Не убоявшись зла

Афина слушала истории и восхищалась своим маленьким другом Деми, вспоминала их детство.

Демьян, рассказывая очередной смешной случай, вдруг боковым зрением уловил, что Афина читает сообщение в телефоне и хмурится.

– Пули, что случилось? Всё хорошо? – спросил он девушку.

– Не очень. Тётя Электра…

Демьян не дослушав, подскочил.

– Нет, нет, Деми сядь, пока всё нормально. Она сидит там, у нас во дворе и ей вызвали врача. Сердце. Но она упрямо твердит, что в больницу не поедет и будет ждать тебя, пока не околеет или ты не вернёшься. Говорит, что должна вымолить у тебя прощение.

– Поехали. Ей ли просить у меня прощения? – Демьян вопросительно посмотрел на Костаса. Тот утвердительно кивнул :

– Автандилыч, поезжай. До завтрашнего вечера нам отсюда не улететь. У береговой охраны учения, нас засекут раньше, чем мы высунем нос из акватории. Завтра в пять вечера, на этом же месте. Снаряга готова, гидроплан заправлен с избытком.

– Костя, братишка, что бы я без тебя делал? – улыбнулся Демьян.

– Нашёл бы другого Костю. Или не Костю. Вали уже давай, пожалей бабулю! – Костя встал, пожал шефу руки по-русски, и Демьян с Афиной, попрощавшись с дядюшкой Иоаннисом и официантами, вышли из таверны.

– Мой папа разогревает твой любимый суп из зелёной чечевицы, – Афина улыбнулась и взяла Демьяна под руку.

– Как он?

– Постарел, вышел на пенсию и так же гоняет хулиганов по району, – засмеялась Афина.

– А ты?

– Я замужем. Уже восемь лет. Двое сыновей. Демиан и Ёргос.

– Не надо было, пули му. Ни у меня, ни у деда не было хорошей жизни.

– Надо! А как зовут твою доченьку?

– Афина.

Афина закатила глаза, и засмеялась так, как могла только она. Заливисто, весело, словно звонкий школьный колокольчик.

– А ведь я могла и не спрашивать!

– Если она будет хоть немного походить на тебя, я буду самым счастливым отцом на этой земле!

Они сели в маленький, красный автомобиль Афины, и поехали в их родной район…

* да будет так. – греч. Ας είναι έτσι.

** большое спасибо – греч. – Ευχαριστώ πολύ.

АФИНЫ. ОМОНИЯ.

На кухне, в доме семьи Лемнос царила суета. Фемида, жена Микиса, носилась между кухней и комнатой и накрывала на стол, по-гречески, чтобы ни сантиметра свободного!

Микис упросил старушку Электру пойти к ним в дом. Усадил за кухонный стол, достал бутылку узо, налил немного в стакан с лимонным соком и придвинул к старушке:

– Выпей, – скомандовал он.

– Не буду! – отказалась тётушка.

– Старая моя, выпей, или я тебя укушу!

– Лучше застрели меня, безмозглую дуру! – по щекам Электры полились слёзы.

– Нечем. Я обменял ружьё на эту прекрасную бутылку узо, а патроны пропил, – ответил он.

С тяжелым вздохом старушка взяла стакан и, медленно его осушив, почувствовала отвращение. Её передернуло от кислого лимона с резким привкусом спирта. Она уже собралась высказать Микису всё, что думает об этом «адском коктейле», как вдруг на кухню, стараясь не шуметь, вошёл молодой мужчина. Старушка замерла, словно увидела призрак.

Сердце её сжалось от боли и радости одновременно. Она заметила, как его лицо покрыла тень грусти. Это было не просто возвращение; это было столкновение с прошлым, полным утрат и надежд. Она сделала шаг вперёд. Ноги её подкосились, и она попыталась рухнуть на колени.

Демьян подбежал к ней, подхватил и усадил на стул.

– Ты чего, тётушка? – произнёс он, и в его голосе звучала неуверенность, как будто он боялся, что её любовь к нему могла угаснуть за все эти годы.

Затем улыбнулся, взял её руку в свою и поцеловал похолодевшую ладонь.

– Я так долго тебя ждала, – прошептала Электра, не в силах сдержать слёзы. – Я никогда не переставала верить, что ты вернёшься. Простишь ли ты меня когда-нибудь?

