Воспоминания о будущем

– Послушайте, дон Родольфо, лучше оставить межевые знаки в покое. Аграрии могут вас убить.

Родольфо улыбнулся и повернулся к Игнасио спиной. Тот, обиженный, отошел и начал издали наблюдать за маленькой фигурой Горибара, который не удостоил его даже взглядом. Сколько раз ему угрожали? Родольфо чувствовал себя в полной безопасности. Даже крохотная царапина на его теле стоила бы жизни десяткам аграриев. Правительство защищало его и разрешало брать столько земли, сколько пожелает. Его поддерживал и генерал Франсиско Росас. Всякий раз, расширяя свои владения, Родольфо Горибар давал генералу крупную взятку, которая затем превращалась в очередную цацку для Хулии.

– Видишь, как женщина может управлять мужчиной? Бессовестная, она нас разоряет!

Родольфо целовал мать, компенсируя вред от оскорблений, которые Хулия наносила ей своим бесстыдством. И тоже дарил ей украшения, чтобы загладить обиду.

– Он платит, а индейцы не работают, – услышал Родольфо слова матери.

Он подошел к ней. Ее голос звучал для него как исцеление после жестких слов Игнасио. Родольфо чувствовал, что их с матерью связывает особенная, исключительно нежная любовь. Лучшие моменты своей жизни он проводил по ночам, когда они с матерью вели задушевные беседы через открытую дверь, лежа каждый в своей постели. Родольфо был единственным утешением для доньи Лолы после неудачного брака. Маленькому Родольфо смерть отца подарила сладость исключительной материнской любви. Донья Лола считала сына слабеньким и робким и не скупилась на ласку и похвалы.

– Секрет завоевания мужчины – лесть и хорошая еда… – лукаво повторяла она и одинаково внимательно следила и за прихотями сына, и за его тарелкой. Когда ребенком он натыкался на стул или стол, она велела по ним бить, чтобы показать мальчику: это мебель виновата, а не он. «Фито всегда прав», – утверждала донья Лола весьма серьезно и оправдывала каждую его вспышку гнева.

– Ты даже не представляешь, Эльвира, какое счастье иметь такого сына, как Фито… Не думаю, что он когда-нибудь женится. Ни одна женщина не поймет его лучше матери…

Донья Эльвира не успела ответить. Ее отвлекло прибытие доньи Матильды.

– Ты заметила? Заметила, какая нахалка? – спросила донья Лола у сына, едва девушка и ее мать отошли.

– Да, мама. Не волнуйся.

– Она пожирала тебя глазами!

Донья Матильда пересекла двор перед церковью бодрой рысью. Она задержалась, беседуя с Хоакином об их госте, и теперь переживала, что не успеет к концу мессы. Увидев подруг, ожидающих ее, старушка с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. «Вот любопытные! Придется позвать их в гости!»

Тем же вечером в доме дона Хоакина зажгли лампы, вынесли на террасу стулья и приготовили подносы с напитками и сладостями. Давненько в Икстепеке не устраивали званых вечеров, и дом поначалу наполнился радостью. Однако веселье улетучилось, едва гости прибыли: они почувствовали себя неловко перед незнакомцем. Коротко с ним поздоровались, затем заняли свои места и принялись в молчании смотреть на ночной сад. Там стоял душный воздух; густые папоротники и плотные тени заполонили каждый уголок, а покатые склоны гор, окружающих меня, нависли над крышей. Дамы онемели: их жизни, любовные истории, бесполезные кровати растворились, искаженные тьмой и плотным зноем. Приезжий затаился в мрачном ритме машущих вееров, пытаясь избавиться от странного ощущения, вызванного встречей с чужими лицами. Изабель и Кончита, обреченные медленно увядать в стенах собственного дома, без аппетита жевали сладости, сочащиеся горячим медом. Томас Сеговия тщился выдать блестящие фразы, нанизывая слова, как бусины, однако перед молчанием гостей совершенно потерял нить рассуждения и лишь с грустью наблюдал, как бусины слов катятся по полу и теряются меж ножками стульев. Мартин Монкада сидел в одиночестве в отдалении ото всех. До него долетали некоторые слова Сеговии.

– Он очень странный человек! – прошептала донья Эльвира на ухо приезжему.

Ей казалось, парочка откровений компенсирует неудавшийся вечер. Уртадо взглянул на донью Эльвиру с удивлением, и вдова указала на Мартина Монкада, добровольно изолировшего себя от остальных. Ей хотелось поделиться своим мнением о Мартине, но она боялась, что ее услышит Ана.

