Полная версия
Отложенная миссия. Роман – трилогия
Отложенная миссия
Роман – трилогия
Раиса Кучай
© Раиса Кучай, 2025
ISBN 978-5-0065-2720-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Книга 1. Зацепиться за небо
1
Девочка лет пяти, сидевшая тихо и чинно на лавочке, вдруг соскочила с нее, взяла в руку маленький прутик, присела и стала ковырять этим прутиком землю. За ней стали наблюдать все, кто ожидал автобуса. Навстречу шуршащему о камешки прутику ползла жирная зеленая гусеница. Девочка замерла, разглядывая гусеницу, та, переползая через бесконечные препятствия, продолжила путь ей навстречу. Девочка предупредительно шаркнула прутиком, гусеница вытянулась во всю длину, потом сжалась в комочек и снова развернулась и поползла в сторону дороги. Она ползла и ползла, зеваки, наблюдавшие за её передвижением, не заметили, как к остановке подъехала машина. Затрещали камешки под колесами. Машина, резко взяв вправо, выехала на асфальт, а на месте, где проделывала свой путь гусеница, осталось только зеленое месиво. Девочка поднялась с корточек, сделала несколько шагов к этому месту и, всматриваясь в зеленую лепешку, спросила:
– Мама, а где гусеница? – еще не веря в случившееся перевоплощение.
Её мама – молодая статная женщина лет тридцати пяти, подошла к дочке, протянула ей руку, стараясь выглядеть хладнокровной, ответила:
– Отойдем, доченька, это несчастный случай, – и больше не проронила ни слова.
– Если бы я её не позвала к себе, то несчастного случая не было бы? – спросила девочка, держась за руку матери, всматриваясь в её бесстрастное лицо.
– Городские – сердобольные! – с усмешкой промолвила полноватая женщина. Она была одета отлично от провожающих её родственников – по выходному, спросила:
– Никак, Бабушку Марию проведывать приезжали?
Придерживая загорелыми ручками полы белой панамки, и ковырнув носком сандалии придорожные камешки, девочка звонко выпалила: «Бабушку Машу!» и, защепив пальчиками мамину юбку, спряталась в её складках от внимательных глаз тетки.
А в доме бабушки Марии бесконечные часы бесконечной жизни никак не останавливались. От предсмертных мук бабка Мария так иссохла, так обескровилась, что уж не могла кричать в полный голос, чтобы душа облегчалась и набиралась сил. Уже не существовало для неё времени, не было прошлого, а только тяжелая борьба плоти за будущее. Она уже три дня не ела, только пила воду, пила, чтобы погасить огонь где—то там – в горле или в самой душе. Этот огонь пожирал живущие клетки мозга, пожирал мечущиеся по крови тельца. Они убегали от огня в холодные конечности ног и рук, пробивались через узкие проходы кровотоков, но огонь настигал их, возвращаясь опять к горлу, требовал воды, чтобы спрятавшиеся тельца устремились навстречу ему и попадали в западню. И снова огонь их пожирал… Сумасшедшая боль – тысячи игл впивались в тело, когда тельца убегали от огня. Огонь, словно набирал силу, чтобы вырваться в мир иной и унести с собой все кроме уже тленной оболочки.
В последний день Марии сделали укол, ввели снотворное с наркотиками. Она заснула. Все время всхлипывала, но не просыпалась от этого. Её дочь Александра последние дни почти не отходила от матери. Если она приближалась к кровати, чтобы поправить все время сползающее одеяло, то быстро убирала руки, чтобы мать не успела их схватить. Так уже бывало – Александра еле вырывала руки и боялась матери. Процесс смерти был невыносим для неё. Она то и дело выбегала на улицу, чтобы перевести дыхание, отдохнуть от криков матери и постоянного ожидания чего—то страшного.
Утром последнего дня жизни матери Александра догадалась, о чем мать просила её. Она насмелилась, взяла обеими руками почти ледяную руку матери, тихонько сжала.
– Мама, я обещаю, что я не умру, пока не верну наше хозяйство.
Вот и отмучилась Мария. Вместе с ней умерла обида на Господа Бога за то, как ей пришлось доживать на чужбине вдали от родного дома. Эта обида вырастила чудовище, мучавшее её при жизни, и медленно пожиравшее её. И вот, чудовище, наконец, наевшись, уползло в свое место обитания. Содрогнулась где—то земля под тяжестью уползающего чудовища и стала забываться его ненасытная утроба.
