Белый Север. 1918

По крайней мере обещание восьмичасового рабочего дня большевики сдержали, так что однообразный труд не слишком выматывал. Правда, жалованье не платили, только обещали со дня на день. Впрочем, похоже, никому не платили уже несколько месяцев, и не только в типографии – всем муниципальным служащим. А пачка керенок стремительно таяла.

В целом Максим устроился в прошлом если не с комфортом, то вполне приемлемо. Даже неловко – словно он жизнью наслаждаться сюда прибыл, а не бороться за лучшее будущее для своей страны.

– Ну когда же, когда мы уже выступим? – спросил Максим, как только отошел официант – здесь их называли половыми. – Большевики медленно, но верно закрепляются в губернии. Ребята в типографии говорили, на днях в Ворзогорах священника арестовали, а как народ за оружие взялся – пулеметами покрошили. Почему мы это терпим? Чего ждем?

– Да вот союзничков ждем, едрить их налево! – Миха досадливо поморщился. – Британцы дважды высадку десанта переносили. Передают, у них хворь какая-то уже чуть не на половине кораблей… эта, как ее, инфлюэнца испанская. Нашли время болеть, чертовы неженки! А без союзников никак, у нас тут и пяти сотен штыков не наберется, это ежели всех считать: и Чаплинских офицеров, и наши рабочие отряды, и из уездов кто успеет подойти. А у большевиков – три тыщи, шутка ли.

– А Чаплин с Чайковским такими решительными выглядели! Пока они телятся, власть большевиков на Севере крепчает…

– А вот это вряд ли, – Миха откусил от калитки и запил чаем, смачно причмокивая. – Нашла коса на камень… Знаешь, что в Романове творится? Тьфу, он же Мурманск теперь, все время забываю. Так там большевистский председатель крайсовета, Юрьев его фамилия, сам переговоры с союзниками ведет. Потому что немецкие суда у их берегов шляются, как к себе в нужник, и плевать хотели на Брестский мир. Из-за них рыбалки нет, так что жрать нечего. А на рейде стоит британский корабль, груженный хлебом. Ну крайсовет и решил, что Москва далеко, а своя рубашка ближе к телу. Советское правительство Юрьева этого аж целым врагом народа уже объявило, а поделать-то ничего не может, руки коротки… А у нас в Архангельске большевики против центра не рыпаются, все на помощь от него надеются. Только шиш им, там своих забот полон рот. У меня кум на телеграфе служит, так рассказывал, наш исполком в центр каждый день написывает – “Помогите да помогите”. Москва отвечает: “Проводите террор”. Наши им – “На террор сил нет”.

Максим кивнул. Действительно, красного террора, о котором он столько читал, в Архангельске не наблюдалось. Чаплин и Чайковский с компанией спокойно жили в центральной гостинице, и никто по их души не являлся.

– Многих красных командиров Чаплин уже на нашу сторону переманил. Ну как красных – обычные офицеры Императорской армии это. Многие из них в Красную армию пошли, чтобы хоть под большевиками, но всяко продолжить немца бить, потому Брестский мир им как серпом по яйцам. Так что верных людей у большевиков тут мало. На Мудьюге стоит артиллерия ихняя, но у британцев самолеты есть, так что выбьют ее.

Мудьюг оказался всего лишь большим островом в дельте Северной Двины.

– Так что скоро мы вернем себе свою землю, Максимко, – Миха, смачно присербывая, допил чай. – Вот союзники подойдут – и выбьем большевиков. И не мы одни, вся Россия против них подымется.

– Слушай, а Чайковский этот, он из каких вообще? – рискнул спросить Максим. – Ну, в смысле, программа какая у него?

Миха уставился на него так, что Максим тут же пожалел о своем вопросе. Похоже, про Чайковского не знать было невозможно… Но раз это такой известный в своем времени человек, почему у Максима его фамилия ассоциируется исключительно с даже здесь уже давно покойным композитором?

Миха нахмурился, словно заподозрил что-то, но потом рассмеялся, хлопнув себя ладонями по коленям.

– Экий дремучий ты, Максимко… Пошто дедушку русской революции не знаешь?

– Это Ленина, что ли? – растерялся Максим.

– Ну и шуточки у тебя, товарищ! Но при Чайковском лучше про Ленина не шутить, у них священная ненависть к большевикам – вопрос зверски серьезный. Губители революции, позор для всех социалистов, и вся недолга.

