Мария Петровых и Павел Антокольский. Литературно-биографический очерк

Анастасия Головкина

Мария Петровых и Павел Антокольский. Литературно-биографический очерк

ОБ АВТОРЕ

Анастасия Ивановна Головкина – писатель, документалист, лауреат литературных премий, член Российского союза писателей.

МАРИЯ ПЕТРОВЫХ И ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

Литературно-биографический очерк

Работа с личным архивом Марии Петровых позволила нам пролить свет на еще один затененный отрезок ее жизненного пути, где вырисовывается фигура Павла Антокольского, созвучного ей поэта и коллеги по переводческому цеху, с которым она долгое время входила в состав Бюро Секции переводчиков национальных литератур.

В личной переписке Марии Сергеевны Павел Григорьевич не всегда упоминается под своим именем, что обязывает нас подчеркнуть гипотетический характер дальнейшего повествования. Однако по ряду косвенных признаков, среди которых можно выделить особую тональность писем, описание черт характера и плодов литературного труда обсуждаемого лица, с высокой долей вероятности мы можем предполагать, что речь идет об одном и том же человеке.

Мария Петровых и Павел Антокольский познакомились в Баку ранней осенью 1947 года на торжествах по случаю 800-летия азербайджанского классика Низами Гянджеви. Даже удивительно, что их личная встреча состоялась так поздно. Ведь они принадлежали к одному литературному кругу. Как и Мария Сергеевна, Павел Григорьевич неплохо знал Пастернака и был дружен с Верой Клавдиевной Звягинцевой. В сферу переводов Петровых с Антокольским тоже пришли примерно в одно время. И, тем не менее, до сентября 1947 года в документах личного архива М. Петровых никаких следов ее общения с П. Антокольским мы не находим.

В этой поездке Мария Сергеевна начала вести дневник; для удобства дальнейшего разговора предлагаем называть его «Бакинским» [12]. Записи в дневнике свидетельствуют о том, что в эти сентябрьские дни Мария Сергеевна завязала увлекательное знакомство и вернулась к оригинальному творчеству. В ряде набросков проглядывают мотивы стихотворения «Назначь мне свиданье», ранняя редакция которого выйдет из-под пера Марии Петровых шестью годами позже.

Выпьем за город Баку!

Это город удачи.

Средоточье богатства, труда и удачи.

Черный город вечером светел душою.

Это нефть семицветная, свет и тепло.

Я люблю этот город… [12:5].

Мотивно-образные ряды, которые Мария Сергеевна прорабатывает в этих набросках, созвучны стихотворению Павла Антокольского «Баку» (1938):

Город по ночам лежал подковой,

Весь в огнях – зеленых, желтых, красных.

И всю ночь от зрелища такого

Оба мы не отрывали глаз.

Нам в лицо дышала нефть и горечь

Крупного весеннего прибоя.

Праздничное голошенье сборищ

Проходило токами сквозь нас.

Мне затем подарен этот город,

Чтобы я любил свою работу,

Чтобы шире распахнул свой ворот

И дышал до смерти горячо.

Писано в Баку, восьмого мая,

В час, когда в гостинице всё тихо

И подкова города немая

Розовым подернута еще.

Судя по всему, именно через поэзию Антокольского Мария Сергеевна начала воспринимать Баку как «Город Огней» и прочувствовала связь между нефтедобычей и разноцветными переливами волн Каспийского моря.

Назначь мне свиданье в том городе южном,

Где ветры гоняли по взгорьям окружным,

Где море пленяло волной семицветной,

Где сердце не знало любви безответной.

Отметим, что более двух лет Мария Петровых не писала стихов. Она активно занималась переводами, но оригинальных произведений не было даже в набросках. Поэтому закономерным представляется, что возвращение к собственному творчеству началось с заимствований.

Позволим себе выделить еще одну запись, которая, на наш взгляд, имеет более биографический характер. Скорее всего, Мария Сергеевна сделала ее уже по возвращении в Москву, пораженная тем, насколько стремительно развивались новые отношения.

22-го – открытие заседания в 7 часов вечера.

Мы увидели друг друга.

24-го вечером – выезд в Кировобад.

Встреча в вагоне.

25-го – мавзолей Низами – днем. Вечером – открытие сессии в Академии наук.

26-го – поездка в горы. Крутая дорога. Барашек, кизил. Вечером – отъезд в Баку.

Григорян на вокзале.

27-го вечером – торжественное собрание. Закрытие. Концерт. Ложа.

«Завтра утром Вам позвоню. Вы не сердитесь на меня?» – «Конечно, нет, что вы? Наоборот».

28-го утром звонок. Встреча около гостиницы. Вверх.

29-го утром звонок. Встреча около гостиницы. Через жаркий город вверх – в другую сторону. Мечеть. Сквер. Больница. Сквер. Ашуги.

30-го утро – у меня дома» [12:2].

То есть «в переулке Гранатном».

Схематичное описание прогулок по Баку в дневнике Марии Петровых во многом повторяет слова Антокольского о главных достопримечательностях этого города:

«Для того, чтобы хоть что-нибудь понять в гениальном творчестве Низами, надо хотя бы раз в жизни полюбоваться на его ровесницу, на горную красавицу, озеро Гёйгёль, в окрестностях его родного города Гянджи, ранее Кировобада; надо хотя бы раз в жизни ощутить атмосферу азербайджанского базара с его лудильщиками-паяльщиками, с запахами вина, кожи, бараньих шкур, москатели, надо хотя бы раз в жизни вдохнуть прохладу голубых мечетей и развалин в старом Баку, надо услышать гортанный распев ашуга под шмелиное зудение старческой зурны» [1:14]

Изучая хронологию жизни и творчества Петровых и Антокольского, не устаешь потрясаться обилием пересечений в их биографиях. В юности оба они пробовали свои силы в театре, где развили свою природную способность к перевоплощению.

