Для самых взрослых

Михаил Сирин

Для самых взрослых

Вместо предисловия

Обычно, когда человек болеет, он вспоминает детство. Все эти злоключения еще неокрепшего, только растущего юного тела очень сильно врезаются в память, а ты говори, Память! – это чувствовал В. Набоков (Дар, Пнин далее везде). Запах больницы, холод градусника (когда-то они были стеклянные – электричество и пластик победили даже прозрачные вещи). Отвратительный вкус лекарств, приобретающие высшую степень горечи именно во время болезни – будучи испробованы уже выздоровевшим чадом-испытателем эти микстуры уже не казались такими уж противными. И главное, это сама болезнь с непонятным, неразгаданным началом – едва уловимый феномен удушья (“разве это болезнь, нет, просто слабость!”), и с очаровательным финалом: болезнь – настойчивая любовница, она всегда затаскивает в постель.

Болезнь отвратительна: ребра как обручи сжимают сердце, саднят веки и знобит все тело. Только послушный к аналогиям идиот придумал сравнивать нарушение нормальности жизни с любовью. Последняя не воскрешает никаких воспоминаний. В отличие от первой, любви не требуется усвоенного паттерна из детства (привет, Фрейд, знаю, ты не согласен), ей не нужно вообще ничего. То ли дело болезнь! Резкий поворот головы заставляет потолок и стены уплывать в миражное измерение, буквы перемещаются, прячутся одна за другой и уже совершенно плевать какого они цвета (хоть алого), лишь бы они остановились и закончился этот до предела шутовской danse macabre символического.

Болезнь прекрасна, грядущее выздоровление, которое, прячась словно больной за двумя одеялами, все равно неизбежно как летнее тепло, маячит где-то в близлежащем будущем. И знаешь, что после этого мрачного состояния будет лучше. Даже лучше, чем было до, болезнь в неравной для нее схватке (пока неравной) проиграет, но она не перестает учить нас наслаждаться здоровой жизнью.

Почему художники, воруя этот мир по частям на свои полотна под гашишем, абсентом, экстази не описывали его под скарлатиной или ангиной? Болезнь наново учит смотреть на вещи и слова, здесь срабатывает остранение В. Школовского – в литературном мире внезапный прием – оказывается тихой, вкрадчивой соседкой плывущего в бреду сознания. Вот обои с их отвратительным рисунком: представь, что кто-то рассыпал зубочистки и они лежат в мерзком несовершенном порядке, ни прямых углов между линий, ни одного правильного треугольника. Но не отпускает мысль, что за ширмой этой видимости бездарного беспорядка, скрыт определенный смысл, что стоит только поймать мысль, не дать ей стать слепой ласточкой и загадка будет разгадана. Но как бы человек не старался, тайна остается в потаенности, заставляя представителя человеческого рода продолжать эту охоту за смыслом.

В свою очередь творчество как феномен человеческого духа, включающий воображение, интуицию, критическое и метафорическое мышление, требующий нестандартности и креативности, предполагает своей целью эту самую охоту за смыслом, занятие смыслотворчеством. Но как отличить творчество от других человеческих практик? Невозможно сводить творчество исключительно к созданию оригинального и уникального продукта, так как это ограничивает его суть. Такое отождествление проблематично из-за сложности определения самой "новизны". Особенно ошибочно это выглядит, если учитывать, что смысл существует только в восприятии субъекта. Творчество – это способность мышления порождать, открывать, формулировать и создавать культурные и художественные смыслы, словно заново открывая мир. При этом новизна и оригинальность, хотя и важны, являются необходимыми, но далеко не достаточными критериями для понимания сути творчества.

Однако определение творчества как простого взаимодействия между автором и читателем, где происходит создание и восприятие смысла, также оказывается недостаточным для понимания искусства. Например, в рамках такого подхода невозможно отличить выдающиеся классические произведения поэзии от продуктов массового искусства, поскольку отсутствуют дополнительные критерии, задающие глубину и значимость смысла.

Обратимся к весьма своеобразным замечаниям В.В. Набокова о художественном творчестве. Наш выбор Набокова обусловлен радикальным индивидуализмом этого автора, не допускающего внешнего давления ни на свое творчество, ни на сам творческий процесс. Набоков порывает с рассмотренной выше парой автор/читатель, в связи с которой творчество может себя проявить, замыкая создание и восприятие творческого продукта на самом создателе. Так, в контексте разговора о драматургии автор отмечает:

«Единственный зритель, о котором драматургу следует думать, это зритель идеальный, то есть он сам. Все прочее относится к театральной кассе, а не к драматическому искусству».

Набоков В. В. Лекции о драме. Трагедия трагедии.