2
Михаил Архангел считается предводителем Света, который управляет всем войском Господним и ведет его бороться с армией сил Тьмы.
Через несколько дней после похорон матери Михална снова забоялась, словно пришел её черёд вот так же, умирать в муках. Она поняла, что душу матери отпустили на последнее свидание со своей собственностью – с плотью, которой она прикипела к родственникам и к кусочку подвластной ей земли при жизни. Её душа была где—то рядом, она давала ей знаки своего присутствия, но Михална только отмахивалась от неведомого, назойливого её присутствия то рукой, то попавшейся на глаза тряпкой. Было тяжело осознавать свою ответственность за всех ещё живущих, когда не стало её старшей подруги и принимать этот тяжкий незапланированный груз. Михална, помолившись, пообещала матери исполнить её волю. «Мама, я верну наш дом, я постараюсь. Ты уходи!» После этих слов обещания она успокоилась и с каждым следующим днем все легче вживалась в свое предназначение.
Так прошло пять лет. Михална заботилась о внучке, которую дочь Эльвира привозила на выходные. Они ходили в гости к бабушкиным подругам, по магазинам. Иногда, чтобы избежать излишней опеки, Шурочка тайком от бабушки убегала на улицу и целый день с друзьями самостоятельно осваивала дворовый мир. Если внучка долго не появлялась дома, то Михална выходила во двор, искала её, если находила, то присаживалась где—нибудь неподалеку, общаясь с соседками, наблюдала за играми детей.
Вечером в воскресенье приехала за Шурочкой дочь. Как обычно, Эльвира осталась сидеть на улице перед двухэтажным обшарпанным домом на единственной дворовой скамье, чтобы пообщаться с соседками, пока Михална переодевает внучку в чистенькую и завлекательную одежду. Бабушка вела Шурочку в ванную комнату, и при открытом кране цепляя ладонью холодную воду, выплескивала ее в лицо Шурочке, старательно отмывала следы любопытных дел, а уж потом они вместе выбирали наряд, чтобы все видели: какая растет на свете красавица.
Михална осталась одна. Она отложила вязанье, встала со старенького дивана, подошла к окну. Так опираясь руками о подоконник, она постояла у каждого окна своей светлой уютной квартирки, пытаясь за частоколом развесистых тополей высмотреть перемены на улице. В такт качающимся веткам покачала головой, словно ответила на приветствие, вернулась к дивану. Из телевизора донеслось:
– Сядьте поудо—о—бнее! Рассла—а—бтесь!.
«Как вовремя включила – на сеансе Чумака попала!» Михална порадовалась удаче, перебирая стопки носков, разложенных на диване, довольная их видом и разнообразием красок, прижала ладонями самые верхние, словно прощалась, отправляя в далекий путь, присела рядом. Носков навязано пар пятнадцать, «успею еще» – сказала себе и выпрямила спину. На колени легли руки жилистые, морщинистые. Тонкие складки кожи уже не могли скрывать взбухшие синие вены. Больше всего в жизни она боялась вида крови. Пока еще кожа была верным другом – сосудом, удерживающим её в своих недрах. Сдернула руки с колен, когда поняла, что цвет подола платья очень уж красный.
– Налейте воды, поставьте ближе к экрану. Сейчас я начну её заряжать.
Михална смотрела, как целитель разминал руки, казалось, аккуратно снимал, насевшую за многие лета черную пыль внутри телевизора и на уже чистом экране плавно начал рисовать загогулины. Что ей хотелось бы вылечить? Господь здоровьем не обидел, и ни разу за всю свою жизнь она не лежала в больнице, не обратилась в поликлинику. «Слава Богу!» – вылетели слова, закрепляя осознанную благодарность прожитому времени. «Пожалуй, вот эту бородавку бы убрать» – правая рука потянулась к переносице. Указательный палец нащупал большой твердый бугорок, всегда бурым пятном стоявший перед глазами. Но разве, на самом деле это её волнует? Пошла на кухню, вернулась к телевизору с наполненной до краев литровой банкой воды, поставила её на тумбочку ближе к экрану.
