Вы меня не знаете

Имран Махмуд

Вы меня не знаете

© Copyright © Imran Mahmood 2017

This edition is published by arrangement with Darley Anderson Literary, TV & Film Agency and The Van Lear Agency

© Александрова Н., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

* * *

Центральный уголовный суд Т2017229

 Дело рассматривает: ЕГО ЧЕСТЬ СУДЬЯ СЭЛМОН, КОРОЛЕВСКИЙ АДВОКАТ

Заключительные речи

Суд: день 29

Вторник, 4 июля 2017 года

ВЫСТУПАЮТ

Со стороны обвинения К. Сэлфред, королевский адвокат

Со стороны защиты: Подсудимый, лично

Расшифровка цифровой аудиозаписи выполнена Закрытой акционерной компанией «Т. Дж. Нэзерин», официальным поставщиком услуг судебной стенографии и расшифровки

1

10:05

ПОДСУДИМЫЙ:

– В 1850 году Генри Джон Темпл, третий виконт Пальмерстон, произнес в парламенте речь, которая длилась пять часов. На португальского еврея по имени Дон Пасифико, который родился в Гибралтаре, но жил в Греции, напала толпа расистов. Его избили. Его дом разгромили. Его вещи разграбили. Греческая полиция все видела, но ничего не предприняла. Дон Пасифико обратился к правительству Греции за компенсацией. Правительство Греции отказалось что-либо выплачивать. И тогда он обратился к британцам.

Что сделал Пальмерстон? Пальмерстон посчитал, что этот еврей из Гибралтара – британский подданный. И тогда виконт послал в Афины целую эскадру, чтобы заблокировать порт. Спустя восемь недель правительство Греции выплатило компенсацию. Столкнувшись в парламенте с разъяренной толпой, Пальмерстон произнес пятичасовую речь. Он сказал: «Сильная рука британского правительства должна защищать британского подданного от зла и несправедливости, где бы тот ни находился».

Вот что значило тогда быть британцем. В те племена. Прошу прощения, в те времена. Я немного волнуюсь. В те времена было не важно, является ли британский гражданин евреем, или португальцем, или гибралтарцем, или кем-либо еще. Того факта, что человек – британский подданный, было достаточно. Если вас, где бы вы ни находились, постигла беда, вы могли рассчитывать, что вся мощь Англии придет вам на помощь. Пальмерстон, тот ради одного человека послал целый флот!

Вот что Англия была готова сделать ради одного-единственного человека, даже если он безродный еврей, как Дон Пасифико, – вся Англия за одного. Прошло сто шестьдесят лет, и вот этот чернокожий англичанин совершенно не может рассчитывать на Англию. Совершенно. Я совершенно не могу рассчитывать на нее, разве что на крохотную ее часть, которая находится в этом самом зале. Для меня сейчас это вся Англия. Вы – вся Англия, и вы нужны мне сейчас. Мне нужна сильная рука, которая защитит меня от несправедливости и зла. Вы нужны мне. Вы нужны мне. А я нужен вам. Я нужен вам, чтобы вы стали всей Англией.

Короче, я дошел примерно досюда. А потом подумал: «Ну а смысл?» Я ни разу не лорд Пальмерстон, и, даже если я толкну пятичасовую речь, вы мне вряд ли похлопаете. Я ж не идиот. Я знаю, что никакая речь меня не спасет. Но знаете что? Этот кусок стоило зачитать хотя бы ради того, чтобы поглядеть сейчас на ваши лица. Это я не ради стеба, а чтобы вас встряхнуть. Не ожидали, что я могу разговаривать как профессор, да? Но я просто хотел дать вам понять, что у меня есть не только та грань, которую вы все видели, когда я давал показания. Я хотел, не знаю, вас удивить. И я вам так скажу: удивиться вам придется еще не раз.

Так что, может, это первый. Почему здесь стою и произношу эту речь я, а не мой адвокат? Почему я решил предстать перед вами и рассказать все своими словами? Не поймите неправильно, это не потому, что я им недоволен или типа того. Мы, скорее, разошлись во взглядах на кое-какие вопросы, а еще я знаю много того, чего не знает он.

Ну например. Помните, как я пару дней назад давал показания? Мы не сошлись во взглядах на это в том числе. Он хотел, чтобы я рассказал «правдоподобную историю». «Расскажи им то, что они хотят услышать», – говорит он мне. А я ему: «Не, чувак, я хочу им рассказать то, что они слышать не хотят, – правду». Ему это не особо понравилось. «Это для них слишком, – говорил он. – Они такое не переварят».