Принципиальная ненаправленность на угождение читательскому вкусу не является самоцелью, но, только позабыв о существовании реального читателя, автор может, по мысли Набокова, обратиться целиком к своему произведению. Что же в таком случае обеспечивает следование автором «объективным» принципам развития творческого процесса, а не движению в сторону индивидуального писательского языка? И почему такое произведение всегда находит «своего» читателя?

В качестве ответа на такие вопросы Набоков предлагает двусоставное понимание творческого процесса: первичный восторг от обнаружения и схватывания художественной мысли, которая может унести автора в его индивидуальную область фантазирования, сменяется на вдохновение, выступающее в качестве объективного регулятора мысли художника:

«Пылкий «восторг» выполнил свое задание, и холодное «вдохновение» надевает строгие очки».

Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. Искусство литературы и здравый смысл.

Подобная идея о внутренней самодисциплинированности субъекта творчества находит свое выражение и у современных левых мыслителей (С. Жижек, А. Бадью, А. Негри). Так, С. Жижек отмечает необходимость дисциплинированности в творческом процессе, где искусство –

«это постоянная борьба против его же источника: искусство состоит в том, что поэт проклинает свободный полет поэтического вдохновения»

Жижек С. Размышления в красном цвете.

Именно дисциплинированность позволяет автору спасти от индивидуализации свое произведение, которое никто не сможет воспринять, кроме него самого, но при этом не обращаться к реальному читателю как к носителю руководства и правил создания творческого продукта.

Из переосмысления отношений автора/читателя набоковская мысль выводит ключевое свойство творческого процесса: бесцельность самого творческого акта. И это не просто «искусство ради искусства», выполняющее исключительно эстетическую функцию. В набоковской перспективе это сохранение адекватности человеческого восприятия – того, что не позволяет попасть в плен обыденно-повседневного.

Понимание творческого процесса Набоковым не привязано к внешним категориям. Единственным носителем творческого духа являются для автора его принципы, обеспечивающие создание конечного произведения, ценность и практическая необходимость которого являются вторичными для самого автора. Субъект творческого процесса, в первую очередь, создает, исходя из своей внутренней необходимости создавать. И здесь Набоков выступает как приверженец идеи калокагатии: творческий субъект не может создать прекрасное без внутреннего этического стержня. И эстетическое мировосприятие, и этическое мироотношение задаются автором посредством принципов, которыми он располагает.

Эти принципы не являются знанием творческого субъекта, а функционируют как уверенность (в витгенштейновском смысле). Однако такая уверенность выходит за рамки чисто эпистемологического характера, как, например, уверенность Людвига Витгенштейна в том, что «это моя рука». Это также уверенность художника-импрессиониста в правильности выбранной им техники живописи. Она проявляется у бунтаря, бросающего вызов здравому смыслу, у гения Коперника, мыслившего вопреки своей эпохе, и даже у влюбленного, убежденного, что именно Она – та самая женщина его сердца.

Такая уверенность обнаруживается не только в области искусства и в повседневной жизни, но в научной деятельности. Именно уверенность в своем математическом подходе побуждала математика-бурбакиста А. Гротендика, вопреки всем, не признавать доказанной с помощью компьютера теорему о четырех красках ввиду того, что человек не может охватить мыслью данное доказательство. Таким образом, уверенность выполняет противоречивую в своей двойственности роль: с одной стороны, она удерживает человека в его социальном мире, не позволяя ему «уйти в себя», такая уверенность прочно связывает нас со здравым смыслом. С другой стороны, она как чистое вдохновение является основой для раскрытия человеческих возможностей и зовет в авантюрное путешествие к художественным смыслам.

Таким образом, уверенность является ответом на рассмотренные нами выше кризисные состояния современности. Уверенность, выступая как индивидуальное основание для творческого субъекта, не является знанием perse, она формируется в субъекте творческого процесса и функционирует на его же страх и риск. Именно уверенность сохраняет мотивацию ученого на продолжение его исследований и обеспечивает его стойкость перед лицом социально-политических вызовов.

В свою очередь, для читателя существует своя возможность в создании и формировании уверенности в области занятия искусством. Даже при всей непродуктивности такого занятия каждый человек, по мысли Набокова, может быть сопричастен творческому произведению:

«в любом уме – художественного или практического склада – всегда найдется зона, восприимчивая к тому, что неподвластно страшным невзгодам обыденной жизни»

Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. Искусство литературы и здравый смысл.

И достижение этого ultima thule есть, пусть и непрактичная, но необходимая для человека цель.

Данная возможность существует не только в области искусства, но и в науке и в иных областях – везде, где обнаруживается творческое начало. Как указывает Набоков:

«В конце концов, и в других областях встречается этот трепет восторга – упоение чистой наукой бывает не менее сладостно, чем наслаждение чистым искусством. Главное – этот озноб ощутить, а каким отделом мозга или сердца – неважно. Мы рискуем упустить лучшее в жизни, если этому ознобу не научимся, если не научимся привставать чуть выше собственного роста, чтобы отведать плоды искусства – редчайшие и сладчайшие из всех, какие предлагает человеческий ум».

Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. L'envoi

Таким образом, согласно Набокову, творчество можно помыслить как свободный от внешних условий акт созидания, мотивированный внутренней уверенностью, требующей единства эстетического и этического и обеспечивающий создание продукта, который может быть воспринят реципиентом, целью создания которого является сам процесс переживания созданного. Или, как определил последнюю мысль в контексте размышления об искусстве В. Шкловский,

«искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно»

Шкловский В. Б. О теории прозы.

Таким образом, приняв во внимание набоковскую идею о радикальной внутренней уверенности субъекта творческого процесса, мы можем обеспечить если не точное знание творческого акта, то понять его функционирование в жизненнном мире самого субъекта, при этом сохранив ценность и значимость эстетики, этики и эпистемологических условий поиска истины.

Уверенность не является содержательным принципом творчества – преступник также может действовать уверенно, но это не делает его деяние ни эстетичным, ни морально оправданным. Однако при правильности выбора/формирования когнитивной стратегии такая уверенность позволяет человеку создавать истинно прекрасную работу. Но определить, из каких частей должна состоять уверенность, определить ее золотой стандарт едва ли возможно, потому что жизнь не может вполне уместиться в пределы человеческой мысли. В исследовании всегда остается нетематизируемая часть, которая, оставшись вне фокуса рассмотрения, определяет всю предметную данность. Именно поэтому творческий акт как результат мотивации внутренней уверенностью – это рисковое предприятие, результат которого далеко не всегда предсказуем.

Предлагаемые ниже рассказы, или вернее сказать сказки, являются попыткой и для читателя и для автора сыграть в эту рисковую игру поиска смысла, когда уверенность последнего основывается на надежде сохранения уверенности первым.

В поисках настоящего

Сказка все никак не хотела начинаться. В детстве все выглядит по-другому. Конь на шахматной доске не просто совершает острый ход, он именно, что скачет. Ручка оставленная непонятно где, не просто пропадает, она теряется, прячется от тебя. Голоса взрослых не просто информируют о чем-то, они создают отдельный мир рассказа, в глубине которого можно запросто утонуть. Детство, как самый ближайший к естественной ясности период, в котором отсутствуют символический порядок взрослого мира, в котором мир ближе, чем слова, ближе чем привычки, это период, к сожалению, проходит.

Это хорошо понимал двенадцатилетний мальчик, сидя на подоконнике и вглядываясь в мир, который висел за окном, этим миром был отнюдь не вечный город Рим, не Троя, а всего лишь утро уже такого осеннего такого напоминающего о грядущем начале школьной поры августа. В это утро наш мальчик хотел поверить в мир, что в этом мире, состоящем из сплошного разрыва между людьми, между живыми, между вещами, все таки можно найти, сыскать, обнаружить что-то не просто настоящее, но то, что является вечно единым. На ум приходил только Бог, как единая первооснова всех вещей. Тикали часы. Это были настенные часы с кукушкой и небольшими гирьками, которые надо было поднимать за цепочку каждый день, чтобы кукушка могла жить, могла продолжать отсчитывать свое и наше время.

Бог как первооснова не особо вклеивался в эту мозаику мира. Оставалась только вера в то, что за подкладкой реальности что-то прячется как за подкладкой пальто у уличного торговца. Как игрушка в киндер-сюрпризе, как особая наклейка которую можно обнаружить под фантиком жвачки – такие продавались по рублю в голубых ларьках. Но реальность была дороже и за рубли не хотела расскрывать свои тайны, о которых в принципе могла вполне возможно и не знать.

На подоконнике становилось неудобно. Рядом дремал кот. Жирный черный кот с простым именем Барсик, видавший в этой жизни много разного. Уж он-то со своим опытом наверняка мог бы сказать, что мы не знаем, как быть, и кому дальше верить. Но кот продолжал спать.

Однако не верить всему как-то не хотелось. Возможно это вызвано тем, что отрочество, как последний глоток детства, очень хотело сохранить, сжать в кулаке эту магию околдовывания мира простым примысливанием. Мир без тайн без веры без надежды представал простым рутинным походом человека в очередном торговом центре на периферии очередного города между витринами вещей, за которыми ничего не было. Так по крайней мере думал наш мальчик.

Приехала мама. Бабушке совсем плохо. И если не в сентябре, то уж наверняка в октябре. Это был аргумент в пользу веры. Кот мирно спавший услышав голос хозяйки потянувшись стал крутиться хвостом под ногами, чтобы его покормили. Кот не нуждается в вере. Коту надо кушать.

За спиной хлопнула калитка, мирная утренная деревня сьежилась от такого непривычного для летнего настроения непогожего дня. Заморосил дождик. Хотелось поднять кулак и погрозить им в небо. Наверху нависали серые облака.