Больше волнует её не быстро растущая бородавка, а поведение Алексеевны, та стала совсем чужой почти недосягаемой из—за неожиданно объявившейся религиозности; каждый будний день Алексеевна убегала из своей маленькой квартирки то на утреннюю службу, то на вечернюю. Днем её тоже нельзя было застать: Алексеевна ходила по окрестным местам, собирала брошенные праздной публикой бутылки от пива или от вина, потом усердно счищала с них наклейки. Сдавала в единственный на микрорайоне пункт приема стеклотары. На вырученные деньги покупала мясные копчености, заполняли ими холодильник, чтобы в субботу увезти гостинцы своей дочери – преподавателю философии в гуманитарном институте. В воскресенье торопилась снова в церковь.
Михална за эту, проснувшуюся любовь к Богу, Алексеевну уважала, но за заботу о пятидесятилетней дочери осуждала. “ Копченые продукты пользы не приносят, а только вред» – поучала подругу. Сама питалась скромно, а если дети привозили какие—то особенные продукты, она сурово детей отчитывала.
– Зачем транжирят деньги? – делилась с Алексеевной возмущением на поведение детей. Та чаще помалкивала, авторитет Михалны был среди соседей непререкаемый, но на эту оценку среагировала:
– Михална! У тебя же есть деньги, купи золотые кольца дочерям или сережки. Они же на черный день им пригодятся.
На черный день каждому из троих своих детей Михална когда—то завела сберкнижку. «Где они эти деньги? Реформа сожрала в 92—ом году. Так же и золото сожрут и не подавятся. Словно род проклят: родители нажитое потеряли, у меня успели сбережения отнять». Надо признать она не слишком была травмирована таким предательством государства, потому что главным своим достоянием все же считала послушных и воспитанных детей.
Сеанс продолжался. Михална смотрела на руки целителя, его пальцы словно высверливали в её старом теле дырки и, замерев на некоторое время, начинали приманивать и вытягивать нечто. Она медленно погружалась в воспоминания.
Мать Мария на Бога рассердилась за то, что позволил раскулачить ее семью – отобрать все, что было нажито праведным крестьянским трудом, а потом с многочисленной семьей долго скитаться – прятаться от гнева новой советской власти. В этих скитаниях Михална не участвовала, она раньше этих событий, будучи 14—летней девицей, сбежала из деревни в город, чтобы там спрятаться то ли от деревенских семейных забот то ли от нравоучений сурового отца. Училась на рабфаке, трудилась, развлекалась в клубах – играла на балалайке и на гитаре, задорно пела. Её заметили и даже пригласили работать в Новосибирский оперный театр. Мать только рассердилась на Господа Бога, она же в погоне за женским счастьем всем своим поведением его отвергла – стала безбожницей. Предпочла дедовским учениям учения новой советской власти, но не научилась склонять голову перед иконами нового времени – портретами вождей. «Надо бы успеть окрестить детей!» – сделала неожиданный вывод Михална.
Сеанс закончился. Литровая банка, стоящая на тумбочке перед экраном телевизора мерцающим светом приманивала. Михална встала, подошла, подняла за горлышко банку левой рукой, осторожно поднеся к губам, немного отпила. «Верю, верю!» – негромко произнесла на выдохе, и уже удерживая обеими руками, поставила банку на подоконник, машинально трижды перекрестилась.
Детям она ничего о лечении не говорила, знала, что дети скептически относились к всеобщему помешательству. Каждый раз, когда банка попадалась ей на глаза, казалось, с мерцающим изнутри светом, Михална отпивала из нее по глоточку воды. Лечение надолго отвлекало её от обычных разведывательных прогулок по магазинам, и вот к концу недели литровая банка с целебной водой была испита. «Давно я соседей не видела» – подумала и начала одеваться.
В нос ударил запах свежей листвы. Все будто радовалось её появлению на улице: радостный щебет птиц, вкрадчивый шелест листвы, ласковое мяуканье бродячих дворовых кошек. Она неторопливо зашагала, услышав ожидаемый вскрик соседки Марии Павловны, остановилась. Та стояла на балконе в цветастом халате и осудительно покачивала головой, приговаривая: Ай—яй, ай—яй! – добавила с сомнением и тревогой в голосе, – Болела, Михална?
