходящая далеко за горизонт. Между лесом и хутором протекала узкая река. На высоком берегу высился грациозный серо-белый утес. Он был красив и загадочен. Обугленные остатки домов и стропил говорили о прокатившейся здесь Гражданской войне.

– Здесь остановись, Павел, – приглушенно попросил отец и, прищурив глаза, посмотрел на плоскогорье, словно что-то припоминая.

Скрипнули тормоза, Перелыгины вышли из автомобиля. Горячий ветер принес горький запах полыни, в воздух поднялось белое облако из одуванчиков. От жары тело Платона отяжелело.

Встав лицом к поруганной церкви, отец, перекрестившись, возвысил голос:

– Простите меня, братцы. Я вас всех помню, никогда не забуду. Вы настоящими были казаками.

Павел удивленно спросил отца:

– Какие казаки, отец? Ты мне ничего об этом не рассказывал.

– Не рассказывал, значит, так нужно было. Меньше знаешь – лучше спать будешь. Принеси-ка мне сверток из автомобиля, – понизил голос отец.

Павел принес длинный сверток. Старик развернул его, достал старую шашку с потертой рукоятью и серую поношенную папаху, которую тут же натянул на голову Павла.

– Повторяй за мной слова казачьей присяги. Я, Перелыгин Павел Платонович, клянусь честью казака перед Богом… верно служить, не щадя живота своего до последней капли крови… обещаю быть честным, храбрым, и не нарушать своей клятвы… в чем мне поможет мне Бог…

Платон слово в слово повторил за отцом клятву. Отец, протянул шашку, лежащую на его крепких ладонях и строгим голосом, не допускающим никаких возражений, сказал:

– Целуй!

– Я тебя не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?

Павел, смутившись, недоуменно уставился на отца, но спорить, не стал. Он взял в руки шашку изумительной работы и прикоснулся губами к отполированному металлу.

– Мы от казаков повелись, Павел. По казачьей традиции я должен передать тебе свою шашку. – сказал отец.

– Хорошо, – растерянно произнес Павел.

– Теперь ты стал казаком. Я все же надеюсь, что когда-нибудь еще возродится казачество. Дух казачий не может погибнуть. Только будет ли оно таким, каким было? Если я не доживу до этого времени – ты доживешь. – сказал отец и немного помолчав, тихо добавил, – Принеси крест и лопату из багажника.

Павел вытащил из автомобиля лопату, деревянный крест с мраморной табличкой и медленно прочитал:

– Казакам, отдавшим жизнь за веру и отечество. Мне кажется, девиз звучал иначе. За веру, за царя и отечество.

– Увы, казаки за царя сражаться не стали.

Они установили крест и обложили его камнями.

– Деревянный – сгниет быстро.

– Если устоит – ты заменишь, – старый казак вытер пот со лба ладонью. – Спите спокойно казаки. Поехали на утес, Павел.

Автомобиль проскочил через новое село и остановился на крутом берегу реки, где сплелся ковер из засохших ромашек. Трава на утесе почти выгорела от долгой засухи. Отец с сыном, хлопнув дверьми, вышли из автомобиля.

– Какая красота, отец! – с нескрываемым восхищением сказал Павел, стоя на утесе.

– На реке вся жизнь казаков прошла. Молодежь любила коротать часы на утесе. Иногда здесь часами просиживали до самого рассвета.

– Как же здесь хорошо.

– Почти пятьдесят лет прошло, а все осталось, как было. И эти две сосны на утесе тоже росли. Только этой беседки не было – произнес отец и с сожалением добавил – Но здесь нет главного. Нет казачьего хутора и нет казаков, которые тут жили.

Он провел рукой по шершавому стволу дерева.

– Выросли барышни – даже не узнаешь. Пойдем к реке, умоемся после дороги.

– Пошли.

– Иди впереди, я за тобой тихонечко пойду.