И тогда мальчик пообещал себе, что обязательно если не найдет, то обязательно сам создаст такую ценность, которая будет не как гирлянда слов, накинутая на вещи, которую можно всегда снять, выключить или лампочки могут перегореть. Но выискать такое настоящее, такое подлинное, которая будет впереди всего мира, и не просто как его основа, но сам мир.

Пообещав он отправился обратно домой, пока футболка не вымокла полностью. Надо стать мыслителем подумал мальчик. А там может быть и начнется сказка.

Тайна

Ах, ну конечно же, вы знаете, как прекрасно находиться на июльском лугу. Каких цветов там только нет! От васильков до фиалок, от клевера до тысячелистника. И как приятно видеть эту палитру цветов, эту многоголосицу жизни. Это движение жизни в маленьком листочке, в крошечном насекомом, в совсем нестрашных паучках, трудолюбивых пчелах и тяжеловесных шмелях. Жизнь на лугу кипит, бурлит и пенится. Какая же это благодать!

Наш луг был таким же местом. Каких диковинных цветов там только не было. Едва ли какой другой луг мог похвастаться таким многообразием. Ну посудите сами: романтичный Венерин башмачок, дикий люпин (словно вышедший из мира Гарри Поттера), и даже обыкновенная ромашка уживались все на одном лугу. Что за благодать!

Среди этих уже отмеченных цветов попадались и неведомые, ухватывающие взгляд ботаника-таксономиста своей несхожестью. На этом лугу были красные цветы Шейня, чьи бутоны напоминали крепости. Были и прозванные в народе небольшие цветочки Яинесы, чьи листья напоминали слезы. Были и совсем редкие цветы, которые однажды увидев, один натуралист обозвал aliquis scriptor amor , в честь своей любимой. Хотя в народе эти цветы называли просто Тайна, потому что чтобы найти и встретить их, требовалась сноровка – очень уж незаметны они были для досужего глаза. Попытки окультурить Тайну, посадив её в горшок, не имели никакого успеха: всякое вмешательство в ход жизни Тайны сразу приводило к её смерти.

Луг наш был окружён густыми зарослями дикой зелени. Солнце светило ярко, освещая каждый уголок этого живописного места. Нежные лучи пробивались сквозь листья берёз, создавая причудливую игру света и тени на траве. Воздух был наполнен ароматами цветов и свежей зелени, а легкий ветерок играл с лепестками и листьями.

Но наш луг переживал не самые лучшие времена. Редкий житель приходил сюда на сенокос. Редкий любитель банных веников обрывал в Троицин день ветки молодых берёз, растущих на краю нашего луга. Все это имело один печальный результат: луг зарастал, становился меньше, хирел, и уже нельзя было сказать, что когда-то он простирался во все стороны. Полевую фиалку сменила зайчья капуста, а земляника уступала место крапиве.

Но это была лишь периферия. Дела в центре нашего луга шли не лучшим образом. Ромашка обыкновенная, которая на своем веку тысячу раз слышала "любит—не любит, к сердцу прижмет, к черту пошлет", как символ пустого представления о любви и природный генератор случайных решений, заполоняла собой всё вокруг.

И если где-то что-то прибывает, то где-то что-то убывает. Великое многообразие цветов стало превращаться в белое однообразие с желто-зелеными вкраплениями. Даже встреча пресловутого тюльпана уже была редкостью на нашем лугу.

И все чувствовали эту гибель многообразного. И спросил тогда в один из тоскливых дней уже не доставляющего большой радости июльского дня Ковыль у Тайны, растущей рядом с ним:

– Ты же родимушка, осталась по-видимому совсем одна. И скоро ты умрешь, и не станет больше на лугу нашем твоего бордового цвета. Скажи же мне, перед тем как умереть, в чем же заключена твоя тайна?

И ответила Ковылю Тайна:

– Моя тайна, друг мой, заключается в том, что жизнь – это бесконечное преображение. Мы, цветы, рождаемся, расцветаем и уходим, но наша красота остается в памяти тех, кто нас видел. Наше существование наполняет этот мир гармонией и смыслом. Но самое главное, мы всегда будем частью чего-то большего, чем сами по себе. Даже если нас больше нет, мы живем в воспоминаниях и в сердцах тех, кто нас любил и ценил.

Тайна замолкла, и на мгновение на лугу воцарилась тишина. Только легкий ветерок шелестел травой, словно прощаясь с последними остатками былого великолепия.

– Но есть и другая сторона этой тайны, – продолжила Тайна. – Жизнь всегда найдет способ возродиться. Даже если сейчас луг кажется опустевшим, его земля полна семян, готовых прорасти весной. Наше время придет снова, и луг снова будет кипеть жизнью, бурлить и пениться, как прежде.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.