– Он был сторонником Мадеро! – прокомментировала она шепотом, завершая обзор странностей своего друга.

Чужак лишь улыбнулся, не зная, что ответить.

– С Мадеро начались наши несчастья… – притворно вздохнула вдова, зная, что эта тема оживит умирающую беседу.

– Франсиско Мадеро стоит за приходом Франсиско Росаса, – подхватил Томас Сеговия.

Тут же в самом центре сада будто бы возникла темная фигура генерала Росаса и продвинулась к группе людей на террасе доньи Матильды. «Он ведет себя так, точно он один имеет право на жизнь», – твердили гости, чувствуя себя загнанными в невидимую ловушку, лишившую их денег, любви и будущего.

– Тиран!

– Кому ты рассказываешь? Сеньор видел это собственными глазами!

– С тех пор, как Росас приехал в Икстепек, он только и делает, что совершает преступления, одно за другим.

В голосе Сеговии прозвучала двусмысленность: казалось, он почти завидовал Росасу, вешавшему аграриев вместо того, чтобы сидеть на какой-то террасе какого-то дома и говорить бессмысленные слова. «Должно быть, он переживает ужасные моменты», – подумал он, испытывая странные эмоции. – У римлян тоже не было этого нелепого представления о милосердии, особенно перед побежденными. А в нашем случае побежденные – это индейцы». Мысленно Сеговия опустил большой палец в жесте смерти, как люди на гравюрах в его «Римской истории». «Мы – народ рабов с несколькими патрициями». – И он мысленно поместил себя в ложе патрициев, справа от Франсиско Росаса.

– С тех пор как мы убили Мадеро, все, что у нас есть, – лишь долгая ночь, которую придется искупить, – воскликнул Мартин Монкада, по-прежнему не глядя на остальных.

Все посмотрели на него с ненавистью. Разве Мадеро не был предателем своего класса? Выходец из богатой креольской семьи, он тем не менее возглавил восстание индейцев. Смерть Мадеро была не только справедливой, но и необходимой. Из-за него на страну обрушилась анархия. Годы гражданской войны, последовавшие за его смертью, стали ужасными для метисов, страдавших от индейцев, которые, в свою очередь, сражались за права и земли, им не принадлежавшие. Когда же Венустиано Карранса предал победоносную революцию и захватил власть, состоятельные классы вздохнули с облегчением. После убийств Эмилиано Сапаты, Франсиско Вильи и Фелипе Анхелеса они почувствовали себя в безопасности. Однако генералы, предавшие революцию, установили кровожадное и жестокое правительство, которое делилось богатствами и привилегиями только со своими бывшими врагами и сообщниками по предательству: крупными землевладельцами эпохи Порфирио Диаса.

– Мартин, как ты можешь так говорить? Ты правда считаешь, что мы заслужили Росаса?

Слова друга смутили донью Эльвиру Монтуфар.

– Не только Росаса, но и Родольфито Горибара и его табаскских головорезов. Вы обвиняете Росаса и забываете о его сообщнике, еще более кровожадном… Впрочем, другой порфирист уже дал Викториано Уэрте деньги, чтобы убить Мадеро.

Остальные молчали. Кровавый союз между католиками-порфиристами и атеистами-революционерами их ошеломил. И тех и других объединяли жадность и позорное происхождение метиса. Вместе они открыли варварскую эпоху, не имевшую прецедента в истории.

– Я не верю, что они заплатили за убийство Мадеро, – проговорила вдова, хотя без уверенности.

– Лухан заплатил шесть миллионов песо Уэрте, дорогая Эльвира, – яростно парировал Монкада.

– Мартин прав, и нас ждет еще кое-что похуже. Как думаете, зачем Родольфито привез головорезов из Табаско? Чтобы охотиться на бездомных собак?

Говоря это, дон Хоакин содрогнулся, представив орды голодных и грязных псов, бегущих по моим мощеным улицам, гонимых жаждой и так похожих в своем убожестве и дворняжьем происхождении на миллионы индейцев, лишенных всего и подвергнутых жестокости со стороны правительства.

«Пистолерос!» Это слово, еще новое и непривычное, нас ошеломило. Пистолерос были людьми нового сорта, родившимися в результате союза предательской революции с порфиризмом. В дорогих габардиновых костюмах, темных очках и в мягких фетровых шляпах, они выполняли грязную работу – похищали людей, а вместо них возвращали изувеченные трупы. Сей трюк генералы называли «Рождение Отечества», а порфиристы – «Божья справедливость». Оба выражения означали грязные и жестокие дела.