Старик осторожно спустился к реке и остановился на самом краю берега. Вода не приносила прохлады, она была как парное молоко. Тихое течение было незаметным. В ровной глади реки как в зеркале отражалось небо и солнце. По гранитным камням утеса мельтешили солнечные блики. Вдруг перед глазами Платона одна за другой начали вставать картины из далекой юности. За несколько секунд одним мигом пролетела прошлая жизнь в Старом Хуторе. Ему вспомнились голосистые девки, чубатые молодцы, бородатые деды и, конечно же, его любимая Дарья. Ее образ то и дело всплывал перед думным взором казака. Она явилась ему настолько явственно, что он даже вскрикнул:

– Дарья!

– Какая Дарья? – Павел опять недоуменно поглядел на отца.

Платон Семенович достал из кармана письмо, подал Павлу:

– Я тебе ничего не мог сказать раньше. Дарья была моей первой женой. Я не смог вытравить память о ней. Прочитай письмо, я очки дома оставил.

Павел вслух прочитал короткое письмо:

– «Здравствуй дорогой, Платон! Я тебя всю жизнь искала и только совсем недавно нашла тебя на Урале, чему несказанно обрадовалась. Наша жизнь друг без друга прошла быстро. Пятьдесят лет пролетели одним мигом.

Когда ты меня отправил со станции Мысовой, я еще долго болела и пришла в себя только во Владивостоке, куда санитарный поезд пришел из-за переполненности госпиталей в Чите.

Во Владивостоке меня охватил дикий ужас, когда я поняла, что мы можем больше никогда не увидеться. Если бы ты знал, как я плакала, оказавшись на берегу Тихого океана. Возвратиться в Читу я уже не смогла. Проклятая Гражданская война навсегда разлучила нас с тобой. Я часто вспоминаю то время. Как мы смогли выжить – до сих пор не понимаю.

Я долгое время ждала тебя во Владивостоке, потому что всем сердцем чувствовала, что ты остался жив, а потом уехала через Корею в Китай, где работала на текстильной фабрике, а затем в Австралию. Здесь в настоящее время и я проживаю в казачьей общине. Мне очень хочется, чтобы мы с тобой встретились. Эта встреча очень важна для нас обоих. Надеюсь, что ты мне ответишь. Я буду каждый день ждать твоей вести…»

– Как мы смогли выжить, – повторил вслух Платон слова Дарьи, а про себя промолвил: —

«Прости меня Дарья, но судьба обвенчала меня с другой женщиной. Мне очень жаль, что ты тогда не нашлась в Чите. Я рад, что ты помнишь обо мне в чужой стране. Возвращайся скорей на родину».

Ветер угнал за горизонт последние тучки. Сквозь нежно-зеленую хвою сияло июльское солнце. Высоко в безоблачном небе парил коршун, высматривая себе добычу. Вдруг к нему подлетел черный ворон и стал яростно нападать на него. Он бил его крыльями, когтями, клювом. Ворон защищал свой выводок, который находился на крупных ветвях огромного тополя. Но вот коршун, плавно спланировал вниз, пролетел немного вперед, камнем кинулся к дереву, схватил когтями на верхушке тополя маленького вороненка и исчез с ним в темном лесу, растворившись среди деревьев.

– Отец, прошел всего лишь год, как умерла мама. Я не хочу, чтобы ты встретился с Дарьей. Память о матери мне очень дорога. Ты должен помнить о ней. Вы с ней встретились в госпитале во время гражданской войны. Она выходила тебя и спасла от смерти, – запинаясь, с жаром проговорил сын.

– Елизавета мне дорога, Павел, но с Дарьей почти пятьдесят лет назад мы обвенчались в церкви. Ты должен понять меня. На Земле живет женщина, которую я сильно любил. Я все время испытывал невыносимую тоску по ней. Иногда хотелось даже кричать в пустоту, – тихо, но внятно сказал отец.

– Давай пока оставим в стороне этот вопрос, – робко предложил Павел.

– Хорошо, – подавив вздох, согласился отец и спросил, не отрывая глаз от реки, – Может быть, покушаем?

– Я сейчас что-нибудь приготовлю, – поспешно отозвался сын.

Павел быстро соорудил возле беседки столик, выложив на него разнообразные продукты и бутылку водки. Отец наполнил водкой два небольших граненых стаканчика.