Адвокат у меня хороший, не поймите неправильно. Но я подумал: он ведь не я. Он не знает того, что я знаю. Я-то знаю, что́ я знаю, но не знаю, что знает он, в этом все дело. Как лучше: чтобы он говорил с вами на вашем языке, но рассказал только половину, или чтобы я говорил сам и рассказал все, рискуя при этом, что вы ничего не поймете? Могу ли я вообще рассказать вам все? Поверите ли вы? Не знаю. Реально не знаю. Но знаю вот что: я не собираюсь подставляться из-за этого убийства и скрывать от вас правду. Даже если мой адвокат против.

Так что вот мое признание. Перед тем как давать показания, я дал клятву. На Библии. Но Господь знает, что на свидетельской трибуне я рассказал не всю правду. Правда была, не подумайте, и много, но было и кое-что не совсем правдивое. Но так он хотел, мой адвокат. «Дело не в правде, – сказал он, – а в том, чему они могут поверить».

Это печально, потому что как я могу поклясться, что буду говорить правду, а потом наврать? И вчера вечером я думал об этом, пока пытался заснуть. Много думал. И проснулся недовольным, уж поверьте. Так что сегодня утром я ему сказал: «Чувак, я хочу рассказать все как есть. Эта речь, заключительная речь – мой последний шанс». И он такой: «Я умываю руки». Он типа не может представлять меня из-за этических причин. Этических причин? Я думал, что правда – это этично, но, видимо, нет. Все дело во впечатлении. «Какое ты произведешь впечатление, если сейчас расскажешь другую версию? Как это будет выглядеть, если ты дашь им новую информацию?» «А может, – говорю я, – мне не обязательно рассказывать им о том самом» – и, честно говоря, я до сих пор не уверен, что смогу рассказать. Потому что не знаю, переживу ли, если расскажу, понимаете?

Не поймите неправильно, я хочу рассказать, но не уверен, смогу ли сейчас это сделать. Не знаю, что вы обо мне тогда подумаете. Наверное, вам надо бы сперва узнать меня получше. Настоящего меня.

Сейчас вы смотрите на меня и думаете, что я обычный тупой пацан, который ходит и стреляет в других без всякой причины. Я знаю, что вы так думаете, потому что я не тупой и вы тоже не тупые. Я понимаю, что и улики, и мои показания выглядят не очень. Понимаю. Я понимаю, что они сомнительные. Так что я понимаю: вы думаете, что я взял и пристрелил того пацана, но это не так. Это они хотят, чтобы вы так думали. Они хотят, чтобы вы поверили, что я отбитый никчемный пацан, который ни за что застрелил случайного чувака на улице. Но не дайте себя обмануть. Это они хорошо умеют – обманывать. Этот мужик, обвинитель, этим на жизнь зарабатывает. Он этим занимается с утра до ночи, и, когда он с вами закончит, вы будете думать, что черное – белое и наоборот. Снимаю перед ним шляпу. Он профи. Скользкий тип, но профи. Но вам надо разглядеть то, что находится за дымовой завесой, которую он тут сотворил. Вы удивитесь, точно говорю. Попробуйте сделать это, но не ради меня. Сделайте это просто так, ради эксперимента. Если я ошибаюсь, то и ладно, и тогда вы решите, как решите. Но если я прав…

Возьмем улики. О'кей, улики вообще не в мою пользу, но их не так уж много. Но, прежде чем я в это полезу, хочу сказать вот что. Забудьте все, что я сказал или не сказал, когда давал показания на свидетельской трибуне. Если против меня в этом деле нет серьезных улик, это же не важно, да? Если улики – говно, какая разница, что я говорил или не говорил?

О'кей, улики. У меня получился вот такой список:

1. Застрелили пацана из моего района.

2. За три месяца до того, как его застрелили, кто-то слышал, как я проходил мимо и назвал его «конченым».

3. За пару месяцев до того, как его застрелили, свидетель видел, как Джамиль – убитый пацан – ругается с черным пацаном примерно моих лет в черном худи с белыми иероглифами на спине.

4. Узел сотовой связи. Эксперт по мобилам сказал, что в момент выстрела мой телефон находился в той же зоне покрытия, что и телефон убитого. Мой телефон также находился в той же зоне покрытия, что и его, в день, когда я, предположительно, с ним поругался. И он находился в той же зоне покрытия, что и его, в день, когда я, предположительно, назвал его «конченым». Во всех случаях – в одной зоне покрытия. Как там сказал эксперт? Пятьдесят-шестьдесят метров?

