Рэм

Толик не смотрел на Рэма, он весь был там – в нарисованном городе, вершил судьбу нарисованного мужика, который успел обделаться от страха и теперь скулил на радость своему мучителю.

– И по сути, я должен эту гниду пришить. Ну, справедливо это. К нему, значит, со всей душой, а он, сука такая, ведет себя как мразь. Ты как думаешь, должен я?

Рэм молчал, язык прилип к небу, небо горело огнем, пот выступил на лбу и начал уже отдавать полынью. Толик расценил его молчание по-своему:

– Вот и я думаю, что должен. Но гляди, тут еще вариант есть.

Нажал что-то, и парень заговорил:

– Что ты там скулишь, Джимми? Говори как мужчина! – И немного отвел ствол.

Джимми подобрался, вытер лицо рукавом:

– Я принесу тебе денег. У меня есть много денег! Послушай, Ламар, много денег!

Еще одно движение джойстиком, и ствол снова вернулся к потному лбу мужика.

– Можно ему поверить, деньги никогда не лишние, да? – с ленцой начал рассуждать Толик. – Но, с другой стороны, как же возмездие? Наказание? Оно же стоит больше денег?

Картинка на экране пошла рябью, замигала иконка выбора – выстрелить или договориться? Договориться или выстрелить?

– Если я его застрелю, будет куча проблем. Копы примчатся, вертолеты там, отряды с танком. Убежать будет сложно. И дорого. Зато репутация среди парней повысится. – Толик больше не смотрел на экран, он смотрел на Рэма, в мягком свете абажура его разбитое лицо стало походить на морду киношного монстра. – А если возьму деньги… Мне ни одна тварь руку не подаст. Зато будет бабло. Бабло – это хорошо.

Замолчал. Только мужик на экране все скулил и скулил да настойчиво пищал истекающий временем таймер: пора было решать.

– Ну, Рэмыч, что мне выбрать?

Ответ с трудом прорвался через слипшееся от страха горло:

– Деньги.

Толик растянул тонкие губы, но тут же сморщился от боли.

– Деньги, значит? – проговорил он и отвернулся. – Деньги…

Кнопка скрипнула под его пальцем. Раздался выстрел, на экран фонтаном брызнула кровь. Названный Джимми повалился в лужу собственной мочи.

Толик отбросил джойстик, поднялся, выключил приставку. Рэм не мог пошевелиться, тело перестало слушаться, но это было хорошо. Лучше, чем рухнуть на пол и начать молить о пощаде, как бедолага Джимми. Тем более ссаться на мягкий ковер.

– Знаешь, чем жизнь лучше игры? – спросил Толик, усаживаясь обратно. – В жизни все не так однозначно. И репутация – не шкала сбоку экрана, а совокупность отношения к тебе тех, от кого ты зависим, разделенная на тех, кто зависит от тебя.

Толик удивился внезапной своей мудрости, крякнул даже. Логика в ней, конечно, хромала, но Рэм уточнять не стал. Он слушал. Где-то далеко забрезжила надежда.

– А еще от трупа не открестишься, тупо перекрасив тачку и сменив прическу, – закончил Толик и вдруг расхохотался: – Видел бы ты себя сейчас, мужик!

Размахнулся, хлопнул по плечу. Рэм позорно дернулся, зажмурился даже. Это рассмешило Лимончика еще сильнее.

– Короче, мы сами вчера накосячили пиздец. У девки этой батя охранник, а охранники с кем корешат? Правильно, с другими охранниками. А они кто? Правильно. Бывшие менты. Тронь мы его дочурку, сарафанным радио бы разнеслось к утру. На хрен надо такую пьянку, да?

Рэм коротко закивал, самому тошно стало от своей поспешности.

– Но личико ты Цынге попортил, конечно. Был бы мозг, было бы сотрясение. – Толик неодобрительно покачал головой, распухший нос слегка кривился влево. – Во сколько мы вред оценим? – Задумался. – Косых в двадцать, да?

Двадцать тысяч можно было нарыть прямо сегодня. Поднять все нычки, залезть под бабкину салфетку, ничего, не заметит даже. Обойтись откупными, к тому же такими маленькими, это ж какая удача! Кажется, Рэм улыбнулся даже, но Толик продолжил:

– Ну и мне восемьдесят, да? Для круглого счета.