«Культура Павла Антокольского, – вспоминает С.С. Лесневский, – явилась не только начитанностью, но и кровной памятью родства народов и гениев. Подлинный русский интеллигент, советский патриот, он был в высочайшей степени наделен «чувством как бы круговой поруки всего человечества» (А. Блок). И при этом Антокольский имел потрясающий дар искреннего перевоплощения, способность ощущать себя как бы другим человеком. Артист – вот что хочется сказать о нем прежде всего; во всем он был артист. Сюда относится и непосредственно театральное начало, коренящееся в судьбе Антокольского, в природе его поэтического мирочувствия; и виртуозность мастера, у которого все поет, к чему он ни прикоснется; и колоссальный темперамент, сотрясающий залы и сердца; и обращенность к слушателям, к народу – высокий демократизм романтического театра поэзии» [27:521].

Сходным образом характеризует дарование Марии Петровых ее школьная подруга Маргарита Салова:

«Она воспринимала все тонко, всем своим существом. Относилось ли это к литературе, либо к жизни.

И, наконец, еще ребенком она умела перевоплощаться. Передавать чувства, даже неведомые ей, причем чаще это было не подражание, а творческое предвидение.

Вот все это и сделало ее непревзойденным мастером перевода» [2:6].

Работая над стихотворным произведением, Петровых и Антокольский придирчиво следили за тем, чтобы при восприятии текста на слух не получалось нелепостей и смысловых искажений.

Забавное, но весьма характерное свидетельство обостренного поэтического слуха Антокольского мы находим в мемуарах Марка Соболя. Впервые придя к Антокольскому домой, после непродолжительной церемонии знакомства, Марк Андреевич по просьбе радушного хозяина начал читать свои стихи:

– «Фунту лиха понимающие цену…»

– Это что за Фунтулиха такая?! – резко оборвал Павел Григорьевич [27:353].

С такой же претензией обрушилась однажды Мария Сергеевна на свое собственное творение:

«У меня в книге такая накладка, звуковая накладка! – терзается она в письме к одному из своих давних почитателей. – Когда я заметила, я ахнула. В стихотворении «Давно я не верю надземным широтам…» сказано: «Я верю, душа остается близ тела», получается «блистело». Я, конечно, исправлю, но как я этого не заметила?» [30:75]

На уровне человеческих отношений общей чертой Петровых и Антокольского было искреннее и бескорыстное движение к людям, стремление помочь ближнему, нередко даже в ущерб самому себе.

«Дед дарил многим, – рассказывает внук Антокольского А.Л. Тоом. – Он дарил вещи, книги, идеи и просто деньги. Любил угощать и подвозить на такси. Легко и просто дарил свой труд, щедро правя чужие стихи и переводы. Если в кармане у него лежало несколько сотен рублей, то он ощущал себя сказочно богатым (влияние нищей молодости), и ему хотелось тут же показать, проявить свои финансовые возможности. Идеальным дополнением к прекрасной щедрости была бы проницательность в отношении людей, но ее не было» [27:514].

К аналогичному выводу относительно Марии Сергеевны приходит ее мать, Фаина Александровна Петровых:

«Ты угадала, – пишет она средней дочери Кате в марте 1951 года, – что Марусе очень трудно работать. Откуда еще силы находятся! Спит мало, курит не переставая. Работу свою, перевод для Тильвитиса, кончила всю. И надо бы непременно ей отдохнуть. Но она взяла для кабардинцев перевод. Это непростительно! Когда я ей говорила, зачем взяла опять, она ответила, что «я не могу не работать». Это потому, что она в высшей степени неразумно тратит деньги. Это не ее заработка не хватает, а люди так жестоки, что обирают ее «в долг» без отдачи и без зазрения» [11].

Иногда в проявлении щедрости наши герои доходили до полного безрассудства.

«Антокольский был необыкновенно добр и отзывчив, – вспоминает С.Е. Голованивский, – но в своей доброте подчас удивительно наивен. Когда у него были деньги, он не думал о том, что они ему понадобятся и завтра, и раздавал их направо и налево, получая при этом огромное удовольствие.

Как-то в гардеробе одного министерства, куда мы пришли по какому-то делу, я заметил, что, получая пальто, он вместо обычной мелочи сунул швейцару довольно крупную купюру. Когда мы вышли на улицу, я сказал ему, что это неприлично – так поступать нельзя.

– А мне не жалко! – воскликнул он.

– Но ведь швейцар подумает, что у тебя деньги ворованные!

– Почему?! – искренне удивился Павел.

– Да потому, что человек, честно получающий зарплату, не в состоянии давать столько швейцару.

– Неужели подумает? – поразился он. И, минуту помолчав, согласился: – А ведь ты прав. Подумает, что вор, это еще куда ни шло. А то ведь еще и за дурака примет!» [27:238 – 339].

Похожий случай вышел у Марии Сергеевны с домработницей, которая приглашена была для помощи по дому, а превратилась едва ли не в еще одного иждивенца на хрупких плечах добросердечной хозяйки.

«А домработница ест и за себя, и за нее, – с возмущением пишет Кате Фаина Александровна в сентябре 1947 года. – Маруся с ней ненормально деликатна: работы почти не требует, а угощает, как самую дорогую гостью. Сама говорит, что она, наверное, считает меня неумной. Только это, ради Бога, между нами, слышишь, Катюша?! Это очень важно» [11].