5. Обыск в моей квартире. Полиция арестовала меня, потому что был слух, что я причастен к стрельбе. Они обыскали мою квартиру и нашли пистолет «Байкал». Они нашли черное худи с белыми иероглифами на спине. Они нашли мой телефон, и все данные совпали с предыдущей уликой. Они нашли мой паспорт. Они нашли билет на рейс в Испанию. Они нашли наличку – тридцать тысяч фунтов – у меня в рюкзаке. Они нашли следы продуктов выстрела, которые обвинение тут мусолило, у меня в машине и на худи. Они нашли меня.

6. Полиция говорит, что пулю, которая убила пацана, Джамиля, вероятно, выпустили из моего пистолета. Баллистическая экспертиза. Вы же помните чувака, который тут показывал схемы, и так далее. Он сказал, что тот выстрел сделали из моего пистолета.

7. У меня под ногтями нашли крошечные частички крови Джамиля.

8. В его машине нашли несколько моих волосков.

Дело открыто – дело закрыто. Чего тут еще говорить? Все свободны, всем спасибо за внимание. И если вы признаете меня виновным, вы, наверное, пойдете домой и будете спокойно спать по ночам. Я это знаю. Но вы сидите здесь и разбираете это дело четвертую неделю. И, надеюсь, вы не хотите, чтобы они прошли зря. Но потом я подумал, а что, если я ошибаюсь?

Может, для вас это просто такой способ провести время? Разнообразить обычную жизнь. Встаешь утром, надеваешь чистую рубашку, приходишь сюда, читаешь всякие бумажки, киваешь или качаешь головой. Слушаешь тут обвинителя. Слушаешь судью и думаешь, что делаешь что-то важное. Чувствуешь себя значимым. А когда после вынесения приговора вы отсюда уходите, то можете вернуться к своим жизням и заниматься тем, чем занимаетесь. Но я-то не исчезаю, когда вы расходитесь по домам. Я по-прежнему здесь. И я по-прежнему человек, да? Когда ваш сынишка, которому сейчас четыре или пять и который скоро пойдет в началку, вырастет, я все еще буду в тюрьме. Когда ему исполнится десять и он пойдет в нормальную школу, я все еще буду сидеть. Когда он ее закончит и пойдет работать или в универ, я все еще буду здесь. Мотать пожизненный. Потому что вы схалтурили. Потому что вы не сделали свою работу как надо. Это все, чего я прошу. Просто выслушайте меня – я невиновен. Честно, если вы приглядитесь, вы сами это увидите.

Просто посмотрите на улики. Они скажут вам все, что нужно. И, поверьте, их достаточно, чтобы вы увидели: я говорю правду.

Перерыв: 11:15

2

11:28

До того как меня арестовали по подозрению в этом убийстве, у меня была работа. Ну, не такая работа, где тебе платят зарплату и все такое, но у меня было дело, которым я зарабатывал на жизнь. Но я не бандит, я тачки продавал. Машины. Я их обожаю. О них я знаю больше вас и вообще кого угодно. Мне нравятся старые тачки. Нравятся новые тачки. Нравятся тачки с восьмицилиндровыми двигателями, с безнаддувными, с турбонаддувом.

Короче, я вот что понял: большинство из тех, кто продают свои машины, понятия не имеют, что они продают. Одна девчонка думала, что продает старый «воксхолл-карлтон» своего парня. Но она не знала, что это не просто какой-то старый «карлтон», цена которому фунтов триста. Это «лотус карлтон». 3,6 литра, битурбо, 377 лошадей. Разгоняется до шестидесяти за пять секунд. Максимальная скорость – 176 миль в час. Да за такую легко выручишь двадцать штук, пусть ей и двадцать лет. Видите, я секу, что покупаю. И знаете еще что: большинство моих покупателей тоже сечет. У меня на районе людям драндулеты не втюхать. Они все обсмотрят с лупой. За каждую вмятину даешь скидку. За каждый наворот поднимаешь цену.

Так и тут, согласны? Вы просто поверите обвинению на слово или присмотритесь поближе и заглянете под капот? Обвинение продает вам качественный товар? Или какую-то китайскую хрень?