А вот это уже было плохо. Очень плохо. Восемьдесят не было ни в заначках, ни в бабкиной салфетке. Было две недели назад, но сорвало колонку, пришлось покупать новую, потом ставить, потом счетчики менять и кран в туалете. Бабка все причитала, что дорого, а Рэм сам себе удивлялся, денег жалко не было. Наоборот, оказалось, что тратить их легко. Особенно когда бабка потом каждый вечер меленько крестила новую колонку и шла мыться, гремя блестящим шлангом массажного душа.

Вот там и остались его спасительные восемьдесят косых, да разве скажешь об этом Лимончику?

– Заходи завтра, еще поиграем, – бросил ему Толик и поднялся на ноги, руку даже протянул. – Часиков так в десять. Утра.

Каждым уточнением он будто забивал гвозди в крышку гроба. Пот на лбу и спине уже откровенно вонял травяной горечью. Но протянутую руку Рэм, конечно, пожал.

– Тогда до завтра, Толь, – сами собой проговорили онемевшие губы. – Я еще лошадку принесу.

Но Толик уже рухнул на диван, зажужжала приставка. Аудиенция закончилась, цена откупного названа, можно идти. Рэм вышел из комнаты, побрел на отблески лампасов Черкаша, тот молча отпер входную дверь, вытолкнул Рэма в подъезд.

Знакомо пованивало кошачьей мочой. Может, Маркиз и сюда забегал. Царство ему кошачье, мята пусть ему будет пухом. Где-то в глубине квартиры, оставленной за спиной, Толик учился быть настоящим гангстером – широкоплечим и чернокожим, с вязью на бритом затылке. И у него неплохо так получалось.

Рэм спустился по лестнице, вышел во двор. На лавочке сидел Серый. Под его ногами валялось с пяток скуренных до фильтра бычков. Он поднял на Рэма глаза, слабо улыбнулся:

– Обошлось?

Можно было попросить денег у него, Серый отдал бы все, что у него было, в этом Рэм не сомневался. Как и в том, что было у Серого совсем чуть-чуть, а еще отец-алкаш и мать с культей вместо правой руки – отдавило на заводе. А еще сестренка-шестилетка. Дашка, кажется.

– Обошлось, – буркнул Рэм, кивнул Серому и двинулся к станции.

Ехать было далеко. Час двадцать духоты и покачивания, торгашей и попрошаек. Рэм всем сердцем ненавидел электрички, особенно сейчас, когда любой скользящий взгляд на соседа мог утянуть на самое дно полынного водоворота.

Сиди потом, задыхайся, кашляй горечью, не ощутимой никому, кроме тебя самого. А будущий мертвец будет коситься неодобрительно и стараться не дышать, мало ли что за бацилла у тебя, подхватить еще не хватало. Он же не знает, что жить ему дня три, а потом обдолбанный подросток на мопеде впечатает его безбацилльное тельце в стену. Он не знает, а ты знаешь. Вот и кашляешь, блюешь почти, знанием этим, мать его через три колена.

Но вечерняя электричка была прохладна и пуста, Рэм забился в дальний угол, накинул капюшон толстовки и моментально уснул. Растолкал его бородатый контролер в форменной безрукавке на голую грудь.

– Слышь, парень, тикай давай, мы в депо.

Рэм тут же вскочил, вышел на перрон и зашагал в сторону метро. В заспанной шальной голове словно кашу манную разлили. Вязкую, холодную и с комочками. Сунешь ложку, и она застынет, как вкопанная, пробивая собой корочку холодного маргарина. Но хочешь не хочешь, а размышлять было о чем.

Например, как бы так пробраться в отчий дом, чтобы никто не заметил. Время перевалило за одиннадцать вечера, по всем приметам отец уже завалился спать, и мама с ним, куда ей деваться, не дай бог зашуршишь пакетом, потревожишь сон.

