Пляска демонов

Денис Некрасов

Пляска демонов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Рапсодия шотландских равнин

I

Он вянет, а ему заря бывала рада.

В нем сока жизни нет. От смерти где ограда?

Чем выше вырос он, тем клониться сильней.

Уильям Драммонд «Не верь времени»

– Запомни самое главное, Франсуа, – говорил своему сыну сэр Арчибальд Максвелл, барон Дандренан, немолодой уже мужчина, выглядевший старше своих лет из-за седых, а ведь некогда рыжих, волос, обрамлявших его суровое чело, хранившее отпечаток жестоких обид и горьких разочарований, – твоя главная задача привести поместье в такое состояние, чтобы оно предстало перед оценщиками в самом выгодном свете. Денег не жалей, но торопись.

– Однако, разузнай хорошенько, – вмешалась в разговор мать, очень миловидная и хорошо выглядящая для своих лет брюнетка, бывшая в пору расцвета своей молодости живой и смышленой лореткой, известной на place Pigalle под шаловливым прозвищем Красотки Адель, а теперь сидевшая за столом в небольшом кабинете и что-то считавшая на тех огромных счетах, которыми пользуются в бухгалтерских конторах, – не найдется ли способов увеличить оценочную стоимость имения.

– Разумеется, – призадумался сэр Арчибальд, потирая пальцем изборожденный морщинами гордый лоб, – даже если Ротшильды оценят поместье высоко, все равно сделают дисконт.

– Вот было бы хорошо, если можно было продать это старьё, – совершенно безобидно, без какого-либо упрека в чьей-либо персональный адрес заметила леди Аделаида Максвелл, но сэр Арчибальд почему-то принял это на свой счет и с некоторым высокомерием парировал:

– Ты отлично знаешь, дитя мое, что продать его нет никакой возможности.

В ответ на это замечание леди Аделаида разразилась отборной французской бранью, на которой изъясняются в дешевых парижских борделях.

Разговор, как мы сказали, происходил в небольшом кабинете, бывшим одновременно – очевидно, из-за бедности хозяев, – и библиотекой, правда, довольно хорошей. Леди Аделаида сидела за столом, об край которого она теперь нарочито громко стучала своими счетами, производя оглушительно-раздражающий звук. Сэр Арчибальд с бутылкой вина в одной руке и бокалом в другой стоял у окна и отбивал яростную атаку жены, воспринимая её как изощренное возмездие за Абукир и Трафальгар вместе взятые. Их сын, к которому они обращались прежде, чем начали ругаться, что уже давно было их привычкой, сидел в кресле со слишком толстой для его лет книгой. А было Френсису Максвеллу, баронету Дандренан, от силы 17 лет, более того, в отличие от своего отца, он выглядел моложе своих годов, отчасти из-за болезненности души и тела, отчасти от того, что отец, проживший слишком тяжелую жизнь, полную борьбы и страданий, всячески оберегал сына от любых превратностей судьбы. В детстве Франсуа любил наряжаться в женские платья и, по правде говоря, носил их с большим изяществом, каковые пристрастия отразились не только на его совсем не мужественном облике, но и на очень женственной манере поведения. Его можно было бы принять за чахоточную барышню, если бы нежный пушок на щечках и над верхней губкой, крайне раздражавший застенчивого лорда, не порождал неприличных вопросов.