– Мне не за что тебя прощать! – Демьян с любовью смотрел на дорогого его сердцу человека. – Ты не сделала мне ничего плохого.

– Я обещала тебя беречь и не сдержала слово!

– Ты мне жизнь спасла! О чём ты говоришь, родная моя? Если бы не ты и дядя Микис, я бы уже давно, ещё двадцать лет назад, сгнил в земле, так и не увидев жизни!

Демьян почувствовал, как на плечо ему легла широкая, крепкая ладонь. Он встал и обнял улыбающегося дядю Микиса.

– Здравствуй, мой сынок! С возвращением в родной порт, морячок, – рассмеялся мужчина.

– Спасибо, дядюшка, – ответил ему Демьян и крепко пожал руку.

– Больше года мы оплакивали тебя, пока из снежной России не пришло письмо с твоей фотографией! – Фемида подала голос из коридорчика между кухней и прихожей.

– Здравствуй, малыш. Добро пожаловать в родной дом. Наконец-то! – она обняла Демьяна и крепко прижалась к его груди – Теперь все за стол. Мы все хотим знать, что с тобой стало.

Демьян с удовольствием погружался в воспоминания об этой кухне, где каждый аромат и каждое блюдо были связаны с теплом и уютом. Он вспоминал, как тётя Фемида готовила томатный суп, добавляя в него щепотку чёрного перца и приправы, а Афина пекла лепёшки с солёным сыром, которые всегда были с хрустящей корочкой и жирной начинкой. Сейчас, сидя за столом, он наслаждался каждым кусочком, напоминающим ему о времени, которое он проводил в этом доме. Еда, как и воспоминания, была особенной: она возвращала его в те дни, когда всё было проще, когда заботы казались далекими, а счастье заключалось в простых радостях – играх с друзьями и долгих разговорах за столом.

Когда они поужинали и женщины убрали со стола, Микис встал и заговорил:

– Сынок, всё, что мы знаем – пьяница Тамара повезла тебя в Салоники и там потеряла. Мы год пытались хоть что-то разузнать. Найти хоть какой-то след. Результата не было. А потом пришло это! – Мужчина подошёл к барному шкафчику, достал оттуда пожелтевший по краям конверт, и протянул его Демьяну.

Советский почтовый конверт. Почтовые марки «Mexico86, чемпионат мира по футболу» . В голове яркой вспышкой высветилось воспоминание. Он сам клеил эти маленькие картинки с изображением футболистов! В 1986 году, в почтовом отделении на проспекте Бакулина, в Ленинграде. Папа Гена тогда купил конверт и марки. Он усадил сына за стол и предложил приклеить вот эти самые марки, на этот самый конверт! Вспомнились вкусные пирожки с картошкой и большой стакан какао с молоком, в кафетерии, неподалёку от того места.

Как же давно это было, а помнится, как будто вчера.

– Деми, ты куда уплыл? – звонкий голос Афины вернул его в настоящее.

– Простите, – виновато улыбнулся Демьян.

– Сынок, не томи. – Микис нетерпеливо зашагал по комнате.

Демьян достал письмо и вложенную в конверт, чёрно-белую фотографию. На ней запечатлён он. Семилетний, хохочущий мальчишка, лежащий в куче снега, под большой новогодней ёлкой. «Выборг – Декабрь. 1985 год. Наш любимый сынуля». Он узнал ровный, каллиграфический почерк мамы Даши. Узнал эту ель на их выборгской даче, которую они наряжают каждый Новый год. Теперь его дочка так же весело дурачится под этим деревом, в новогоднем снегу!

Демьян улыбнулся, с грустью посмотрел на любимых греков, и начал свой рассказ.

– После кончины деда, стало понятно, что всей моей семьёй был только он. Мать сбежала в ту ночь и больше не появилась. А у бабули была одна радость в жизни – выпивка. Когда меня привезли из больницы, она несколько дней кряду ходила по дому и ворчала, что я остался на её шее, а она не готова к такому повороту событий. Что стареет, больна и на что меня содержать, неизвестно.

И вот в голову ей пришло, как ей, наверное, казалось, гениальное решение – сбагрить меня родственникам моего папаши.