Если не звенеть ключами, не скрипеть порогом и не тупить, то в квартиру можно пробраться без особых проблем. Был еще вариант, что ключи эти, которыми нельзя звенеть, просто не подойдут. Отлучение от дома обычно сопровождается лишением права в него вернуться. Так что отец мог запросто сменить замки. Что делать в таком случае, Рэм не знал, а потому просто не стал ломать голову.

С пугающим равнодушием он ехал по знакомому маршруту. С Ленинградского вокзала на кольцо, с кольца – на зеленую, по зеленой – на Сокол. Выбрался наверх, огляделся, вот они – старые приятели. Ларьки с сигаретами и мороженым, 24-часовой магазин, ремонт обуви, пицца с одноглазым пиратом на вывеске. Шагать в сторону дома было легко и странно одновременно. Ноги сами знали, куда им идти. Где свернуть на переход, где обойти футбольную площадку, как лучше сре́зать через дворы.

Два года он не был здесь. С того дня как выполз из подъезда, скулящий пес, мальчишка, нахватавший заслуженных оплеух, офицерский сын, которому давно пора было к ним привыкнуть. Брел по тротуару, сплевывал кровь, трогал распухшую губу и перебирал в голове самые страшные варианты мести. А потом его окликнули. Тетя Тася. Хорошая такая – добрая, низенькая, круглая. Местный дворник, по совместительству консьержка и кормительница бесхозных котов.

Он не обернулся, зашагал быстрее. Но был схвачен, повернут лицом. Тетя Тося умела быть сильной, жизнь научила. И на разбитые губы насмотрелась, и на побитых мальчишек тоже.

– Папаша, небось? – спросила, подбоченилась. – Говнюк! Такой человек большой, а руки распускает…

Она еще что-то говорила, но Рэм не слышал. Его захлестнула знакомая уже, непривычная еще горечь. В белесых, подслеповатых глазах тети Таси почти не осталось жизни, до зимы только если.

Кругом заснеженный двор, она убирает снег, раскидывает его лопатой – а в самой роста в половину длины черенка. А потом как-то мякнет и медленно валится на расчищенную дорожку. И лопата вместе с ней.

Вот тут-то Рэм и заревел. Позорно, как первоклашка. Оттолкнул тетю Тасю, побежал к метро и больше во двор не возвращался. Хорошо, хватило ума взять документы и денег каких по мелочи. Из отцовского сейфа он их и прихватил. Код был простой – 11072011. Дата, когда отцу дали полканские звезды. Не дату же рождения сына загадывать, право слово.

А теперь из этого сейфа придется выгрести куда больше. Двадцать на восемьдесят. В сумме сто. Для отца – ерундовая мелочь, не заметит даже. Для Рэма – способ спасти потрепанную шкуру. А то ведь разделит его Толик между бандерлогами, как убитого медведя. А голову прибьет над телевизором, чтобы любоваться, пока месит нарисованными кулаками нарисованных людей.

Когда домофон пискнул, пропуская Рэма в подъезд, манная каша в голове превратилась в застывающий бетон. От страха подташнивало и качало, как от трех бутылок пива на голодный желудок. Рэм зашел в лифт, нажал на шестерку, глянул на себя в мутное зеркальце и тут же отвернулся. В холодном свете лампочки, больше подходящей моргу, чем кабине лифта, любой станет похож на мертвеца. Особенно тот, кто давно ходит по тонкой границе полнейшего небытия. Смотреть на это неприятно, но поучительно. Только учиться не хотелось. Хотелось поскорее закончить ограбление, не обделавшись в процессе.

В дрожащих руках связка ключей опасно позвякивала, Рэм чертыхнулся через зубы, но тут же заткнулся, опасаясь, что мама услышит запретное слово быстрее, чем звук открывающейся двери. Дверь и правда открылась. Ключ свободно скользнул в замочную скважину, бесшумно повернулся два раза. И порог не скрипнул, и пол не подвел, и стены смотрели на Рэма привычными бежевыми цветочками. И пахло знакомо – немного стряпней, чуток отцовским одеколоном, кожаной обувью и пылью на антресолях. У Рэма даже в носу закололо: он и не думал, что так соскучится по такой банальщине – запаху дома, в котором жил.