Увидев, что его родители затеяли очередную ссору на пустом месте, Франсуа, закрыл «Критику политической экономии», встал и вышел из кабинета, исказив тонкие, надменные, отшлифованные аристократическим происхождением и воспитанием черты бледного, осунувшегося лица со впалыми щеками, той гримасой недовольства, которая выражала глубокое сожаление, что ему и на этот раз не дали что-либо понять в «Капитале». В детстве его забавляли ссоры родителей, случавшиеся порой из-за одного ничтожного слова, он даже подбрасывал им темы и поводы для них, невинно и открыто доносил одному на другого, но теперь постоянные скандалы немало раздражали Франсуа. Скоро он должен будет превратиться в такого же неврастеника, как и его мать. Что связывало вместе его родителей – английского лорда и французскую красавицу легкого поведения? Только то, что когда-то они произвели равноценный обмен – она подарила его очерствелой душе, озлобленной на весь человеческий род и потерявшей всякую надежду, жизнь, полную приключений, а он разглядел в ней – авантюристке по происхождению и образу жизни, – серьезную женщину, которая теперь основательно вела дела старинной семьи из графства Гэллоуэй. У обоих было одно единственное мгновение счастья за всю жизнь, когда 17 лет назад в результате совершенного обмена в Париже на свет появился Франсуа. Теперь Максвеллы жили в Лондоне на ренту от былого счастья. Что же касается любви, то её никогда и не было. Была страсть, безумная, безудержная, была ненависть к общественным устоям, наконец, была безмерная жалость каждого из них к самому себе. И отказываться от этой себялюбивой жалости они не хотели – каждый слишком дорого заплатил за право быть самим собой, чтобы отказаться теперь от самого себя, т.е. полюбить кого-то иного. Они уважали друг друга, они помогали друг другу, они были самыми близкими людьми на земле, но никто не хотел уступать другому ни единой привычки, ни единого приема в общении. Они были бы прекрасными, лучшими и вернейшими друзьями, если бы не жили как муж с женой, но у них было их майоратное, нераздельное владение, в котором каждый из них видел себя и которое любил, как себя, даже больше, т.е. готов был пожертвовать собой. Вот они и жертвовали собственным душевным благополучием ради своего Франсуа.

Таким образом, Франсуа вырос в атмосфере порочных страстей, не присущих английскому образу жизни. Он нигде не учился, поскольку сэр Арчибальд не хотел, чтобы над болезненным ребенком издевались сверстники, старшекурсники и садисты-педагоги. К нему приставили гувернеров, потом он брал кое-какие уроки, но все больше читал – сначала ему читали родители, споря из-за того, какая книга больше подходит их сыну, потом он сам стал выбирать книги. Тематика была вполне естественная для той манеры, в которой он воспитывался, – исторические трагедии Шекспира, романы сэра Вальтера Скотта и поэмы лорда Байрона. К описываемому времени, т.е. к 1874 году, Френсис Максвелл вполне овладел тем набором умений, которые его отец почитал необходимым для молодого человека аристократического круга, – верховой ездой, фехтованием, обращением с огнестрельным оружием, карточными играми, танцами, игре на рояле и прекрасным французским. И для этого не нужно было никаких Итонов и Кембриджей, достаточно было любящих отца-игрока с матерью – уроженкой деревни Гондревиль, что в Иль-де-Франсе. Кроме того, молодой лорд Максвелл среди немногочисленных знакомых семьи слыл выдающимся знатоком Готского альманаха и генеалогии благородного шотландского дворянства.

Френсиса не планировали устраивать ни на какую службу – а зачем? У него должно было быть столько денег, чтобы он ни в чем не нуждался, особенно в жалованье, а мог бы жить в свое удовольствие, а там уж он сам выберет, чем ему интересно заниматься. Только вот одна беда – денег становилось все меньше и меньше. Максвеллы переехали из особняка на скромную съемную квартиру из 5 комнат, не считая людской и кухни; распустили всех слуг, оставив только горничную, исполнявшую обязанность кухарки. Они распродали все свои благоприобретения, и теперь жили на 500 фунтов в год, которые приносил Дандренанский манор в графстве Голлоуэй, и это была почти нищета, поскольку прежде Максвеллы тратили в 2 ½ раза больше. Дандренан был майоратным владением той ветви клана Максвелл, которая происходила от сэра Джона Кэрлверокского, незаконнорожденного сына IV лорда Максвелла и леди Джанет Дуглас. Сэр Джон Кэлверокский, женившись на леди Агнесс Хэрис, дочери и наследнице лорда Вильяма Хэриса и леди Кэтрин Кеннеди, в свою очередь принял титул лорда Хэриса. В силу майората нынешний владелец Дандренана был жестко ограничен в правах распоряжения, включая отчуждение, поскольку по тогдашним английским законам, охранявшим устои буржуазного общества, а вовсе не интересы личности, включая права частной собственности, в случае бездетной смерти Франсуа, Дандренан в нераздельном виде должен был отойти к кузенам сэра Арчибальда, сыновьям его покойного дяди Алана Максвелла, баронета. А что делать с имуществом, которое нельзя продать? Только заложить. И то даже не сам манор, а доходы будущих периодов.