Те жили где-то в деревне под Салониками. Названия деревни она не знала, но ей очень хотелось от меня отделаться. Она купила билеты на автобус, собрала мои вещи, документы, вручила мне маленький рюкзачок, и мы уехали. Все вы помните, что ей настрого запретили пить. И она держалась. Но через пару часов езды, мы остановились у какой-то придорожной забегаловки, и бабуля оторвалась по полной. Мы снова сели в автобус, и я убежал в самый конец, там были большие окна, в которые мне нравилось смотреть.

Через какое-то время бабулю, от жары и большого количества выпитого, развезло, и она заблевала салон автобуса так, что её высадили прямо на дороге! Я спрятался между сидений и так доехал до самых Салоник. Была уже глубокая ночь. Я выбежал из автобуса и побежал, мне казалось, что за выходку бабули меня арестуют. Воображение рисовало такие картинки, что адреналин гнал меня всё дальше от автобусной станции, вглубь города.

Долго бежать я не мог, сами знаете, каким я вернулся из больницы : ни жив ни мёртв.

И тут я услышал громкий гудок. А потом увидел внизу порт и корабль! Белый, весь в огнях, красивый. Я пошёл туда.

Это был советский круизный лайнер. Не такой большой, какие я видел. Меня поразили люди. Светлокожие, многие с голубыми глазами. Я не понимал их языка. Он казался мне тягучим, с частой сменой интонаций, как полёт стрекозы.

До сих пор не понимаю, как мне удалось прошмыгнуть на этот корабль. Я оказался на палубе. В суете люди не замечали маленького мальчишку, и я с интересом пошёл бродить по судну. Страх испарился. Мне было до чёртиков интересно и любопытно. Мои мечты о море, о белом корабле! Вот же они! Я поплыву и всё будет хорошо.

Помню, как хотелось есть, но ещё больше хотелось спать. Я пробрался в чью-то каюту. Кроватка была огромная, мягкая с запахом лаванды, а в каюте пахло духами и деревом. Я залез в эту кровать и уснул.

Сквозь сон слышал, как полушёпотом переговариваются люди. Два мужских голоса и два женских. Языка я не понимал, сколько не напрягал слух. Стало страшно. Похоже, меня обнаружили, сейчас арестуют или вовсе выкинут в море!

Я открыл глаза, встал и заревел. В ногах сидели белая женщина с золотыми волосами и огромный мужчина в круглых очках с тёмными стёклами. У него были пышные, чёрные усы. У столика в каюте стоял капитан, в красивой форме, с фуражкой, свёрнутой набок и молодая девушка, похожая на гречанку или турчанку. Тёмная, с чёрными волосами и карими глазами.

Женщина что-то сказала мне, улыбнулась и погладила по голове. Я ревел, качал головой и отвечал на греческом, что не понимаю их и вообще боюсь. Просил не выкидывать меня в море.

Ко мне подсела та, тёмная девушка. Это была Нина Сариева, понтийская гречанка. На ломаном греческом она начала успокаивать меня и задавать вопросы. Кто я? Откуда? Как попал на корабль?. Я отвечал, она переводила. Капитан начал нервно ходить по каюте и чесать затылок прямо через фуражку. Мне стало смешно. Женщина и мужчина тоже засмеялись. Мне так хотелось понять, что же они говорят, но…

– И тебя не высадили? С советского корабля. У них ведь коммунизм был тогда, КГБ, диктатура! – Микис упал в массивное, старое кресло.

– Корабль к тому времени уже слишком далеко отплыл. Как мне потом рассказали родители, они оба так полюбили спящего в их кровати мальчика, и когда стало ясно, что я ничей, решение было принято молниеносно – ребёнка они никому не отдадут. К тому времени они много раз пытались завести своего малыша, но не получалось. Они стали ссориться, дошло уже и до развода. Этот круиз для них был последней попыткой наладить отношения, примириться с тем, что родителями они не станут. И тут в их кровати маленький, ничейный ребенок! Как ответ на их мольбы. И они боролись. Ты правильно сказал дядя Микис, диктатура и КГБ. Пока мы были в море, всё шло хорошо, они просто упивались тем, что у них появился я. И мне нравилось. Такой заботы я ведь не знал никогда. А потом мы приплыли в Советский Союз.