– Давай помянем добром братьев казаков.

И они, не чокаясь, выпили до дна. Платон нарвал возле беседки белых ромашек, бережно положил на камень, где они часто сидели с Дарьей. Потом Платон Семенович вдруг выпрямился и начал читать стихи:

Эти дни не могут повторяться, —

Юность не вернется никогда.

И туманнее, и реже снятся

Нам чудесные, жестокие года.

– Кто автор этих замечательных слов? – заинтересовано спросил Павел.

– Донской казак Николай Туроверов. Это Дарья в письме прислала, – громко промолвил отец, прислонившись к шершавому затертому стволу старой сосны, и тихо добавил: – Через месяц она в Ленинград приезжает.

– А что произошло с вами, отец?

Небо по-прежнему было чистым – ни одного облачка. Оно прямо сияло своей глубинной чистотой. Из голубой бездны яркое солнышко заливало жаром сухую землю. Оно поднялось высоко и жгло так нестерпимо, что даже тень под деревом не спасала от жары. Подувший ветер не принес прохлады. Жар повис над развалинами хутора.

***

Платон Перелыгин получил довольно опасное ранение. Пуля прошла с жизненно важным органом, рядом с сердцем. Только чудом ему удалось выжить. Какое-то время он даже находился между жизнью и смертью. В его теле все время лихорадочно скакала температура. Кризис миновал только на третий день, но перед тем как ему очнуться, ему почудился родной голос Дарьи. Она, как будто вживую появилась рядом с ним. На этом фоне Перелыгин открыл глаза. Лежа в чистой постели, Платон утомленным взглядом окинул длинную переполненную ранеными казаками палату, потолок, стены. Кругом белели повязки с красными пятнами крови. Кто-то кричал от боли и, превозмогая боль, тихо сквозь зубы матерился. А кто-то метался в бреду и хрипел.

Воздух, настоянный на дурманящей смеси лекарств, гниющих ран и человеческой крови, не смотря на открытые форточки, был спертым, не выветривался, у Платона кружилась голова, в висках невыносимо стучала горячая кровь. А его глаза были такими же мутными, как и разворачивающийся за окном рассвет. Перелыгин не знал где он и что с ним. Он словно только что появился на свет. Платон ощупал себя, кровать, осмотрелся вокруг. Прошла минута другая, и вдруг прорезался чей-то голос.

Он увидел над собой красивое девичье лицо.

– Где я, – тихо спросил Платон.

Сестра в сером платье с красным крестом на груди склонилась над ним.

– Очнулся? В госпитале ты, – грудным голосом сказала она. – Ранили тебя. Можешь идти?

– Смогу.

В этот миг память казака мгновенно прояснилась, и в голове всплыли разрозненные картины последнего боя. Он взглянул на сестру милосердия и вздрогнул. Она сильно была похожа на его Дарью. Платон почувствовал сильные удары сердца.

– Идите за мной, я вас перевяжу.

Платон проследовал за сестрой милосердия. Госпиталь блестел чистотой, все было вымыто и отдраено. В перевязочном кабинете сестра начала потихоньку разматывать окровавленные бинты. В этот момент сосредоточенные глаза девушки смотрели строго и твердо. И хотя она делала это очень осторожно, однако Платон то и дело вскрикивал от боли, и чтобы не закричать от боли, казак крепко стиснул челюсти, но тихий стон иногда все же прорывался сквозь плотно стиснутые зубы. С трудом сняв бинт, девушка взяла в руки ланцет, точными движениями вскрыла рану, очистила ее от гноя и чем-то, обработав, стала забинтовывать.

– Как вас зовут?

– Елизавета.

– Мне лечиться долго придется? – спросил он, когда сестра закончила перебинтовывать.

– Доктор сказал, что до конца лета пробудете, – ответила девушка и отложила историю болезни в аккуратную стопку.