Так что давайте посмотрим на первую улику. Пацана застрелили в том же районе, где живу я. И что? Вот что я на это отвечу. Его застрелили в том же районе, где живут все люди, которые живут в этом районе. Это обоснование – ни о чем, и улика тоже ни о чем. Не вижу смысла еще что-то говорить об этом.

Если бы его застрелили в вашем районе, это значило бы, что его застрелили вы? Ни фига. Это просто тупость. Но господин обвинитель так не думает и раздувает из мухи слона. Но это всего лишь один факт не в мою пользу. Он может говорить что угодно – все будет против меня. Но если присмотреться, это просто хуйня. Простите, ваша честь, у меня вырвалось. Я имею в виду, что, если бы я рассказывал об этом так же, как обвинение, вы бы хором сказали, что «это не улика, а чушь собачья». Я живу там же, где и убитый пацан, ну и?.. Это что, реальная улика, которая что-то значит? Да ни хрена она не значит. Ну серьезно?

Теперь посмотрим на вторую улику. Кто-то видел, как я прошел мимо убитого и назвал его конченым. Обвинитель и все, кто смотрит слишком много фильмов, считают, что это типа улика. Типа я сказал убитому, что ему конец. Как будто я мафиози из американского фильма. Ха! Извините, господа присяжные. Извините, просто, если бы вы знали то, что знаю я, и, если бы вы выросли там, где вырос я, вы бы тоже посмеялись. В Лондоне на улицах это значит другое. Господин обвинитель никак не может этого знать, потому что он не рос на улицах. На настоящих улицах, на тех, которые знаю я, где люди стреляют друг в друга. Это, наверное, плохой пример, но вы поняли. Он из другого общества. Не то чтобы это плохо. Но это правда. Если бы я пошел с ним и его компашкой на охоту или еще куда, я бы тоже не все слова понимал. Когда я слышу «тачка», я представляю себе машину. А он, наверное, представляет тележку с ручками и одним колесом. Понимаете, что я имею в виду? Мы с ним из разных миров. Я не хотел бы жить в его мире, но хотел бы, чтобы он денек пожил в моем. Конченый!

Давайте я вам объясню. Когда мне было одиннадцать, я пошел в новую школу. Не в ближайшую государственную школу, потому что в ней не было мест, а в другую, за милю от дома. Это была такая коробка из семидесятых, которые когда-то считались крутыми, но, когда туда пришел я, она походила на разваливающуюся многоэтажку. Я помню зеленые панели и большие квадратные окна между ними. Вокруг был двор, где мы играли на переменах, и ограда по всему периметру, чтобы дети не выбегали на дорогу. И все. Они просто сделали максимум пространства, которое можно сделать за минимум денег, и голое, как пустыня, так что там негде было спрятаться.

Хотя нет, было одно место. Типа пожарной лестницы, такой спирали с квадратными площадками, которая шла снаружи по стене, и под последним пролетом у нее было вроде колодца. В самом низу она вела к запертой металлической двери в какой-то подвал, где, наверно, сторож дрочил или типа того. Это место мы назвали «плевок». И там уж точно никто не хотел оказаться.

Короче, переехать из одного района в другой – это все равно что переехать в другую страну. Я как будто оказался в зоне боевых действий. В моей первой школе черных было процентов пятьдесят. А тут – да я как будто попал в штаб-квартиру БНП[1]. Во всей школе было всего восемь или девять небелых детей. У меня зрение как будто переключилось из цветного режима в черно-белый. А те дети, блин! Какой только расистской херни там не происходило, уж вы мне поверьте. Простите, ваша честь, я помню, что вы говорили насчет ругательств, но «ниггер, черножопый, черный говнюк» – такое мы слышали постоянно. Но и пофиг. Как было – так было. Ты просто живешь с этим, и все.

Я как мог старался от этого отключаться. Не буду врать, пару раз мне пришлось дать кое-кому в рожу. Невозможно терпеть вечно, все равно однажды сорвешься. Мне не особо нравилось драться. Потому что, кроме всего прочего, из-за этого я чувствовал себя как все те черные чуваки, которые в фильмах бились с Рокки. Все всегда надеялись, что мне настучат по башке. В основном я просто держался так, чтобы ни во что не влезть. Если стычки можно было избежать, я так и делал. И еще имейте в виду, что я покрасивее большинства пацанов, так что и риск у меня был больше! Хотя потом, когда я пару раз прилично кое-кому навалял, со мной особо не связывались. Ведь всем хочется не просто победить в драке. Всем хочется победить легко. И если вы из таких, то ко мне лезть не стоит.