– Это когда я болела?! – ответила ей Михална с обидой в голосе.
– Михална, посмотри – какую колбасу привезли!
Мария Павловна торопилась первой сделать заказ, знала, что другие соседи её будут останавливать и высказывать свои просьбы. Михална никому не отказывала: брала деньги, запоминала заказ и никогда не забывала выполнить благое дело. Ей уже было немалых 80 лет. Всегда на ногах: сухощавая с прямой спиной, твердой походкой обгонявшая и молодых, и таких же старых как она сама. Когда отошла от своего дома и оказалась на аллеи тополей, то остановилась. Спешно достала из старенькой холщовой суки пачку сигарет «Памир» и коробок спичек, встряхнув открытую пачку, выдернула сигарету, сделав несколько незаметных чужому глазу манипуляций, торопливо затянулась и облегченно выпустила дым. Так шла, озиралась, наклоняя голову, прикуривала и если видела прохожих, тут же прятала в кулаке сигарету.
Курить Михална начала в 1941 —ом году, когда похоронила первого мужа. Осталась одна с ребенком на руках с изнуряющей душу тоской. Недосмотрела за ребенком, сын умер от воспаления легких; смерть малыша она, казалось, пережила легче, так как уже не расставалась с папиросами. Именно так многие зрелые женщины встречали горькие новости с фронтов именно так, с папиросами в зубах, торопились от пережитого горя быстрее восстанавливаться.
Подходя к продовольственному магазину, увидела идущих ей навстречу соседок Алексеевну и Васильевну – их общую подружку, поворотом руки сигарету упрятала в ладони. Поравнявшись с Михалной, те остановились, остановилась и Михална. Васильевна словно извиняясь, высказалась:
– Тоже вот в церковь ходила, прижало меня, Михална, крепко…
Михална дослушивать не стала. «Здрасьте!» – коротко бросила приветствие и, отмахнувшись рукой, занятой сигаретой, пошла к крыльцу магазина. В урну бросить сигарету раздумала, курнула в затяг, опять спрятала её в ладони и пошла дальше… Шла рассматривала прохожих и сама себе удивлялась: «Неужеле решилась?». Прошлым днем при коротком общении с Алексеевной, успела ей высказать просьбу, чтобы та разузнала у священника: сколько будет стоить крещение. На что Алексеевна ответила с категоричностью в голосе: «Брать денег не стану, сама сходи и договорись!»
«Мало ли я ходила по кабинетам и о чем—то договаривалась», – настраивала она себя весь день на роль просительницы, так подготавливаясь к разговору со священником.
Не обнаружив у высокого крыльца церкви урну для мусора, опять засомневалась: «я ведь грешница», «могу ли заходить?», « даже сигарету некуда выбросить», замешкалась. Захотелось вернуться домой, лечь на кровать, по—походному – как обычно, укрыться какой—нибудь одежкой и с наслаждением заснуть… Суровое изображение Иисусу Христа на портале церкви заставило вернуться в реальность, переложить сигарету в левую руку, крепче зажать ее в ладони и прижать эту руку к пальто. Пепел был еще горячим и жег руку. Она успела наложить трижды крест правой рукой, из дальних – предальних уголков памяти донеслось: «без числа согреших, Господи, помилуй мя», она вслух повторила. Стыд охватил холодком волосы, толкнул подбородок и спрятался в тугой узел платка, подсказывая: «Ты же даже крестик не надела!»
– Заходите, дочь моя! – услышала Михална густой приглушенный бас, и хуже того растерялась. Дверь в церковь была широко распахнута, и в дверях стоял священник. Со слов Алексеевны она знала, что отцом настоятелем в местной церкви служил молодой священник отец Андрей. Ответ – внутренний протест на обращение приглушила и так, оцепенев, стояла и смотрела на него, забыв все слова. Наконец, вытащила из тех же дальних уголков памяти и произнесла, не узнавая своего голоса:
– Простите, батюшка и благословите!
Отец Андрей издалека благословил наложением крестного знамения и показал на порог, приглашая войти. Поднимаясь по ступенькам, Михална вспоминала – как она в детстве вела себя в церкви, на этом трепетном ходу – подъеме успела переложить окурок от сигареты в карман, успокоилась. Подойдя к стоящему отцу Андрею с трудом высказалась:
– Батюшка, можно с Вами поговорить? Хочу окрестить детей. Как подготовиться, как это у вас сделать?