Максим не понял, почему по словам Михи выходит, что Чайковский вроде бы за революцию. Белые же должны быть, наоборот, контрреволюционерами. Но, кажется, прямо задавать этот вопрос не стоило, даже безалаберному Михе такая неосведомленность могла показаться подозрительной. Надо найти другой способ получить информацию.

– А как думаешь, Чаплин в курсе вообще, что Чайковский – социалист?

– Да кто ж его разберет, – пожал плечами Миха, болтая ложечкой в стакане из-под чая. – Офицерам же при царе запрещали политикой заниматься, так что один бог знает, чего у них в головах. Я и сам, того-этого, большего ожидал от Чайковского грешным делом… Пытался с ним потолковать, как хлеб по уездам развозить станем, а он все больше о судьбах Родины и Революции печется. Ну да деваться некуда. Чайковский в Учредиловку был избран, партию народных социалистов основал, то есть какой-никакой, а всероссийский политик. С ним будет сподручно дела вести и с Директорией в Уфе, и с союзниками. Образуем правительство, а там… авось кривая вывезет. Взять власть – это ж полдела только, ее еще применить бы на благо народа…

Максим подумал, что проблемы надо решать по мере их поступления.

– Ясно-понятно… Когда власть-то брать будем?

– Скоро, Максимко, скоро. Будь наготове. У нас повсюду свои люди, и все ждут отмашки. Недолго комиссарам осталось здесь царствовать. Настанет наш день. Тебя известят.

***

Смена уже закончилась, но недавно Максим обнаружил, что в закутке при типографии хранится газетный архив. Никого не волновало, что один из наборщиков после работы в нем копается. Максим часами перебирал желтоватые листы, пытаясь разобраться в политической реальности, в которой как рыбы в воде чувствовали себя все – кроме него. По счастью, в 1917 году проходили выборы в Учредительное собрание, так что информации о партиях и их программах в печати хватало.

Самой популярной партией в Архангельской губернии были социалисты-революционеры, в обиходе эсеры. Они и набрали на выборах большинство. Максим помнил о них только услышанную когда-то поговорку “эсер без бомбы – не эсер”, но выяснилось, что это давно уже не актуально. От индивидуального террора как метода политической борьбы эта партия отказалась еще в 1905 году, хотя отдельные группировки что-то взрывали аж до 1907. Но даже в те годы основным занятием эсеров была работа с крестьянством: организация кооперации, просвещение, воспитание. В народе эсеровские лозунги понимались просто: “Земля и воля”, хотя в Архангельске они скорее звучали как “Лес и воля” и “Море и воля”. Эсеры учили, что все, с чего живут крестьяне, должно принадлежать им; естественно, крестьянам это нравилось, потому они за эсеров и голосовали. А вот национализацию фабрик эсеры, в отличие от большевиков, не поддерживали, здесь их программа ограничивалась введением рабочего контроля – который действительно появился здесь с февраля 17-го и действовал до сих пор, большевики его не отменяли.

Еще выяснилось, что эсеры и левые эсеры – это совершенно разные движения, так же, как меньшевики и большевики. Левые эсеры откололись от основной партии, примкнули к большевикам и действовали с ними заодно.

Либеральные центристские партии, октябристы и кадеты, были существенно менее популярны, чем умеренные социалисты. Они выступали за демократические преобразования, но на частную и государственную собственность не покушались.

Где-то по логике должны были существовать и правые, и монархисты, но никаких следов их деятельности в Архангельской губернии Максим не нашел. Они не выдвигали своих кандидатов на выборы, не обращались к народу, не выступали в поддержку свергнутого царя – вообще ничего не делали. Правда, в феврале правые партии были запрещены и распущены, но социалисты-то были запрещены до февраля всю дорогу, и это только укрепило их. Вообще монархия была крайне непопулярна, царя называли не иначе как Николашкой, и многие, произнося это имя, сплевывали. Справедливо или нет, но и в тяготах военного времени, и в развале армии, и вообще во всех бедах страны обвиняли персонально Государя Императора. Известие о его расстреле уже появилось в газетах – правда, о судьбе царской семьи большевики умолчали – и особой реакции в народе не вызвало. Похоже, понял Максим, в двадцать первом веке и фигура последнего императора, и сама идея монархии стали гораздо привлекательнее, чем были для людей, испытавших это все на своей шкуре. Даже ненависть к большевикам не тянула за собой ностальгии по монархии, напротив: их злодеяния сравнивали с беспределом царских жандармов.