Короче, в школе был один пацан, Курт, тоже черный. Большой, толстый и какой-то заторможенный. Такому можно говорить что угодно, а он будет только слюняво ухмыляться в ответ. Не важно, что ты ему скажешь, и не важно, что даже в том возрасте он был размером с дом. Он только улыбался в ответ. И ему реально можно было говорить что угодно, а не только называть его жирным черножо… Простите, ваша честь.

Например, ему можно было сказать, что его мамка дает за пару фунтов, и даже тогда он тебе ничего не сделает. Просто он такой, миролюбивый. Но в этом-то и проблема. Позволишь один раз себя задеть, и тебе будет прилетать постоянно.

Но это опыт. Наверно, это как в тюрьме. Если хотя бы немного дашь слабину, тебя разорвут. Так что можете представить, какое говнище повидал Курт.

Мне казалось, что Курт до конца жизни останется неудачником. Он был не просто супертолстым и су-пердружелюбным, он еще постоянно был в раздрае. Его мать была наркоманкой, или алкоголичкой, или типа того, а еще, хотя мы тогда об этом не знали, она, видимо, втихаря подрабатывала проституцией. Курт иногда приходил в школу с синяками на лице. Разглядеть их было не так-то легко: такая темная у него кожа. Но я видел. Я-то мог разглядеть. В такие дни он улыбался меньше, чем обычно, и выражение лица у него было какое-то виноватое. Разговаривать ему тогда не очень хотелось. В такие дни у него было такое выражение, что даже кто-нибудь туповатый не стал бы к нему лезть – прессовать его еще больше было бы слишком жестоко.

Но пацанов в школе не волновало, что там происходит у Курта дома. У них тоже были свои проблемы, это понятно. Даже не сомневаюсь. И тем не менее они его не щадили. Обычно я наблюдал, как они его достают. Какой-нибудь дохлый пацан в два раза меньше обзывал его ниггером, а Курт просто опускал голову. Потом пацан, например, подпрыгивал и шлепал его по щеке. Курт не реагировал. Все смеялись над ним, орали, а я стоял и думал: «Ну чувак, ты же в два раза больше этих придурков. Отпизди их как следует». Но он никогда так не делал. Он все им спускал.

Мне казалось, они пытались вызвать у него хоть какую-нибудь реакцию. В глубине души-то они знали, что, если его все-таки спровоцировать, он возьмет и прибьет их, но они как будто не могли удержаться и все равно доставали его. Хотели увидеть, как из него вырвется Халк. Короче говоря, они перепробовали все. Материли его. Бросались в него чем ни попадя. Воровали его вещи. Всю херню, которую одни пацаны могут сделать другому, они делали. Однажды они даже затолкали его в «плевок» и сорвали с него одежду. Он остался там в трусах и плакал, а сотня пацанов стояли наверху у колодца и харкали на него зелеными соплями. Один пацан даже попробовал его обоссать, но не смог нормально прицелиться. Потом, когда пришли учителя, Курт просто вытерся и оделся, будто ничего не случилось. Ну поплакал еще немного, но на этом все.

Вообще-то, Курт мне нравился. Собственно, потом он стал моим лучшим другом. Можно даже сказать, моим единственным настоящим другом. Но тогда я его плохо знал. В той школе он проучился недолго, потому что потом его мать переселили куда-то в северную часть Лондона и ему пришлось переезжать с ней. Но вот что я помню о нем из того времени: как бы он ни пытался быть невозмутимым и как бы ни пытался сделать так, чтобы его оставили в покое, хаос его преследовал. Он был как магнит для неприятностей.

* * *

Знаю, звучит так, будто я свернул вообще не туда. Но я подхожу к сути, честно. Итак, Курт. Как-то раз он, как обычно, сидел один на крыльце и ждал, пока кончится перемена и можно будет вернуться в класс, где безопасно. Я решил постоять немного с ним. Я был дерзкий, поэтому, когда остальные видели, что мы вместе, к нему не приставали. Так что я как бы оказывал ему услугу. Уже не помню, о чем мы трепались. Тогда мы не особо общались и не дружили, но у нас было кое-что общее.