В утро отъезда в Лондоне шел мерзкий дождь, и весь город был погружен в тягучий туман, из-за которого всё зловоние гниющих на улицах нечистот, весь чад дымящих паровозов, фабрик и печных труб, одним словом весь тлетворный смрад английской столицы копошился у самой земли и с отталкивающей отчетливостью бил прямо в нежный носик Франсуа. Мама проводила его на вокзал и поцеловала в дорогу, оставив на щеке юноши следы вызывающей кроваво-красной помады, к которой она имела пристрастие. Завтра сама леди Аделаида отправлялась в Швейцарию готовить тылы для отступления, ведь Максвеллы не хотели повторить ошибок капитана Байрона, отца великого поэта Шотландии.

Как нетрудно догадаться по стилю Максвеллов – отказ от изысканной роскоши, но не от комфорта – Франсуа ехал в вагоне первого класса поезда Лондон-Ливерпуль-Глазго. Всю дорогу он просидел у окна в меланхолической задумчивости, однако когда рядом с ним, или напротив, оказывались попутчики – не важно – мужчины, женщины, молодые или средних лет – он каждый раз напускал на себя такой отстраненно-неприступный вид, так напряженно приосанивался, что никто не решался побеспокоить его. Именно это и было нужно юному скучающему лорду. На душе у него было так грустно от расставания с папой и мамой, а все мысли были так заняты предстоящим делом, что ему совсем не хотелось с кем-то общаться или думать о чем-то ином, более веселом и радостном, никоим образом не хотелось отвлечься. Его нисколько не восхищала даже картина золотой осени за окном поезда и трогательные английские пейзажи с безобидными овечками, ненасытно пожравшими в свое время английских крестьян.

Наконец проехали Гретну – пограничную станцию между английским Камберлендом и Нижней Шотландией. На следующей станции – в Локерби – Френсис должен был делать пересадку на поезд до Дамфриса. Пока он ждал поезда, его успели оскорбить – какой-то дурно воспитанный ребенок спросил у своей гувернантки, тыча пальцем по направлению Френсиса:

– А это кто – дядя или тётя?

Френсис отлично расслышал вопрос, но сделал вид, что вовсе ничего не слышал, отвернулся, но не покраснел, а скорее побледнел от гнева. Подобные вопросы он часто слышал в свой адрес, и они его ужасно бесили, так же как и юношеский пушок на лице. Дело было даже не в том, что он считал свою принадлежность к мужскому полу вполне очевидной и не нуждающейся в специальных пояснениях. Его жестоко обижало то, что люди – совершенно чужие, ничтожные – без стеснения лезут в его жизнь и чуть ли не освидетельствуют его половые органы для того, чтобы, удовлетворив свое нездоровое любопытство, забыть о нём через минуту. И тогда спрашивается – какая тебе разница? Ладно – дети, но когда подобные вопросы позволяло себе презренное мужичье из лондонских трущоб, хотелось перестрелять их всех на месте, но здравомыслие требовало смирения.