– Уж лучше бы остался Сапата. По крайней мере, он был с Юга, – вздохнула донья Матильда.

– Сапата? – воскликнула донья Эльвира.

Ее гости, должно быть, сошли с ума или, возможно, решили выставить ее на посмешище перед приезжим. Она вспомнила, какое облегчение испытал народ, узнав об убийстве Эмилиано Сапаты. Еще долго потом им казалось по ночам, что они слышат, как со стуком падает его тело во дворе Асиенды Чинамека, и только поэтому могли спокойно заснуть.

– Матильда говорит так же, как и генералы в нашем правительстве, – весело изрек Сеговия, одновременно подумав об официальном новоязе, в котором слова «справедливость», «Сапата», «индеец» и «аграризм» использовались для оправдания захвата земель и убийства крестьян.

– Точно! А знаете, что правительство хочет поставить ему памятник? – радостно подхватила донья Эльвира.

– Ага! Чтобы никто не говорил, что оно не революционное! Ничего не поделаешь, лучший индеец – это мертвый индеец! – воскликнул аптекарь, вспомнив фразу, которой руководствовалась диктатура Порфирио Диаса. Он произнес ее с насмешкой, используя имя Эмилиано Сапаты. Остальные отреагировали на иронию аптекаря громким смехом.

– Как по мне, глупая шутка, – парировал Мартин Монкада.

– Не сердитесь, дон Мартин, – ответил Сеговия.

– Все это очень грустно…

– Так и есть. А в выигрыше всегда остается только Хулия, – горько произнес аптекарь.

– Да, да! – воскликнула сеньора Монтуфар. – Во всем виновата эта женщина.

– Разве в Мехико не в курсе, что здесь творится? – осторожно поинтересовалась донья Матильда в надежде прогнать призрак Хулии.

– А нет ли в Икстепеке театра? – вмешался в разговор пришелец.

– Театра? Вам не хватает спектаклей, которые устраивает эта женщина? – спросила мать Кончиты, испуганно глядя на гостя сеньора Хоакина.

– Нет? Весьма досадно! – спокойно сказал приезжий.

Остальные в недоумении переглянулись.

– Люди могли бы быть счастливей. Театр – иллюзия, а чего не хватает Икстепеку, так именно этого: иллюзии!

– Иллюзия! – с тоской повторил хозяин дома.

И темная одинокая ночь опустилась на собравшихся, наполняя каждого из них печалью. Они с грустью искали нечто неопределенное, чему они никак не могли придать форму; что-то, чтобы преодолеть бесконечные дни, представшие перед ними как гигантский пейзаж из старых газет, на страницах которых перемешались преступления, свадьбы, объявления; хаотично, без структуры, как события, лишенные смысла; вне времени, без памяти.

На женщин навалилась усталость, мужчины беспомощно смотрели друг на друга. Насекомые в саду уничтожали друг друга в невидимой, но яростной и шумной борьбе. «Крысы грызут мою кухню», – подумала донья Эльвира Монтуфар и встала. Остальные последовали ее примеру, и все вместе вышли в ночь. Фелипе Уртадо вызвался проводить гостей. Люди медленно шли по моим тихим улицам, опустив головы. Стараясь избежать ям и неровностей на пути, они почти не отвлекались на разговоры. Ближе к опустевшей площади стало видно, что сквозь жалюзи на балконе Хулии пробивается свет.

– Вон они! – произнесла донья Эльвира с ненавистью.

Что же там происходило? Видение чужого счастья заставило всех замолчать. Возможно, прав был Франсиско Росас. Возможно, лишь улыбка Хулии могла развеять газетную серость дней и заменить ее солнечным светом и слезами. Гости, неуверенно потоптавшись, отошли от балкона, пытаясь затеряться в темноте улицы и поскорее вернуться к своим жилищам и их дверям, которые изо дня в день, неизменно, видели их входящими и выходящими.

На обратном пути Фелипе Уртадо остановился напротив балкона главной любовницы Икстепека. Затем перешел улицу и сел на одну из скамеек на площади, чтобы наблюдать за окном Хулии. Опустив голову на руки, он погрузился в печальные мысли и просидел так до рассвета.

Утром дон Хоакин и его жена посмотрели на своего гостя с удивлением. Они хотели было попенять ему, что всю ночь его прождали, опасаясь, не случилось ли что-то, однако так и не решились. Квартирант появился кротким и покорным, точно кот, что вполне удовлетворило хозяев.