Многие работники типографии, да и просто люди на улицах, носили приколотые к груди красные банты. Но это не было, как сперва решил Максим, выражением преданности большевикам – мода на революционную символику пошла с февраля. Людям были близки идеи эсеров, предлагавших землю и волю, и меньшевиков, стоящих за социалистические преобразования без диктатуры и террора.

День, когда воплощение этих идей сделалось возможным, настал первого августа. Хотя никто Максима и не известил.

Глава 5. Дискуссия о цели жизни

Август 1918 года

Кроме политических новостей, газеты писали о местных событиях разного плана – от хозяйственных до культурных. Эту информацию Максим тоже поглощал, сам толком не понимая, для пользы дела или просто из любопытства.

Сейчас он читал о мероприятии, называемом “литературный суд”.

Союз учащихся средних учебных заведений предполагает в пятницу 26 апреля в 6 часов в здании городской думы инсценировать “литературный суд” по поводу романа Толстого "Анна Каренина". Героиню будут судить за ее отношение к семье. Будет поставлен вопрос, можно ли считать Анну ответственной за разрушение брака? Имелось ли у Анны достаточно веское основание кончать самоубийством?

В "суде" выступят по делу обвинители и защитник. Будут избраны и присяжные. Недостает только комиссара с красногвардейцами, который бы разогнал суд и учредил революционный трибунал.

Такого плана мероприятия проводились нередко – возможно, они в некотором роде сделались предтечами телевизионных ток-шоу. Едкие шуточки в адрес комиссаров тоже были в печати обычным делом. Это радовало: раз над советской властью смеются, значит, по-настоящему ее еще не боятся.

Рядом лязгал типографский станок, Максим привык к нему и почти не обращал внимания на этот шум. Когда станок замолкал, становились слышны разговоры рабочих второй смены – архив отгораживался от типографии всего лишь занавеской. Максим вернулся к газете и узнал, что перемыванием косточек литературным героям учащиеся Архангельска не ограничивались. Далее статья сообщала:

Союз учащихся не так давно проводил дискуссию о цели жизни. По рассказам, дискуссия прошла удачно.

Не успел Максим порадоваться за прогрессивных учащихся – он-то цели своей жизни так до сих пор и не нашел – как из коридора донеслись тяжелые шаги и лязг металла. Максим тихо подошел к занавеске и заглянул в щель. В типографию ворвалась женщина, за ней – двое солдат с винтовками. Латыши, самые лояльные большевикам бойцы в городе.

– Товарищи, срочное задание от Исполкома! – голос женщины был высоким и звонким, в нем сквозило напряжение. – Что бы вы сейчас ни набирали, немедленно это отложите!

– При всем уважении, никак не возможно, сударыня, – басовито ответил метранпаж, он же старший по смене. – “Архангельск” должен поступить в печать в срок, мы и так уже отстаем от графика на…

– Дело безотлагательное! – перебила женщина. – Подождет ваша газета! В городе контрреволюционный мятеж! Нужно срочно обратиться к населению! Приказ Исполкома!

Рабочие хмуро смотрели на полузаполненные гранки. Если сейчас прервать эту работу и начать новую, весь дневной труд, считай, пойдет насмарку.

– Премиальные в тройном размере! – нашлась женщина.

Максим никогда ее прежде не видел, но понял, кто она. В Исполкоме служила всего одна женщина, левая эсерка Мария Донова – Миха по-свойски звал ее Марусей, но, скорее всего, только за глаза. Максим ожидал, что комиссарша окажется разбитной бабенкой в кожанке и с прилипшей к губе папиросой, из тех, что путаются с матросней. Но это была девушка в наглухо закрытом черном платье и волосами, собранными в тугой узел на затылке.

Метранпаж переглянулся с наборщиками.

– Ну, раз в тройном… давайте текст.

– Нет текста! С голоса моего набирайте.

Метранпаж возмущенно всплеснул руками:

– Никак не возможно! Работа только по машинописному тексту!