После перевязки сестра отвела казака в столовую, где Перелыгин пообедал и вернулся обратно в палату. А там совсем дышать нечем. Кто-то наглухо запечатал окна. Платон распахнул форточку и в палату ворвался живительный воздух. Перелыгин остался стоять у раскрытого окна. Сквозь серые, тонкие шторы в палату пробились яркие солнечные лучи, от которых в сердце казака вспыхнула новая жизнь. Она бодрящими токами прошла по всему телу, и самочувствие казака резко улучшилось.

В полдень Платон вышел из госпиталя, и едва не захлебнулся от свежего воздуха. Он пьянил как хорошее, многолетнее вино. Хотелось широко расправить грудь, глубоко вдохнуть, но из-за ранения внутри нестерпимо ныло, а в глазах мерк свет. Но все же казаку было радостно, что ему удалось избежать смерти и что он снова сможет увидеть своих родных и свою любимую Дарью.

Платон одиноко побродил по зеленым дорожкам госпиталя. Возвращаться в пропахшее лекарствами и душное помещение не хотелось, но другого выбора у него не было. Когда казак вернулся в палату, она гудела как пчелиный улей. На кроватях стояли, сидели серые беспокойные фигуры казаков. В коридоре неразборчиво и тревожно кричали. Кто-то, вскочив на кровать, как безумный махал в воздухе кулаками. Слышались тяжелые хрипы, стоны и ругательства.

– Что происходит? По какому случаю шум?

– Вспомнили царскую семью. Сегодня годовщина их гибели.

Надо отметить, что, когда началась европейская война Романова и ее дочери делали все, что от них зависело, чтобы спасти наибольшее количество раненых и больных. Для этого Александра Федоровна, Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна окончили фельдшерские курсы княжны Гедройц, и стали служить в госпитале простыми сестрами милосердия. Нужно было иметь чистые сердца и души, чтобы отважиться на такой благородный поступок. Такими качествами могут обладать только глубоко верующие люди. А именно такими и были Романовы. Но их доброе дело не ограничивалось лишь этим. Царская семья жертвовала личные сбережения на содержание лазаретов, госпиталей и санитарных поездов. Наряду с этим Александра Федоровна, проявив хорошие, организаторские способности сумела организовать работу свыше восьмидесяти лазаретов и госпиталей. В то же время она создала двадцать санитарных поездов, которые ежедневно вывозили с западного фронта тысячи раненых солдат и офицеров. В этом добром деле Александра Федоровна показала себя прекрасным руководителем, а вместе с великими княжнами еще и способной сестрой милосердия. Романовы участвовали в самых сложных операциях, помогая хирургам оперировать и чистить раны от гноя. Они не гнушались никакой работы, и всякое дело исполняли с особым усердием. Им несколько раз делалось плохо от дурно пахнущих лекарств и страшных гнилых ран. Однажды одна из великих княжон в обморок упала. Но, несмотря ни на что, они продолжили самоотверженно присутствовать на операциях. После тяжелых операций государыня как могла, утешала раненых за их жен и матерей. За тех же, кто умирал на ее руках, она молилась на их могилах и спасала их души своими горькими слезами. И хотя великие княжны были царских кровей, но, по сути, это были самые обыкновенные девушки. Романовы спасли жизнь многим солдатам и офицерам. В порыве добрых чувств Романовы отдали под госпитали даже дворцы, расположенные в Царском Селе, Павловске, Красном Селе и Гатчине.

Через короткое время общий суматошный крик стих. Все успокоились, остались только следы былого раздражения. Полилась тихая спокойная речь.

– В Царском Селе у меня великая княжна Ольга Николаевна присутствовала на операции.

– У меня Татьяна Николаевна была.

– А меня сама государыня помогала оперировать.

– С ними и боль не боль была.

Неожиданно разговор принял совсем другое направление.

– До чего ж довел Россию Романов.

– Ну не скажи государь правил разумно и правдиво. Разве он устроил эту жизнь? А где чиновники, где генералы были?

– А что теперь будет с Россией?

– Здесь не надо быть пророком, чтобы предсказать, что добром это не кончится. Народ столько лет пребывал под самодержавием, что переполнился лютой ненавистью.

– Рано еще хоронить Россию-матушку.