Но соскучился же. Захотелось скинуть обувь, бросить ключи на полку, разорвать тишину, темноту и покой, крикнуть:

– Мам, я дома! Есть что пожевать?

Вот только темноты не было. И покоя тоже. В родительской спальне горел свет. Рэм попятился. Нужно было уходить, прямо сейчас. Только ноги не слушались. Потому что в прихожей не было и тишины.

Звуки ударов, размеренных и равнодушных, разносились по застывшей квартире, будто сумасшедший повар решил приготовить отбивную. Шлеп. Шлеп. Шлеп. Рэм отлично знал этот звук.

Запах, льющийся из комнаты в прихожую, он тоже знал. Запах, который никак не вязался с пылью антресолей и памятью детства. Запах, который это детство закончил.

На кухне истошно закричала кукушка.

«Полночь», – отстраненно подумал Рэм.

Оттолкнулся от двери и побежал.

Куриная косточка

Самым сложным потом было доказать себе, что все это на самом деле произошло. Успело свершиться, пока сумасшедшая кукушка разрывалась от усердия, отмечая двенадцатью унылыми ку-ку начало новых суток.

Рэм несся по коридору к родительской спальне, а в голове, подрагивая, словно старый диафильм, сменялись кадры, как он сам собирал эти часы. Давно еще. Классе в восьмом, наверное. Конструктор подарила одноклассница на день рождения. Краснела, мяла пакет в потных ладошках. Остальные заметили, загоготали. Пик полового созревания бил сразу по всем фронтам. Одноклассница Галечка Абадурова была миленькая, с детской еще округлостью и совсем Рэму не нравилась. Но подарок он забрал, конечно. И до вечера потом ломал голову, с чего это отличница Галя решила его поздравить, если они и за одной партой-то никогда не сидели.

Зато конструктор оказался замечательный. Дорогущий, наверное. С кучей деталей, с маленькой кукушкой и настоящим часовым механизмом. Даже гирьки были! Шестеренки эти все! А сам домик голубенький в белый горох. Два раза пришлось перебирать, чтобы все заработало. Рэм даже вспотел, но от помощи мамы отказался – не маленький, справлюсь. А когда и правда вышло, то аж в горле защекотало от красоты.

– Это откуда? – бросил проходящий мимо отец, и радость слегка сдулась.

– Это ему девочка на день рождения подарила, – поспешно начала оправдываться мама, ее голос тут же стал тонким, просящим, провоцирующим мигрень. – Одноклассница! Отличница! Абадурова Галя…

Рэм тогда еще ничего толком не понимал: родители были нерушимы и постоянны, как главная величина. Но этот мамин тон заставлял его сжиматься от тревоги.

– Как говоришь? Абадурова? – процедил отец, подошел к столу, схватил часы цепкими своими пальцами, кукушка жалобно вякнула внутри домика. – Это Степана Абадурова дочь, что ли? Паршивец какой! Ему премию все не накинут, решил ко мне через сына подползти? Хер ему, а не премия.

Часы рухнули на стол, одна гирька свесилась с края. Отец вытер пальцы о полотенце, словно успел испачкаться подачкой, брошенной ему через вторые руки.

И вся красота домика померкла, потускнел белый горох, разладились шестеренки, обвисли гири, и даже кукушка растрепалась и кричать стала как-то хрипло. Но мама часы все-таки повесила, так они и остались на стене кухни, в память об очередном жизненном обломе. Рэм их ненавидел, хотя со временем забыл почему.

Вспомнил, пока бежал. Налился тяжелой злостью, как расплавленным свинцом. Неподъемной глыбой она застыла в животе, стоило только ворваться в родительскую спальню, пинком распахнув дверь.

…Первым, что Рэм увидел, застывая на пороге, были светлые обои. Нежный такой беж, с выбитым чуть заметным орнаментом. Цветочки там всякие, завитушки, веточки. Мама сама их выбирала. Как-то в субботу они собрались, сели в машину и поехали в строительный магазин. Отец был в хорошем настроении, не хмурился даже и почти сразу ушел выбирать плинтуса. А мама долго бродила между огромными рулонами, разворачивала их, трогала, улыбалась мечтательно, мол, посмотри, Ромка, какие красивые, какие светлые, как счастливо мы будем с ними жить. В глазах ее читалось непроизносимое. Вопрос, который мучил ее, томил, предлагая смутную надежду: ведь красивые же обои, правда красивые, ведь невозможно же бить кого-то в комнате с такими обоями?