– Возможно! – отрезала Донова. – Необходимо, а следовательно, возможно. Все по местам! Диктую.

Латыши синхронно, словно по команде, взяли винтовки наизготовку. Ладони Максима вспотели, рука сама схватилась за наган. Он знал, что оружие есть не только у него – времена неспокойные, многие носят револьвер или пистолет, благо закон не запрещает.

Наборщики нехотя, словно по принуждению, вернули на места уже использованные для газетной полосы литеры и приготовились набирать новые строки.

Донова пару секунд кусала губы, сосредоточенно глядя в потолок, потом ровным голосом, без интонаций, принялась выдавать текст:

– Товарищи, восклицательный знак. Белогвардейцы подняли мятеж запятая чтобы впустить в Архангельск иноземных захватчиков точка. Они заблокируют железную дорогу и отрежут нас от поставок хлеба точка. Все на защиту родной земли и власти Советов восклицательный знак. Пункты сбора добровольцев…

– Не так быстро! – возопил метранпаж. – Ничего в нашем деле не понимаете, а туда же, лезете приказывать! Текст по строкам сперва набирается. Сейчас по слуху разбивать буду. Повторите медленно…

Максим, до сих пор никем не замеченный за занавеской, сжал рукоять нагана. Эта женщина говорила по-настоящему опасные вещи. Если бы она ограничилась трескучими большевистскими лозунгами, это ни на кого бы не подействовало. Но она била по больному. За хлеб, даже за обещание хлеба архангельцы станут драться насмерть, и многие ли сразу разберутся, что никакого продовольствия по железной дороге большевики не подвозили и не собираются…

Как пресечь это, как предотвратить сопротивление иностранным войскам? Застрелить Донову? Но тогда латыши убьют Максима, а после откроют огонь по рабочим. Черт с ней, с его жизнью, но как же скверно будет начинать с кровопролития, да еще такого напрасного…

Наборщики хмуро переглядывались и медленно укладывали литеры. Метранпаж заглядывал им через плечо, почти у каждого находил ошибки и заставлял переделывать. Работа не спорилась – типографы всегда набирали текст с машинописного листа, а не со слуха. Но, похоже, дело было не только в этом. Люди не хотели выполнять этот приказ.

Максим лихорадочно соображал. Плохо, что не его смена, там он со всеми перезнакомился, а среди этих только одного парня знал, здоровяка Леху. Что им сказать? Про судьбы Отечества, гражданский долг, битву за свободу? Не то! Большевики приведут страну к гибели? Так то когда еще. Надо, как Донова – о том, что этим людям важно прямо сейчас…

Максим выступил из-за занавески. Один из латышей повернулся и взял его на прицел.

– Тройные премиальные она обещает, – обратился Максим к наборщикам. – А жалованье мы когда в последний раз видели? Сколько уже тех обещаний выслушали, одно другого слаще?

Все прекратили набор и смотрели теперь на него.

– Три месяца с хлеба на квас перебиваемся, – повысил голос Максим. – У Лехи вон жена в прачки пошла, чтоб семью кормить. Потому что хоть не платят ни шиша, а уйти со службы нельзя – мигом под мобилизацию загремишь. Такую вот нам большевички принесли свободу!

Белоглазый латыш плавно оттянул затвор, досылая патрон.

– Не стрелять! – приказала Донова. – Товарищ Молот…

Максим понял внезапно, что она обращается к нему.

Что? Какой еще товарищ Молот?.. А, не до того! На него глядят прямо сейчас два десятка глаз – не считая нацеленных стволов в руках латышей.

Максим сосредоточился:

– Чего еще нам наобещали большевики? Мира и хлеба? А что принесли? Войну и голод!

Внезапно здоровяк Леха вскочил с места, опрокинув ящик с литерами – кусочки металла рассыпались по полу. За ним – медленно, неуверенно, но все же – начали подниматься другие.

Донова подскочила к Максиму, схватила за плечи, развернула к себе, закричала прямо в лицо:

– Да что ты творишь, товарищ Молот?! Мы думали, ты погиб, а ты… Ладно, после. Теперь помоги! Британцы прошли Мудьюг! Нужно напечатать призыв, нужно отстоять Архангельск!

Девушка вцепилась в него так, что даже сквозь плотную ткань пиджака было больно. Максим схватил ее за запястья и оторвал от себя. Что дальше? Оттолкнул – осторожно, чтобы она не упала и латыши не открыли огонь.