Вот с этими мыслями Френсис и доехал до столицы графства Голлуэй. Дамфрис уже не был тем глухим углом Нижней Шотландии, каким представлялся еще лет 10 назад, до того как сюда проложили железнодорожную ветку и провели телеграф. Летом, когда Френсис приезжал в Дамфрис с папой и мамой, здесь все благоухало зеленью и дышалось так легко и свободно, как жители чумного Лондона не могли представить даже в самых светлых мечтах. На зеленеющих лугах тогда пасся невозмутимый в сознании собственной значимости рыжий шотландский скот. Каждое лето лохматые коровки с телятами приводили Френсиса – обитателя столичных городов – в настоящее умиление и вызывали неподдельный детский восторг. Но теперь, когда Френсис остался совершенно один, всеми забытый и брошенный ночью посреди пустой станции в провинциальном городке, уныние, владевшее им всю дорогу от Лондона, превратилось в томительную тоску. Никто его не встречал. Однако юный лорд строго сознавал свои обязанности перед семьей, наследником которой был, а потому, собрав последние силы своего совершенно разбитого долгим путешествием не просто худого, но тощего тела, наподобие тех, что влачат жалкое существование в богоугодных работных домах, он направился к постоялому двору, где надеялся нанять извозчика до Дандренанского манора. Впрочем, это ему удалось безо всяких приключений и трудностей. Скорости решения вопроса с транспортом немало поспособствовало то обстоятельство, что Френсис назначил лондонскую, а не шотландскую цену за те 6 миль, которые отделяли Дамфрис от Дандренана. Уже через ¾ часа юный лорд стоял перед сложенной еще в древние времена каменной стеной в половину человеческого роста, которой было обнесено старинное, эпохи Плантагенетов, аббатство, ставшее последним пристанищем 26-летней Марии Стюарт перед тем, как она навсегда покинула землю родной Шотландии и отправилась на встречу с эшафотом. «Боже мой! – с пророческим ужасом подумал Френсис, – а ведь она, так же как и я, любила прекрасную Францию, но ей так и не довелось её снова увидеть. А если та же судьба ожидает и меня»? С этими нехорошими предчувствиями Френсис вступил в свои владения, усыпанные мертвой листвой. Здесь, в 300 милях от Лондона, золотая осень уже закончилась, все листья давно облетели, и деревья стояли теперь, будто средневековая стража, ожесточенно наставив на чужаков свои голые пики.

Френсис прошел в бывший братский корпус, теперь обветшалый, поросший кое-где плющом, и везде – лишайником и мхом, служивший для Максвеллов жилым домом. Навстречу молодому лорду с услужливой поспешностью выбежали экономка и мажордом – муж с женой, – жившие в Дандренане еще со времен леди Маргариты Хатчинсон-Максвелл, бабушки Френсиса, которую он почти не помнил.

За ужином лорду Дандренана прислуживал мажордом, тогда как его жена – Маргарет – занималась на кухне, готовя для Френсиса филе херлинга. Дункан – так звали мажордома – пытался расспрашивать баронета о его планах, стоя над душою, но Френсис грубо стукнул кулаком по столу:

– Отстань, Дункан, дай поесть спокойно!

Дункан, совсем не обиженной, поскольку уже привык к феодальной манере обращения Максвеллов со своими вассалами, отошел, встал в дверях, откуда можно было видеть и кухню, и господина. Если бы Френсис предупредил о своем приезде, успели бы найти колокольчик, которым летом господа призывали слуг для перемены блюд, тогда бы не пришлось следить за тем, с какой быстротой благородный лорд поедает все, что ему подавалось, и не от того, что у него был хороший аппетит, наоборот, от того, что ему хотелось побыстрее закончить с нудной процедурой приема пищи. Вообще вся жизнь Френсиса Максвелла подчинялась сознанию долгу – не перед королевой или Империей, но перед папой, мамой, своим родом и собственной честью. Во всем остальном, что лежало за пределами этих понятий, он мог быть совершеннейшим самодуром. Он мог бы заморить себя голодом, если бы не сознание того, как горько будет его матушке. А потому с обреченным вздохом приходилось есть каждый день и в день по несколько раз. Хорошо если два, а то ведь часто бывало и три. Очевидно, Англия была счастливейшей страной на свете – в ней дети из благородных семей были настолько сыты, что хотели бы поголодать.