В притворе, куда завел ее Отец Андрей, Михална увидела церковную лавку. Отец Андрей, указывая в сторону церковной лавки, объявил:
– Запишитесь здесь. Вам все расскажет матушка. – И вышел во двор, закрывая за собой дверь.
Заказ она оформила, деньги заплатила, но уходить не торопилась, долго рассматривала товары, аккуратно разложенные на прилавке и закрытые в стеклянных шкафах, решилась и купила несколько свечек. Осторожно ступая по деревянному скрипучему полу, прошла в молельню, слабо освещаемую лампадами. Несколько молящихся стояли ближе к иконам иные у подсвечников и старались установить свечи.
В полумраке с трудом нашла икону Николая Угодника. Издалека коротко помолилась Иисусу Христу, Божьей матери: «Прости и помилуй!» Толкаться у подсвечников не пришлось, как это было там – в деревенской церкви, в далеком детстве. Быстро и уверенно поставила свечи перед Николаем Угодником. Также уверенно крестясь прошептала: «преизрядный Николай угодниче, помощниче, умоли господа Бога сохранить в здравии моих детей и сохранить их всех до моей смерти», заплакала. Слезы лились по щекам, и она не могла остановить их. Пытаясь обнаружить носовой платок в кармане пальто, вспомнила, что в кармане оставался окурок. Окурка не обнаружила, повернулась, оглядела весь путь, которым шла к иконе; сора на полу не было. Там – за стенами церкви, обязывающей быть предельно сдержанной и справедливой, она бы брякнула: «чертовщина какая—то!», здесь же с сомнением и удивлением в голосе вскрикнула: «чудеса?!»
Осветилась соседняя икона, блеснул щит; вглядываясь в лик святого, Михална подошла ближе; снова осветилась икона серебряным цветом, словно сдвинулся с места воображаемый меч. Михална узнала икону Михаила Архангела. На нее смотрели глаза отца… Она напряглась и подалась всем телом вперед, и её абсолютный слух с абсолютной готовностью принял слова: «наконец—то ты пришла, Серафима!» Тяжелая капля, оставшаяся в уголке глаза у самой переносицы, не высыхала и не падала. «Прости, отец!» – прошептала Михална и попыталась платочком стрясти эту каплю, так и сделала.
Выходя из церкви, она снова порылась в карманах. Окурка не было. Платочком она тщательно вытерла глаза и тут только почувствовала изменение, она не наткнулась, как обычно, на бугорок. Потянулась пальцем в уголок глаза, да, бородавки не стало!
Уже спустившись с крыльца, постояла, словно пыталась вспомнить важнейшую миссию, затем повернулась и, запрокинув голову, вгляделась в изображение Иисуса Христа. Яркие краски изображения напомнили о муже—художнике, донесли запахи ушедшего счастливого времени, она, крестясь уверенно произнесла: «Благодарю тебя, Господи, всемогущий, всевидящий, прошу тебя: обрати свои силы на детей Наших!»
и уже спустившись со ступенек и пройдя несколько шагов, остановилась, повернулась лицом к церкви и снова, найдя глазами образ Иисуса Христа, тихонько взмолилась: «Господи, помоги моим детям не потерять своего наследства!» Этим же днем она оповестила и дочерей и сына о богодоверительном деле – крещении.
Дочь Эльвира пришла со своей дочкой Шурочкой. Михална стояла у ступенек церкви и ждала окончания церемонии и когда увидела выходящих из церкви дочерей, сына и внучку, перекрестилась и издали нетерпеливо спросила: «Все окрестились?». Каждый, подойдя к Михалне, кивнул головой и дакнул. Лица детей были непроницаемы, но Михална правильно оценила глубинное внутреннее состояние каждого и сама поверила в важность обряда.
Крещение состоялось. Михална осмысленно и достойно отказалась от ответственности за детей. Вот чего не сделала перед смертью ее мать Мария.