Эти люди, которые меня приютили, были в своей в стране довольно известными врачами. Папа ортопед и мануальный терапевт, который ставил на ноги даже безнадёжных. Лечил спортсменов, артистов, политиков. Его знал, наверное, весь союз. Очереди на лечение к нему стояли на год вперёд. А мама, на первый взгляд, простой анастезиолог. Эта, с виду скромная, хрупкая женщина, выводила из похмельного и иного состояния таких людей, о которых писали и воспевали газеты. Герои тоже могли выпить и порой не угадывали с количеством. Тогда появлялась она, и всё было тихо, конфиденциально, за большие деньги, ну вы понимаете.

Так вот, когда мы прибыли в СССР, меня у них забрали. Иностранный ребенок, не пойми как оказавшийся на советском корабле в иностранном порту. Международный скандал!

И если бы не связи родителей, я не знаю, что было бы дальше.

Меня отправили в детский дом, пока чиновники и КГБ решали, что со мной делать. А родители, в буквальном смысле бились за меня. Обивали пороги чиновников, писали письма и, чего греха таить, давали взятки. И вы знаете, отбили!

Я месяц провёл в детском доме. Не скажу, что там было плохо. Меня не обижали. Я много гулял по двору, были игрушки, были другие дети. Я начал учить новые слова. Единственное, что расстраивало – еда! Каши. Господи, как я их ненавидел. Особенно перловую. Худшей дряни я не ел ни до, ни после.

И вот через месяц, ранним утром я проснулся от того, что меня трясут. Открыв глаза, я увидел плачущую маму Дашу и смеющегося над ней папу Гену. Спросонья я не понимал, что происходит. Меня умыли, одели, а потом, впервые за месяц с небольшим, я увидел жизнь по ту сторону забора детского дома!

– Они смогли! – сказала тётя Фемида, утирая слёзы.

– Да. Они отвоевали меня. Получили все документы, я стал их сыном. Демьян Гриневский-Кариадис.

– Сохранили твоё греческое происхождение! – обрадовалась тётушка Электра.

– Да. Отец посчитал, что это будет правильным. И тайны из того, что я приёмный сын они никогда не делали. Шила в мешке не утаить. Они славяне, с белой кожей и голубыми глазами, а я абсолютный грек, с тёмной кожей, черноволосый с карими глазами. Этот факт никогда не был преградой между нами. Я стал для них смыслом жизни, объектом обожания и заботы. Они называли меня «наш маленький Зевс». Бабушки и дедушки с обеих сторон меня обожали, наверное, даже родных так не любят. И я отвечал им тем же. Первые несколько месяцев, по ночам я вскакивал, весь в поту и трясся. Мне казалось, что всё это сон. Сейчас я проснусь, а рядом пьяная бабушка или того хуже, я под тем столиком в афинском доме и умираю от потери крови. Я бежал в спальню к родителям, плакал и рассказывал им об этих снах. Помню их глаза в эти моменты, полные слёз, горя и недоумения.

Меня привезли в Ленинград. Я как будто снова увидел родные Афины! Наша, греческая архитектура, статуи, львы на мостах. Я влюбился в этот город!

– А язык? Как вы понимали друг друга? – спросила Афина.

– Я не особо помню эти моменты. Всё прошло как-то легко. Мне наняли педагогов, со знанием греческого языка, и учили очень хорошо. И языку и школьным предметам. Через год я уже лопотал на русском не хуже, чем коренные. А через два, родители заговорили на греческом!

Началась школа. Я зажил как тысячи обычных, советских детей. Помню, как впервые увидел снег. Рано-рано утром, было ещё темно, когда папа разбудил меня, взял на руки и поднёс к открытому окну. Весь двор побелел! Видимо, у меня был такой взгляд, что папа захохотал. Мы все оделись и вышли во двор. Помню, как осторожно ступал на эту хрустящую, рыхлую снежную вату. Голыми руками брал холодный снег, делал из него комочки. Постепенно начали выходить и другие родители с детьми. Первый снег! Событие. Взрослые начали сбиваться в свой круг, а дети, как это всегда и бывает, навели суету, начали играть, кидаться снежками. В то утро я промок, простыл, но тот день, и то детское ощущение счастья осталось у меня в памяти до сих пор…