В силу той быстроты, с которой Френсис без аппетита закончил свой ужин, Дункан так и не успел воспользоваться своим правом феодального слуги и, с упрямством преодолевая грубость лорда, выяснить у него цель визита в Дандренан накануне зимы. Зато после ужина Френсис обосновался в кабинете – он не назывался кабинетом отца или матери, но был кабинетом всей семьи, поэтому молодой лорд совсем не испытывал никакой гордости от того, что самостоятельно вершит в нём дела, – так вот, обосновавшись здесь, Френсис пригласил обоих слуг и без специальной напыщенности и многозначительности сказал:

– Мы решили заложить имение…. – Френсис взглянул на старых слуг.

– Оно уже заложено, милорд, – учтиво напомнил Дункан.

– Частично, – с хитрой усмешкой заметил Френсис, – и в банке Шотландии, а теперь мы его заложим полностью в банке Ротшильдов. Для этого пригласите вашу дочь с зятем, других людей из деревни, пускай все вычистят, выдраят, чтобы паркет и позолота, где осталась, блистали, чтобы нигде паутины, плесени, пыли не было, чтобы ничего не скрипело, а только все блистало. Всю утварь, посуду, столовое серебро – все выставить на обозрение оценщиков. Только никому ни слова, даже дочери с зятем, пускай все думают, что я решил устроить рождественский прием, и на нём буду подыскивать себе невесту. Только и об этом прямо никому не говорите, только намеками. Я могу на вас рассчитывать? – произнес Френсис и протянул слугам обе руки ладонями кверху.

Маргарет и Дункан переглянулись.

– Наша семья издавна служила в Дандренанском аббатстве, – вдохновенно начала Маргарет, – я начинала горничной вашей бабушки – да упокоит Господь её душу – и никто никогда не жаловался на нашу службу.

Френсис немного смутился от такой проницательности.

– Ну, что ты так печально, Марго? Мы же не прощаемся. Мы всегда были верны своим королям и никогда не забывали своих подданных. Поэтому вам не о чем беспокоиться. Я просто прошу вас мне помочь…. К кому мне еще прикажите обращаться?! – Френсис начинал раздражаться от того, что не мог говорить откровенно с честными людьми.

– Милорд, мы выполним любое ваше приказание, – успокоил молодого баронета Дункан.

– Ну, вот и хорошо. Денег я привез достаточно, так что обещайте всем хорошее вознаграждение за хорошую работу. Но и кошелек своего лорда тоже поберегите. В конце концов, мы же все…. – Френсис не закончил фразы, а лишь сделал круговое движение руками, означавшее пэрство членов одного клана. – Ну, ладно, уже поздно, я устал, отведите меня спать.

II

Смерть скрепила их верность монарху печатью,

Напоила их кровью пустые поля.

Байрон «При отъезде из Ньюстеда»

На следующее утро Френсис Максвелл проснулся очень рано от холода, забиравшегося под два одеяла. Он вспомнил, что отец рассказывал, как детей в английских интернатах мучат ночным холодом. Ощущение, что теперь и сам Френсис попал в подобное заведение, усугублялось мрачным, неприветливым видом опочивальни с массивной, но грубой мебелью, выцветшими гобеленами и крысиными дырами в углах. Все хотя и было своим, но каким-то далеким и неживым. К счастью еще вчера вечером нашелся колокольчик. Но напрасно Френсис исступленно звонил в него, а потом кричал во всё горло – никто из слуг его не услышал, юный лорд только охрип. Пришлось вставать в холод, одеваться самому – это уже было безобразие в высшей степени. Он достал вязаную телогрейку, которую еще его бабушка – баронесса Дандренан – сшила для его папы, а мама теперь положила в его саквояж, зная, какая мерзлая сырость даже летом господствует в Дандренане. От воспоминаний о маме и папе на душе немного потеплело, и Френсис пошел искать своих верных вассалов. На минуту ему показалось, что они его бросили в этом холодном крысином углу Нижней Шотландии. Крыс в Дандренане действительно было много, и Максвеллы всегда относились к ним спокойно, а оттого и крысы их не трогали. «Если Природа не чует опасности от тебя, то и сама тебе вредить не будет, а иной раз и поможет» – таковы были убеждения отца и сына Максвеллов. Тем Нехорошие предчувствия снова овладели душой юного лорда, но он, как и прежде, смело пошел навстречу неизбежному.