3
Десять лет назад. С Павлом Эльвиру связал случай мошенничества со стороны хозяйки квартиры, куда она поселилась вместе с сокурсницей Любой. Хозяйка оказалась аферисткой: деньги за квартиру взяла, впускать квартирантов отказалась. Пострадавшие были вынуждены обратиться за помощью в опорный пункт. Дежурный участковый милиционер был доброжелателен, внимателен, но строг – от него в полной мере сквозило прописной субординацией. Эльвира, не скрывая эмоций, торопливо наговаривала обстоятельства дела участковому и завороженно следила за движением его губ. Казалось, он не заметил восторга, на прощанье обаял Эльвиру внимательным взглядом и только её губам сказал:
– Обещаю виновницу привлечь к ответу.
Через несколько дней в съёмной квартире на улице Захарова раздался телефонный звонок. Сняла трубку Эльвира, голос узнала.
– Вы незамедлительно должны приехать к кинотеатру «Партизан». Он недалеко от опорного пункта.
Время было позднее – десять часов вечера. Уже через полчаса она выходила из автобуса у ресторана «Каменный цветок». Поднимаясь по крутой лестнице к кинотеатру «Партизан» услышала свое имя, обернулась на голос, увидела стоящего у входа в ресторан красавца мужчину, остановилась. Это был Павел Петрович, и пока он шёл к ней, казалось, все цветы на клумбах перед рестораном вместе с ним улыбались, а она ждала и трепетала.
Он подошел, обнял Эльвиру, словно знал её всегда и всегда был рад встрече с ней. Держа её руки в своих, повёл к ресторану, сообщая на ходу, что деньги хозяйка вернула. Он помог Эльвире снять демисезонное пальто, сдал его в гардероб. Затаённо улыбаясь, подтвердил свой интерес:
– Очарован, рад знакомству!
Эльвира одета скромно – не для ресторана: юбочка—плиссе, серый югославский джемпер. Павел подвел её к столику, начал знакомить с друзьями. Одного из мужской компании представил братом – художником Александром. Светские разговоры мужчины вели, перемежая их призывными тостами о дружбе, любви, о верности… Ей не забывали наливать шампанского. Компания для Эльвиры непривычная, ей было лестно находиться среди четырех солидных мужчин. Она вслушивалась в разговоры, поддерживала тосты, так и не заметила, как стали наливать коньяк. Уже опустели соседние столики, а компания продолжала веселье. Александр, наклонившись к Эльвире, шепнул: «Он – Ваш». Наконец, стали прощаться. Эльвире вызвали такси, но Павел не отпустил её…
Откровенность рассвета рассеяла по комнате тяжелую сонливость, вырывая из полумрака неряшливо разбросанные вещи. Эльвира сидела на кровати, съежившаяся и взъерошенная, рассматривала убранство комнаты. Было зябко и нестерпимо грустно, вот так сидеть в чужой комнате. Время от времени Эльвира бросала взгляд на соседнюю кровать. Мужчина, разметавшись, лежал на ней наполовину прикрытый одеялом. Вчера он для неё был кумиром.
Ночью она ушла от него, осторожно высвободившись из объятий, и до рассвета сидела, боясь шевельнуться. Не было сил ни сожалеть, ни радоваться. Он чему—то улыбался во сне. Эльвира тоже улыбнулась. «Все будет хорошо!» – но чувствуя, что краска стыда не сходит с лица, она не успокаивалась. Она знала, что наступить должен тяжелый момент, который предстоит еще пережить – встреча с Ним. Он и Она теперь были другими. Какой будет эта встреча?. Обхватив колени руками и, упершись в них подбородком, Эльвира ждала.
Он все также спокойно спал, не чувствуя ни её взгляда, ни её трепетного ожидания. Подслеповатый портрет Есенина, вчера скорбно смотревший на неё, сегодня пошленько подмигивал. Её настораживали все безделушки, которые попадались на глаза. Все хихикало и осуждало её. Натюрморт, написанный умелой рукой, выглядел убого. Были теперь ясно видны несмелые мазки, грубые и незаконченные очертания предметов. Понимая, что она готовит себя к худшему, не зная, чем больше заняться, она встала. Не найдя возле кровати обуви, ступая босыми ногами, подошла к столу. Стол был завален книгами, посудой. Не заинтересовавшись ни одним из лежащих на нем предметов, она прошлепала по всей комнате. Плакат, склеенный из газетных вырезок, трубил о мужской силе и ловкости. Её вспугнул шорох.