VIII

Каков был язык, на котором впервые произнесли те слова, что должны были определить мою судьбу? Прошло много лет, а я до сих пор не знаю. Я все еще вижу Фелипе Уртадо, преследуемого той самой фразой, которая, словно маленькое и опасное животное, день за днем гналась за ним. «Он приехал из-за нее». В Икстепеке не было другой «нее», кроме Хулии. «Он приехал из-за нее», – сказали дочери дона Рамона, когда со своих балконов заметили высокую фигуру чужака. Их отец, сеньор Мартинес, вышел ему навстречу, проявив дружелюбие, и попытался вывести приезжего на откровенность.

– Думаете остаться у нас надолго? – поинтересовался он, внимательно всматриваясь в глаза незнакомца.

– Пока не знаю… Зависит от обстоятельств.

– Но, в конце концов, молодой человек должен знать, чего хочет… Может, вас раздражает моя нескромность, – поспешил добавить сеньор Мартинес, почувствовав холодность, с которой были встречены его слова.

– Почему вы думаете, что меня это раздражает? Скорее, я благодарен за ваш интерес, – ответил незнакомец.

– Когда я увидел вас впервые, то принял за одного из тех энергичных молодых людей, которые ищут возможности для процветающего бизнеса… Что-нибудь продуктивное…

– Бизнеса? – переспросил Фелипе Уртадо, будто эта идея впервые пришла ему в голову. – Нет, я никогда о таком не думал! – добавил он, рассмеявшись.

– Ну, представьте себе, мой друг, что Каталан подумал, будто вы инспектор. Я заверил его, что он весьма далек от реальности.

Фелипе Уртадо от души рассмеялся.

– Инспектор! – прокомментировал он так, будто идея дона Педро Каталана на самом деле была забавной.

– Он тот еще болтун! – сказал дон Рамон, оправдываясь за свое любопытство и пытаясь продолжить разговор, однако Фелипе Уртадо сделал нетерпеливый жест, и его собеседнику не оставалось ничего другого, как уступить ему дорогу.

– Совершенно точно! Теперь у меня уж точно нет ни малейшего сомнения! – торжествующе воскликнул дон Рамон, входя в дом. Его дочери бросились к нему навстречу. – Приезжий, который называет себя Фелипе Уртадо, точно «приехал из-за нее» – с уверенностью заявил сеньор Мартинес.

Женщины сочувствовали приезжему и вторили словам, следовавшим за ним по моим улицам. Молодой человек же, казалось, не замечал фразу, кочующую из уст в уста, и спокойно уходил на открытое поле, где ярилось солнце, где земля ощетинилась колючками, а меж камнями дремали змеи. Погонщики встречали чужака возле Наранхо бредущим куда-то или сидящим на камне с книгой, лицо его при этом было омрачено неведомой нам печалью.

Возвращаясь, молодой человек всегда проходил по тротуару мимо отеля «Хардин». У окна появлялась Хулия, но никто никогда не видел, чтобы они здоровались. Только смотрели друг на друга. Она невозмутимо наблюдала, как он исчезает в арках. Прохожие обменивались многозначительными взглядами и повторяли жестами: «Приехал из-за нее».

Творилось что-то неладное. С приездом чужака поведение Росаса ухудшилось. Казалось, кто-то прошептал ему на ухо эту расхожую фразу, предназначавшуюся для всех ушей, кроме его собственных, и он жил, терзаемый сомнением.

Со злобой и удовольствием следили мы за страстными, опасными отношениями Росаса и Хулии и неизменно приходили к выводу: «Он ее убьет». Эта мысль приносила нам тайное удовольствие, и, когда в церкви появлялась Хулия с черной шалью, накинутой на плечи так, чтобы показать изящное декольте, мы тут же обменивались взглядами, начиная безмолвный хор упреков.

Генерал беспокойно ждал перед церковью. Он никогда не ходил на мессу: не смешивался с богомолками и святошами. Нервно курил, прислонившись к миндальному дереву. Его приспешники ошивались там же, ждали окончания службы. Их любовницы были набожными и регулярно посещали мессу. После богослужения мы избегали приближаться к Росасу с его холодным взглядом. Наблюдали за ним издалека.

– Эта женщина не боится даже бога!

Дамы покидали церковь траурными группами, с жадностью глядя на Хулию, удалявшуюся под руку со своим любовником.