Оказалось, возможно. По бежевой цветочной шероховатости стены щедрой рукой сумасшедшего художника была разбрызгана кровь. И совсем свежая, и уже подсыхающая. Алая, багровая, бурая, коричневая даже. Капли, подтеки, брызги. Кровавая муть, прилипшая к стене в пыточной. Стенка для расстрела.

Отец стоял спиной к двери. Высокий и плечистый, под белой сорочкой бугрятся мышцы. Смотри, Роман, как должен мужик уметь! И раз! Двадцать подтягиваний на турнике. И два! Пятьдесят отжиманий на кулаках. И три! Резкий левый хук, стремительный правый. Драться отец умел. Хуже того – любил. КМС по боксу, дважды взял первенство по стране. Главное, Рома, сердцем не стареть. Не жевать сопли. А если бьешь, то бей. Аккуратно бей. Насмерть. Эти правила отец исполнял безукоризненно. Бил сильно и точно. И всегда был аккуратным. Вот пиджак снял, дорогущий же, сшитый на заказ, чтобы с иголочки. Снял, на спинку стула повесил. Белоснежные рукава у сорочки закатал, размялся чутка. И пошел бить. Насмерть.

Мама лежала на полу. Она стала еще одним предметом, проявившимся сквозь обморочный туман в голове Рэма. Именно что предметом. С силой отброшенным к стене, лопнувшим от удара, а после медленно сползшим на пол, оставив за собой багровый след. У нее была разбита голова. Рэм не мог разглядеть этого точно, но увидел, как волосы – пышные, непослушные, выкрашенные в холодный блонд – стали вдруг темными и свалявшимися. Сырыми на вид. Сразу вспомнилось, как они пахли шампунем, и лаком, и чуть духами – что-то цитрусовое, но цветочное. Этот запах тянулся за мамой, предвещал ее и провожал.

А теперь в комнате пахло железом, болью и страхом. А сильнее всего – полынью, но ее Рэм из последних сил отметал, не давая себе окончательно провалиться в омут.

Потому приходилось смотреть. На распухшее мамино лицо: вместо носа кровавое месиво, губы разбиты, один глаз заплыл фиолетовым с черным, так что самого глаза-то не осталось. Домашний халатик – гладкая синтетика в золотистый узор – распахнулся, а под ним избитое тело, измученное, истерзанное. Одной рукой мама все пыталась прикрыться, а вторая, кажется перебитая, оставалась лежать на полу, пугающе неживая, будто пластиковая, только в пальцах золотой крестик на порванной цепочке.

И вот от этого крестика, бесполезного огрызка металла, Рэм окончательно поплыл. Он больше не чувствовал тела, не слышал, как надрывается кукушка, отсчитывая десятый ку-ку. Он даже маму не видел больше, только ее пальцы с запекшейся кровью под ногтями и кусочек золота на лопнувшей цепочке. Но мама его заметила.

Отец как раз наклонился к ней, схватил за грудки, под треск лопающегося халата приподнял с пола, замахнулся, чтобы ударить еще раз. Рэм просто не успевал его остановить. Но мама дернулась, подалась к двери, вцепилась в Рэма уцелевшим глазом.

Полынь хлынула из нее потоком боли, отчаяния и вины. Реальный мир отстал на долю мгновения, и Рэм увидел, как натренированный отцовский кулак впечатывается в мамин висок. Туда, где начинались ее роскошные платиновые локоны, туда, где на их месте тяжелел кровью влажный колтун. И тут же хруст. Мерзкий полый хруст. Так лопается куриная косточка. Ломается в сильных пальцах. И ничего не происходит – несущийся вперед локомотив жизни не слетает с рельсов, не валится под откос, сминая все на своем пути.

Просто косточка, просто лопнула. Височная. Мамина.

И мама становится тяжелой настолько, что выскальзывает из отцовских пальцев, сползает по стене, опускает подбородок на грудь. Из уха вытекает темная, почти черная струйка, смешивается с остальными, теряется в них.