Сначала я не заметил ничего подозрительного. Да и никто, по-моему, не заметил. Да, было шумно, но на переменах вечно кто-то орет – прямо как в тюрьме на прогулках. Но кого я хорошо запомнил, так это Марка Уорнера. Знаете, бывают такие тринадцатилетние пацаны, которые выглядят как двадцатилетние парни? Вот он как раз такой. С таким выражением лица, будто никогда ничего хорошего в жизни не видел. Особенного в нем было, что он дрался как зверь. Да, он был худой как палка, но такой быстрый, что в драке даже не было видно, как двигаются его руки. Только они начали мелькать у тебя перед глазами, а ты уже лежишь на земле. Наблюдать за этим было странно, потому что ты и ненавидел его, и не мог оторваться. Отвести от него взгляд было просто невозможно.

Итак, Уорнер, со здоровыми кулаками и распухшим лицом. Он вразвалочку проходит мимо с видом «я король вселенной», но видит нас и останавливается. И говорит что-то вроде «сраные черные педики». Сейчас, если со мной такое случается – а случается, честно сказать, редко, – я никому не даю спуску, кто бы это ни был. Если хочешь до меня докопаться – лучше уматывай. Но тогда, как я уже сказал, я дрался, только если мог победить, и поверьте: плясать с Уорнером мне вообще не хотелось. Так что я посмотрел под ноги, пробормотал: «Пошел ты» и стал дальше разговаривать с Куртом.

Я даже не понял, что произошло, как вдруг я уже лежу на земле, а меня лупят по лицу, все равно что бейсбольной битой. Я встаю, и инстинкты включаются. Я на автомате делаю выпад в сторону Уорнера, вокруг нас уже образовалась толпа. Я промахиваюсь, наверное, метров на сто. Моя рука пролетает мимо его головы, и я чуть не падаю снова. А Уорнер как заводной. Бьет, как будто у него руки на поршнях. И так быстро, что кажется, что ты наскочил на кирпичную стену. Я падаю, и он сидит на мне, давит коленями мне на руки и молотит кулаками по лицу. Еще пара секунд, и я бы до конца жизни ел через трубочку. Не вижу ничего. Все, что я могу, – вертеть головой и пытаться что-то прокричать сквозь удары и вопли толпы.

Короче, я уже подумал, что мне конец, как вдруг Уорнер отлетает от меня спиной назад, все еще молотя руками, но уже в воздухе. Я не сразу понял, что произошло. Это Курт. Он оторвал от меня Уорнера, как бешеного кота. Уорнер вырывается, видит, что это всего лишь Курт, и переключается на него. «А, это жирный ниггер», – говорит Уорнер и начинает дубасить Курта. Тот сперва не реагирует. Просто пригибается и терпит удары, как делал всю свою жизнь. Но тут Уорнер выкрикивает: «Ты, сука, конченый!» – и Курт слетает с катушек.

Глаза у него вдруг загораются, как будто кто-то включил зажигание. Одной рукой он блокирует удары Уорнера, а другой бьет прямо ему в голову. Не просто кулаком, а всей рукой. Уорнер падает. Он просто рухнул. Было слышно даже, как его голова ударилась об асфальт. Толпа беснуется. Уорнеру орут: «Ты че, дашь этому черножопому тебя уделать?» – все в таком духе. Он кое-как поднимается на ноги – не знаю, откуда у него силы взялись – и снова бросается на Курта. На этот раз Курт даже не раздумывает. Он хватает кулак Уорнера и выворачивает до тех пор, пока тот не начинает выть. Потом кладет другую руку ему на локоть и – хоп – переламывает.

Несколько недель спустя Курт ушел из школы. Как я уже говорил, его матери, видимо, понадобилось переехать, и он уехал с ней. Но я потом несколько лет вспоминал тот день. Почему он так поступил? Мы тогда не дружили. Я даже особо с ним не общался. Я скорее жалел его, потому что он был слабак. Так почему? Я бы за него вряд ли вступился. Даже так: я бы точно за него не вступился. Я так ни разу не делал. Но теперь я думаю, что понимаю. Он терпел, когда его обзывали черножопым, ниггером и так далее. Он терпел даже побои и унижения. Но чего он не мог стерпеть, так это чтобы его называли конченым.

Потому что он сразу вспоминал все. Вспоминал, что его мать продавала себя за наркоту. Вспоминал всех мужиков, которые имели ее и уходили. Вспоминал, как она просыпалась от ломки в собственной блевотине и ему приходилось мыть ее и укладывать в постель. Как каждый божий день она говорила ему, что жалеет, что не сделала аборт. Что он конченый. Поэтому он и озверел. Сомневаюсь, что он сам понимает, почему так отреагировал, но скажу вот что: если назовете его конченым сейчас, он вам сломает не только руку.