Встретив Дункана и Маргарет, Френсис на них накричал, велел принести себе умыться, и положить в спальню еще одно одеяло, потом передумал и решил, что одеял должно быть два. Когда Маргарет накормила его завтраком – яичницей с беконом – настроение немного улучшилось. К чаю была какая-то пошлая деревенская выпечка, которую Френсис терпеть не мог, потому как знал вкус тех настоящих кондитерских шедевров, которые в Париже продавались на каждом углу.

После завтрака Френсис разделил деньги между слугами и собой и отправил их пешком в деревню Шамбелли. В деревне Маргарет должна была нанять женщин для уборки дома, а Дункан сторговать для лорда верховую лошадь. Сбруя и все необходимое имелось в поместье – лошадей брали в наем каждое лето.

Оставшись совершенно один в огромном аббатстве, Френсис впал в черную, как воды Лох-Киндар, меланхолию. Он бродил по коридорам, заглядывал комнаты, казалось вот-вот должно произойти какое-то чудо из тех, которые обычно случается в глухих замках, хранящих кровавые тайны эпохи Реформации и войн короля Карла с Парламентом. Но, нет, никакого призрака или чего-то в этом роде не появилось. Френсис лишь убедился как много в Дандренане работы и как много рухляди, которая ничего не стоит. Это было обидно. Он радел за дело семьи и понимал, что здесь ему не удастся его поправить. Его с самого детства посвящали в семейные дела, которые заменяли для него те проблемы и заботы, которые обычно терзают детей в отрочестве и юности. Он почти не общался со сверстниками, а все больше со взрослыми. Давно прошли те времена, когда его привозили поиграть с детьми других лордов. После каждой такой поездки он напрочь отказывался когда либо снова бывать у этих господ, пока, наконец, не осталось никого, кто приглашал бы Максвеллов и к кому Френсис готов был ездить. Одним словом детства у Френсиса не было, была только жизнь – в Монтрё, в Венеции, Флоренции, Неаполе, в Париже и Риме. Вот где, оказывается, Максвеллы спустили всё своё состояние.

Пришел пастор местной англиканской церкви, располагавшейся на территории поместья. Это был сухой и жестокий пуританский инквизитор, который за неимением возможности вырывать ногти еретикам-папистам и сжигать их на кострах, до смерти запорол и заморил голодом половину из дюжины своих детей, а после недавнего закона Форстера и Гладстона о всеобщем начальном образовании в каждодневное ведение этого страшного человека были отданы все дети деревни. Максвеллы терпеть его не могли, а Френсис так и вообще его боялся в прежние годы, поэтому пастора никогда не приглашали в господские покои, отчего лорды и прослыли в округе безбожниками (хвала Господу, не колдунами). Пастор отвечал им взаимностью: мальчишку он презирал даже более, чем его мать – французскую блудницу. Только викторианское фарисейство, цепкое как когти Святой Палаты, заставили пастора придти теперь и засвидетельствовать молодому лорду Максвеллу почтение всего прихода. По обычаю манора прихожане обладали правом сервитута на располагавшиеся в Дандренанском аббатстве приходскую церковь и кладбище. На кладбище же располагался и склеп Максвеллов, в котором были захоронены 5 поколений предков Френсиса. Пять еще более древних поколений были захоронены в склепе замка Кэрлаверок на другой стороне реки Нит.