Здоровяк Леха выкрикнул за спиной:

– Жалованье наше где?! Чем мне детей кормить?

Наборщики поддержали его:

– Поперек горла уже ваши обещания!

– Большевики хуже англичан!

– Да что там, хуже царя!

– В раба превратили рабочего человека!

– Вали отсюдова, пока цела, подстилка большевистская!

Максим и Донова не отрываясь смотрели в глаза друг другу.

– Да что с тобой, Максим? – выдохнула Донова. – Господи, это же… предательство. Почему?! За что ты так со мной?

О чем она говорит? Не важно, разберемся позже. Сейчас главное – обойтись без кровопролития. Максим краем глаза отметил, что руки стоящих за его спиной людей тянутся к карманам. Что у них там – пистолеты, кастеты, ножи? Оба латыша, не меняясь в лице, держали толпу под прицелом.

– По своим, по рабочим людям стрелять прикажешь, Маруся?

Донова тяжело дышала. С ответом она не нашлась.

– Вам не удержать Архангельска, – продолжал Максим. – Нет здесь вашей власти. Никто за вами не пойдет. Вы проиграли. Забирай своих латышей и уходи.

Надо бы ее арестовать, но тогда точно начнется стрельба, латыши пощады не просят и не ждут.

– Уходи, – жестко сказал Максим. – Ты можешь еще успеть скрыться.

– Предатель! – выплюнула Донова ему в лицо, резко развернулась и вышла. Латыши синхронно шагали за ней.

Рабочие, постепенно остывая, разошлись по типографии. За станок никто больше не садился. Седой метранпаж, покряхтывая, собирал рассыпанные по грязному полу литеры.

***

В дельту Северной Двины вошли десятки кораблей. Многие из них были раскрашены безумным, нелогичным, вырвиглазным образом – словно бы ими дали поиграться художнику-абстракционисту. От этого их строгие мощные силуэты не воспринимались глазом. Позже Максим узнал, что в том и был смысл – это называлось “ослепляющий камуфляж”, и разрабатывали его действительно художники-абстракционисты.

Стройные ряды иностранных воинов шагали от пристани по Троицкому проспекту. Возглавлял шествие шумный оркестр, одних только барабанов в нем было пять штук.

Около половины десанта составляли англичане. Над двумя отрядами поменьше реяли французский и канадский флаги. Флаг четвертого отряда был совсем странным – на четверть британский юнион джек, остальное пространство хаотично усеяно разноразмерными звездами; оказалось, сюда каким-то образом занесло австралийцев. Ждали еще американцев, но их десант задержался – теперь он должен был прибыть через месяц.

Каждый союзный отряд носил форму своего оттенка: горчичного, оливкового, хаки. Французы были одеты в серо-голубое; после Максим узнал, что этот цвет носит романтическое название "блю оризон" – “голубой горизонт”. Канадцы щеголяли коричневыми кожаными жилетами. На многих были какие-то перевязи, патронные сумки, разгрузочные жилеты. На головах – фуражки, лихо заломленные набок береты или каски с широкими, как у дамских шляпок, полями. На ногах обычно не сапоги, а высокие ботинки на шнуровке. Все это выглядело стильным, удобным и эргономичным – куда более, с точки зрения Максима, современным, чем снаряжение русских солдат, которых ему доводилось видеть.

Места для публики на самом проспекте осталось мало, но люди толпились на набережной и прилегающих улицах, смотрели через решетки оград, забирались на крыши домов. Некий местный художник принёс мольберт и старательно зарисовывал прибывающих союзников. Настроение царило праздничное, все надели лучшее, что у них было. Нестройные, но искренние приветственные выкрики не смолкали.