Ничего. Ничего. Ерунда, Ром, и это пройдет. Все пройдет. Видишь, полынная горечь может быть сладкой, пьянящей, плотной. Она не дает тебе упасть, не дает подавиться криком, захлебнуться рвотой, обделаться в штаны. Смотри. У тебя есть одно последнее мгновение, наносекунда, микромиг пожить в мире, где все это еще не произошло. Стой себе, смотри, как выпадает из обмякшей маминой ладони крестик. Можешь перекреститься разок. А отец пока делает размах, примеряется, куда бы опустить кулак, как провернуть все аккуратно. И насмерть. У него получится, ты же видел.

Кто-то шептал это прямо в ухо, шершавым, щекотным шепотом, чуть слышно, но оглушительно. То ли сама полынь, то ли сам Рэм, то ли кто-то еще, могучий и злой, само мироздание, например. Или равнодушный Бог, которого нет.

Только Рэм не стал слушать. Он прыгнул вперед. Вырываясь из полыни, как из липкой паутины. Оставляя в ней кровоточащие куски. Прыгнул, не разбирая направления, не рассчитывая силу. Весом измученного тела, набором костей в мешке из кожи, неравномерно покрытой волосами и шрамами. Прыгнул, потому что не мог больше стоять и смотреть.

Он столкнулся с чем-то обжигающим, твердым, потным и, кажется, живым. По инерции свалил это и полетел дальше. Так и не открыл зажмуренных глаз. А потом что-то затормозило падение, встало на пути, изменило траекторию. И Рэм наконец достиг пола. Почти дна, только между ним и паркетом осталась прослойка чего-то мягкого, влажного, еще обжигающего, но, кажется, не-жи-во-го.

Остро пахло мужским потом. Своим и чужим. Пахло кровью. Пахло знакомым мужским одеколоном, блевать от этого запаха хотелось сильнее, чем от любого другого. Даже полынного. Рэм все не мог заставить себя открыть глаза. Он чувствовал, что под ним промокшая, но все равно дорогая на ощупь ткань. А под ней чье-то тело. И что тело это не двигается. Совсем. Хотя должно. Подниматься на вдохе, опускаться на выдохе. Если оно еще может дышать.

Тело не могло. И чуть заметно остывало. И пахло оно отцом. И на ощупь было отцом. И было оно отцом. Только этого Рэм не мог признать, потому и лежал, закрыв глаза, надеясь, что все само закончится.

Было тихо, даже кукушка перестала надрываться на кухне. Ни стона, ни шороха. Тишина, как и положено в приличной квартире за полночь. Соседи могут быть довольны, а что труп за стенкой, так не пахнет же пока. Вот и здорово.

Думать так об отце было странно. Но почти не страшно. Рэм вообще не ощущал страха. И не мог вспомнить, когда в последний раз такое бывало. Не бояться рядом с отцом. Не заикаться, не теряться, не съеживаться, ожидая окрика, подзатыльника, угрозы и тычка. Не пугаясь заранее, что сейчас отец встанет, схватит маму за руку и уведет в комнату. А потом она будет плакать в ванной и две недели ходить в солнечных очках. В январе.

Вспоминал-вспоминал и не смог вспомнить.

Рэму даже смешно стало. Столько лет страха, а вышло так просто. На двенадцатом ку-ку чертовой кукушки.

«Не черти», – попросила мама.

Не попросила, конечно. Даже звука не издала. Даже хрипа.

Вот тогда Рэм вскочил. С отвращением оттолкнул от себя мертвое тело, мельком глянул на лужу, натекшую под отцом, и бросился к телу, в котором жизнь еще осталась. На самом донышке.

Мама тонула в крови. Она текла отовсюду. Казалось невозможным, что в человеческом теле ее так много. Столько, чтобы течь и течь. Не переставая, не прерывая струек, собираясь в выемках, вмятинах и сгибах.

Рэм наклонился, но дотронуться не смог. Поскальзываясь, побежал обратно в прихожую. Схватил телефон. Пальцы не дрожали, ноги не подкашивались. Тело вело себя послушно и разумно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.