– Надо сказать отцу Бельтрану, чтобы не пускал ее в церковь, – предложила Чарито, дочь Марии. Она руководила маленькой школой в Икстепеке.

– У каждого есть право ходить на мессу! – возразила Ана Монкада.

– Разве ты не понимаешь, Ана, какой дурной пример она подает молодым? К тому же это оскорбление для порядочных женщин.

Хулия не слышала враждебных голосов. Под руку с Франсиско Росасом она выходила из церкви. Одинокая и потерянная в Икстепеке, она игнорировала мои голоса, мои улицы, мои деревья, моих людей. В ее темных глазах отражались другие города, далекие нам и чуждые. Росас торопился, желая уберечь Хулию от завистливых взглядов, бегущих за ее стройной фигурой.

– Я хочу пройтись, – возражала молодая женщина с легкой улыбкой, как бы извиняясь за свой каприз.

– Пройтись? – Франсиско Росас через плечо смотрел на ее невозмутимый профиль. О чем она думала? Почему решила пройтись, ведь обычно она такая ленивая? В памяти генерала всплыло имя, и он направился к отелю. – Скажи мне, Хулия, с чего это ты хочешь пройтись?

Родольфо Горибар в сопровождении двух своих табаскских стрелков ждал генерала у отеля. Росаса и Хулию он приметил еще издалека и двинулся им навстречу, предполагая, что его появление окажется неуместным.

– Генерал… – робко позвал он.

Росас посмотрел на Горибара, не узнавая.

– Одно словечко, генерал…

– Позже, – не глядя, ответил Росас и удалился вместе с Хулией.

Родольфо Горибар вернулся к приятелям.

– Подождем его, – предложил он и начал прогуливаться перед дверью отеля. Опыт подсказывал Родольфо, что внутри генерал не задержится. Когда он злился на Хулию, то был способен абсолютно на все, включая убийство. Родольфито блаженно улыбнулся.

– Чертовы индейцы!

Его прихвостни посмотрели на него, сплюнули сквозь зубы и нахлобучили шляпы. Ждать они могли часами. Время летело быстро, когда добыча была гарантирована, и спокойное выражение лица главаря только подтверждало их уверенность.

– Пара часов, не больше, – сказали они, проглатывая окончания.

Хулия бросилась на кровать лицом вниз. Франсиско Росас, не зная, что делать и что сказать, подошел к окну. Его глаза, потускневшие от страха, вызванного скукой любовницы, встретились с потоками солнца, проникающими через жалюзи. Ему хотелось заплакать. Росас не понимал Хулию. Почему она так упорно хотела жить в мире, отличном от его? Никакие слова, никакие действия не могли вытащить ее из улиц и дней, предшествующих их встрече. Генерал чувствовал себя жертвой проклятия. Как ему стереть прошлое? Ослепительное прошлое, в котором сияла Хулия, в смутных комнатах, на смятых кроватях в безымянных городах. Эта память была не его, и он страдал от нее, как от непрекращающегося, смутного ада. В этих чужих и расплывчатых воспоминаниях он видел глаза и руки, что смотрели на Хулию, касались ее и затем уводили туда, где он терялся, пытаясь ее найти.

«Ее память – это ее удовольствие», – с горечью сказал он сам себе и услышал, как Хулия встала с кровати, позвала служанку и приказала наполнить горячей водой ванную. Он слышал, как она двигалась за его спиной, искала флаконы с духами, выбирала мыло, полотенца.

– Пойду мыться, – прошептала женщина и вышла из комнаты. Росас почувствовал себя одиноким. Без Хулии комната казалась ему безжизненной, лишенной воздуха и будущего. Генерал обернулся, увидел отпечаток ее тела на кровати и почувствовал, будто вращается в пустоте. Он не имел собственной памяти. До Хулии его жизнь была глубокой ночью, в которой он ехал верхом на лошади, пересекая Сьерру Чиуауа. То было время Революции, однако Росас не искал в ней того, что искали его товарищи-вильисты. Он испытывал ностальгию по чему-то горячему и совершенному, в чем можно было бы потеряться. Он хотел сбежать из той ночи в Сьерре, где единственным утешением было смотреть на звезды. Он предал Вилью, перешел на сторону Каррансы, однако ночи его не изменились. Нет, власти он не жаждал. В день, когда генерал встретил Хулию, у него возникло ощущение, словно он прикоснулся к одной из звезд на небе Сьерры, преодолел ее световые мили и достиг нетронутого тела Хулии. И забыл все, кроме ее сияния. Но Хулия не забыла, и в ее памяти жили голоса, улицы и мужчины, которые были до него. Росас стоял перед ней, как одинокий воин перед осажденным городом, невидимые жители которого ели, занимались любовью, думали, вспоминали. А за стенами, хранящими мир Хулии, оставался он один. Гнев Росаса, его атаки и мольбы были напрасны, город не пускал его. «Память – это проклятие», – говорил он и бил кулаками в стену своей комнаты, пока боль не останавливала его. Разве то движение, которое он совершает сейчас, не останется навсегда во времени? Сколько раз, пока он разговаривал с друзьями, нагая Хулия прогуливалась в его воображении? Он следил за ее шагами, видел ее глаза и шею и слышал, как его подчиненные болтали о деньгах и картах.