Власть большевиков в Архангельске пала за считанные часы, почти без сопротивления. Три тысячи штыков без боя сдались пяти сотням восставших. Молва сильно преувеличила численность союзного десанта – ходили слухи, что высадится более 9000 интервентов. Максим хохотнул про себя – over 9000, и тут же пожалел, что не с кем поделиться этой шуткой. В действительности высадилось две тысячи солдат и офицеров; на параде все они имели бравый вид, однако скоро выяснилось, что в Россию направляли в основном контингент второго сорта – едва оправившийся после ранений и формально пригодный только для несения гарнизонной службы. Так что получилось, что большевики оставили город главным образом из-за слухов. Британцы взяли Мудьюг, расстреляв его артиллерию с гидропланов – защитники острова сдаваться отказались. Красные капитаны затопили в фарватере два ледокола, пытаясь перекрыть путь союзникам, но не достигли успеха. Попытка распространить призыв к борьбе с захватчиками провалилась, командующий войсками РККА Кедров случайно оказался в Москве – и далее большевики не думали о борьбе, только бежали, спасая собственные шкуры. Это им чаще всего не удавалось, настрадавшиеся от них обыватели создавали отряды преследования. Максим видел, как большевиков вели по улицам – избитых, связанных. Архангельская городская тюрьма переполнилась за один день.

Союзники вошли в уже празднующий освобождение город. Максим стоял в толпе, но ее радостным настроением заразиться не мог. Его мысли занимала Маруся Донова – вернее, то, что она успела сказать.

С самого начала Максим поражался доверчивости и беспечности заговорщиков. Того, что он принес золото и документы, да еще заочной рекомендации от “Союза возрождения России” с лихвой хватило, чтобы начать безоговорочно ему доверять. Не только простоватый Миха, но и Чаплин с Чайковским спокойно обсуждали с ним и при нем свои планы, сообщали адреса складов с оружием, которое планировалось раздать населению, и имена красных командиров, поддержавших идею восстания. Максим думал всякий раз, что будь он двойным агентом, заговор удалось бы придушить в зародыше. И вот, оказывается, товарищ Ростиславцев двойным агентом и был – тот Ростиславцев, который исчез неведомо куда перед явочной квартирой в Вологде, и тут же его место занял растерянный путешественник во времени.

Ну надо же, товарищ Молот…

Выходит, уже само появление Максима в прошлом сделало возможным захват власти в Архангельске, то есть изменило историю. Следовательно, здесь история может пойти по другому пути, Белое движение на Севере получило шанс. Значит, в этой ветке реальности все-таки возможно защитить страну от большевиков?

Это воодушевляло, однако сама ситуация оставляла нехороший осадок. Так уж вышло, что он подвел человека, который ждал от него помощи. Пусть это не его вина, пусть Маруся сражается за неправое дело, а он – за сто раз правое… Все равно мерзко получилось. Впрочем, сейчас были и более насущные проблемы. Максим слышал, что Донова арестована – скрыться она то ли не успела, то ли не пожелала. Рано или поздно ее допросят, и что если она назовет фамилию Ростиславцева среди пособников большевиков? Пусть ему удалось предотвратить преступление предшественника, как бы не пришлось отвечать за его грехи…

– Товарищ Ростиславцев, вас-то я и ищу! – лысый немолодой мужчина с ленинской бородкой и в теплом не по сезону пальто положил Максиму руку на плечо. – Послушайте, мы тут час назад образовали Верховное управление Северной области. И так сложилось, что я в нем возглавляю отдел юстиции. Мне требуются толковые помощники, и я решил предложить вам должность комиссара по особым поручениям.

Максим напряг профессиональную память на лица и имена и сообразил, откуда знает этого человека: он был в Вологде вместе с Чайковским. Фамилия его – Гуковский. Во время той безобразной драки он не поднялся из-за стола… неудивительно, ведь он тяжело опирается на трость, она нужна ему явно не в качестве модного аксессуара.

Войска союзников уже прошли, оставив множество следов в густой уличной грязи. Праздничная толпа тоже рассеялась. Максим и Гуковский стояли на тротуаре вдвоем.

– Это несколько неожиданно, – протянул Максим. – Могу я поинтересоваться, откуда такое доверие к моей скромной персоне?

– Охотно объясню, – Гуковский говорил очень ровно, будто бы о чем-то обыкновенном и даже скучном. – У меня нет особых причин доверять вам. Однако у меня меньше причин не доверять вам, нежели другим доступным кандидатам. Местные деятели станут, как это заведено, лоббировать интересы своих группировок, а у меня совершенно нет ни времени, ни желания в это вникать. А вы от “Союза возрождения России”, в местных дрязги не погружены, золото доставили по назначению вместо того, чтобы присвоить. Это дает основания считать вас человеком надежным. Ну, какие времена, такие и основания.