– Но без царя – не будет и казаков. Нам что уготована одна судьба?

– Ну, ты сказал! Казакам от царей крепко доставалось. Царь Петр, подчиняя себе волю казаков, залил кровью и слезами донскую землю. Казаков вешали, рубили, стреляли, сожгли множество городков. Тогда цари сломили казачью волю, слепили из них слепых воинов. Они забыли, что казак, это, прежде всего воля.

– А сколько кровушки казачьей пролилось в восстаниях против царей: Булавин, Разин, Пугачев. Нет такой посуды, чтобы измерить казачью кровь.

– И в то же время цари даровали казакам много благ, наделили хорошими землями. Казаки единственные кому разрешалось не кланяться и не ломать папахи перед царями.

– Землей наделили? А что мы не заслужили ее? Что-то не было желающих бросать родные места, осваивать дикие земли и подвергать себя опасности. Сколько голов мы положили за эти земли и за отечество – не сосчитать.

– Житье собачье, зато слава казачья!

– Не то думаете и, не то говорите казаки. Запомните накрепко мои слова: без царя не будет и казаков. Зачешете потом свои тупые затылки, если они у вас целыми останутся.

– Вот пристал как степной репей.

– Не трусись! Береженого Бог бережет, а казака сабля!

– Да мы и так уже пропали. Нам никогда не простят девятьсот пятого года.

– Если у власти останутся большевики – точно пропадем. Они давно обещали извести нас.

– А причем тут они? Нам Бог завещал жить по-казачьи, а по-другому нам и не жить.

– А может ничего страшного не произойдет? Может, и мы по-новому заживем?

– Не думаю, что нам солнышко будет по-другому светить.

Постепенно разговор сошел на нет. Раненые занялись кто чем. Одни играли в шашки, в карты, травили анекдоты, чинили одежду или обувь. Другие стриглись, брились, писали письма или просто лежали на кровати, уставившись отрешенными глазами в белый потолок. Картина была самая мирная, если бы не перебинтованные раны и кровь на бинтах. Это быстро напоминало о проходившей на Урале гражданской войне.

Платону ничего не хотелось делать, тянуло просто лечь на больничную койку и забыться. Но вдруг ему подумалось, что неплохо было бы написать письма своим родителям и Дарье Чернавиной. Извелись, наверное, они, не получая от него никаких вестей.

– У тебя нет пера, чернил и бумаги? – спросил он соседа.

– Зачем тебе?

– Письма хочу написать.

Сосед вытащил из прикроватной тумбочки все, что Платон спросил и казак, макнув перо в чернильницу, начал писать письма. И хотя он старательно выводил строчки, но они все равно выходили кособокими. На написание писем у Перелыгина ушло много времени. Приходилось долго раздумывать над каждым словом и предложением. Платону хотелось, чтобы письма получились яркими и теплыми.

Перелыгин отложил ручку в сторону и пробежал глазами по тексту письма к Дарье:

«Здравствуй, дорогая Дарья! Я получил ранение, но ты ни о чем не беспокойся, потому что все уже позади. Сейчас я чувствую себя намного лучше. Однако до конца лета все же придется провести время в госпитале. После излечения меня командируют домой для восстановления здоровья. Я извещу тебя о примерной дате отъезда и приезда. Мне очень хочется тебя увидеть…»

Когда Платон закончил перечитывать письмо к Дарье, перед его глазами всплыло ее печальное лицо. Ему вспомнился последний день перед его отъездом из Старого Хутора. Погода в тот денек стояла тихая, теплая, поэтому молодые люди несколько часов провели на реке под тенистым утесом. Чуть приподнятый, мелодичный голос девушки тогда звучал спокойно. Это придавало особый блеск ее словам. При вспоминании любимого образа девушки Платона невольно повлекло в родной хутор. Как день без солнышка прожить не может, так и Перелыгин без милой жить не мог. Стосковался казак по Дарье, о чем он и писал в своем письме к ней. И хотя между ними никогда не было произнесено ни одного слова о любви, но они и без всяких слов знали, что очень любят друг друга.