«Память невидима», – повторил генерал с горечью. Память Хулии настигала его даже тогда, когда он нес ее, спящую, по улицам Икстепека. Это была его неизлечимая рана: не видеть того, что жило внутри Хулии. Прямо сейчас, пока он страдал, глядя на лучи солнца, она забавлялась под струями воды и думать забыв про Франсиско Росаса, мучимого тем, что помнила она и не знал он. Она купалась в воспоминаниях о других ваннах и других мужчинах, которые с трепетом ее ждали. Генерал видел себя в тех мужчинах, вопрошающих ее без надежды на ответ: «О чем ты думаешь, любовь моя?»

До него донесся аромат Хулии, и он услышал, как она возвращается, шлепая босиком по красным плиткам. Он слышал, как она идет во множество одинаковых комнат, оставляя за собой влажные следы, что исчезали в легком испарении. Хулия входила во множество комнат, и множество мужчин слышали ее шаги и вдыхали ее ванильный аромат, поднимающийся вверх, в невидимый мир.

– Хулия! – позвал Росас, не оборачиваясь.

Женщина подошла ближе. Генерал почувствовал приближение этого огромного мира, скрытого за ее прекрасным лбом, который отделял его от нее, будто высоченная стена. «За этой стеной она меня и обманывает», – подумал он и увидел ее бегущей по незнакомым пейзажам, танцующей в темных деревенских комнатах, ложащейся в огромные кровати с мужчинами без лиц.

– Хулия, есть ли хоть кусочек твоего тела, который никто не целовал? – спросил Росас, не оборачиваясь, испугавшись своих слов.

Женщина молча к нему приблизилась.

– Хулия, я целовал только тебя, – смиренно сказал он с мольбой в голосе.

– Я тоже. – И ее ложь коснулась его затылка.

Франсиско Росас мысленно нарисовал в лучах солнца, проникающих сквозь жалюзи, спокойное лицо Фелипе Уртадо. Не сказав ни слова, он вышел из комнаты и громко позвал дона Пепе Окампо.

– Не открывайте окна сеньориты Хулии!

Генерал вышел на улицу, желтыми глазами ища приезжего. Родольфито Горибар подошел и встал у него на пути, но генерал прошел мимо. Горибар дал знак своим людям, и все трое последовали за генералом, соблюдая дистанцию. Прохожие, видя генерала, злорадно ухмылялись. «Куда это направляется Росас?»

В отель он вернулся поздно ночью. Глаза генерала были покрасневшими, лицо обожжено солнцем, а губы пересохли от пыли. Хулия ждала его с улыбкой. Мужчина рухнул на кровать и уставился на темные балки потолка. Его вновь преследовали воспоминания, мучили своей неполнотой. «Если бы только я мог вспомнить все, – повторял Росас с пересохшей волей, которая наполняла его голову пылью, – но я не помню лиц».

Хулия наклонилась над его обожженным лицом.

– Ты слишком долго был на солнце, – произнесла она, проводя рукой по его лбу.

Генерал не ответил. Когда-то в прошлом Хулия делала тот же самый жест, проводила рукой по лбу, только не по его лбу, и он, Росас, отчетливо видел в собственной памяти, как Хулия ласкает незнакомца.

– Ты мой лоб гладишь сейчас?

Словно обжегшись, Хулия отдернула руку и испуганно прижала ее к груди. За ее веками промелькнули воспоминания, которые Росас успел уловить. Спокойная в этой душистой комнате, в такой же ночи, как и все другие, Хулия казалась той же самой Хулией, но он, Росас, был другим мужчиной, с другим телом и лицом. Он поднялся и подошел к Хулии. Он станет другим, будет целовать ее так, как ее целовали в прошлом.