До восшествия короля Иакова I на Английский престол Дандренан был родовым аббатством Максвеллов, из клана которых выбирались настоятели. При короле Иакове католическое аббатство было отписано в собственность Короны и прекратило существование. Действовать продолжала только монастырская церковь, ставшая теперь приходской и к тому же англиканской. Во времена Реставрации Дандренан с баронским титулом был пожалован внуком короля Иакова, носившим тоже имя, сэру Роберту, младшему сыну лорда Роберта Максвелл-Хэриса, графа Нитсдейла, в качестве награды за вековую преданность клана Максвелл дому Стюартов. Местный приход стал уплачивать баронам Дандренан баналитет за беспрепятственный доступ к церкви и кладбищу. Кроме того, приход пользовался луговыми пустошами Максвеллов в качестве альменды для выгона своих коз и овец, за что уплачивал полевую подать, называвшуюся во Франции шампар. Так же местные крестьяне на болотах Максвеллов добывали торф для собственных нужд, за что платили талью. Еще полвека назад торф в Дандренане добывали в промышленных масштабах, отправляя его в Глазго и Карлайл, но со временем запасы иссякли, выработки заболотились, и теперь торф шел только для отопления местных жилищ. Из этих трех источников и складывался нехитрый доход Дандренанского манора и во всех случаях посредником между приходом и лордами выступал пастор. Но у нынешнего владельца с нынешним пастором отношения были самые натянутые, что не могло не отражаться на своевременности и размере поступлений.

Пастор не стал утомлять юного Максвелла своим присутствием и вернулся обратно в деревню, где и жил, не удосужившись даже полюбопытствовать о причинах неожиданного приезда Френсиса – настолько ему были безразличны дела лордов, главное, что он соблюл приличия. А Френсис, довольный, что быстро отделался от жуткого прислужника королевы и Церкви, пошел дальше оценивать состояние аббатства. Оно являло жалкий вид. Помимо бывшего братского корпуса в Дандренане обжита была только монастырская гостиница, причем частично – отапливались и убирались лишь несколько комнат для очень, очень редких гостей Максвеллов, которых с каждым летом становилось все меньше и меньше, покуда и совсем не стало. Старинный скрипторий – центр культуры и книжного дела в Голлоуэе в Средние века – давно разрушился, удалось спасти лишь немногие старинные манускрипты. Максвеллы даже не озаботились разобрать завалы. В лучшем состоянии были покои отца-настоятеля и трапезная, к которой были пристроены старинные пекарня и кухня. Хотя все эти помещения были не обжиты, давно заброшены, а оконные проемы забиты досками, но зато здания крепко стояли на своих древних каменных фундаментах и использовались исключительно для игр молодого лорда. Огромные внутренние пространства оставляли столько свободы для размахивания клейморами и алебардами, что юный Френсис отдавался этим занятиям с самозабвенным упоением, а гулкие отзвуки эха под высокими сводами переносили его в гущу сражений рыцарских времен. Весь пол был усыпан покрошенными в щепки скамьями, столами и прочей никому не нужной мебелью, которая изображал врагов Шотландии, Трона и Римской церкви. Беззаветно отдавая солнечные летние дни играм под мрачными сводами, куда едва проникали лучи света, Френсис будто хотел изменить неумолимый ход истории. О, если бы стойкий и преданный своей королеве, воспетой Шиллером, не знающий обмана и бесчестья, как про него говорила сама Мария Стюарт еще находясь в заточении в замке Лохливен, лорд Хэрис не потерпел поражение при Лэнгсайде!… О, если бы граф Мар одержал победу при Шериф-муре над предателем Родины Аргайлом!… Тогда бы судьба Шотландии сложилась по-другому, и народы по обе стороны Солуэй-Ферта не оказались бы в рабстве у мелких лавочников и жадных торгашей, отравивших своей людоедской чопорностью и пуританской бесчеловечностью весь прежде свободный мир, ставший теперь колонией Британской империи. Не об этом ли еще лет 300 назад тому мечтал проклятый чернокнижник Фауст, как о том написано у Марло: