Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

Прощаясь с паствой, о. Илиодор не удержался от жестокой шутки по мотивам пережитых скорбей: «Вы знаете, откуда я приехал? Я приехал ведь из Крыма, а теперь еду в Новосиль…».

Наконец под пение гимна и крики «ура» он отбыл «по неизвестному направлению», как выразился корреспондент «Нового времени», хотя у Волги, казалось бы, есть только два направления – по течению и против течения. В настоящее время о. Илиодор плыл вверх по течению, наметив следующий маршрут: в Саратов, затем в Саров на богомолье, оттуда дня на два в Петербург и затем назад в Царицын, с тем расчетом, чтобы вернуться до воскресенья перед праздником Вознесения, т.е. до 15.V, и успеть последний раз пропеть Пасху вместе со своей паствой.

В Саратове о. Илиодор остановился, как обычно, в архиерейских покоях. Уже в день приезда ему предстояло важное дело: вместе с преосв. Гермогеном он посетил губернатора Стремоухова.

Губернатор уже успел невзлюбить преосвященного ввиду его роли в недавней царицынской истории. Отношения осложнил инцидент, произошедший в Великую Пятницу 8.IV. Высшие власти, по традиции, присутствовали на вечерне в кафедральном соборе, чтобы вынести Плащаницу. Свящ. Ледовский произнес проповедь, именуя гонителей о. Илиодора «Пилатами, Иудами, Каиафами, Синедрионом» и т.д. Нынешнего губернатора проповедник прямо не упомянул, зато о его предшественнике отметил, что тот был лишен «всяких нравственных и религиозных чувств».

Губернатор, ухитрившийся какую-то часть этой проповеди принять на свой счет, понял, что она произнесена с благословения архиерея, чьи «выразительные глаза засветились особым огоньком». Однако, по примеру гр. Татищева, Стремоухов сдержался. Впоследствии сетовал, что после проповеди ему «пришлось покориться судьбе, подходить к кресту и целовать руку». Правда, во время вечерни с выносом Плащаницы к кресту не прикладываются, но очевидно, что губернатор в полном соответствии с рекомендациями Столыпина старался соблюдать «все внешние формы». Сохраняя видимость мира, он считал себя в состоянии войны с архиереем.

Однако преосв. Гермоген не терял надежды на сотрудничество с новым губернатором и потому посетил его в сопровождении о. Илиодора (29.IV). Впрочем, по большей части говорил один владыка, а «Илиодор вел себя весьма скромно», как запомнилось Стремоухову.

Посетители попросили губернатора содействовать передаче царицынскому монастырю примыкающей к нему площади и, кроме того, пожаловались на Василевского и Семигановского. Между прочим, преосв. Гермоген высказал предположение, что именно Василевский информировал Ламакина в неблагоприятном для архиерея смысле, и просил об удалении полицмейстера, грозя в противном случае вынести этот вопрос на церковную кафедру. Губернатор же, в глубине души подозревавший, что источником ламакинских корреспонденций был илиодоровский лагерь, защищал Василевского, указывая, что он корректен и отрицает свою причастность к этому делу. Что до Семигановского, то посетители «очень энергично» обвиняли его в оболгании о. Илиодора.

Усилия духовенства найти общий язык с губернатором оказались тщетными. «Скоро беседа, совершенно неклеившаяся, пресеклась, и оба посетителя меня оставили», – писал он.

По-видимому, визит еп. Гермогена и его жалоба на Василевского с Семигановским стали последней каплей в чаше терпения губернатора, который 8.V написал Столыпину письмо с подробной характеристикой сложившегося положения. Стремоухов констатировал, что о. Илиодор при поддержке архиерея добивается освобождения от надзора властей и прессы, желая, таким образом, «обратить царицынский монастырь в место, недоступное для полиции и администрации», то есть «завоевать себе полную автономию», чтобы воспользоваться ею «не ко благу правительства».

Приложенный к письму доклад содержал сводку последних провинностей о. Илиодора, которых ввиду его новой тактики набралось очень мало. Однако губернатор все-таки делал вывод об опасности действий иеромонаха как в политическом, так и чисто в бытовом смысле, так как монастырь-де того и гляди развалится.

Стремоухов не смущался даже Высочайшим повелением оставить о. Илиодора в Царицыне. Во-первых, губернатор утверждал, что эта милость исторгнута из «любвеобильного сердца обожаемого монарха» обманом. Народные симпатии к священнику «возбуждались искусственно, путем систематического, строго рассчитанного взвинчивания темных масс», а часть подписей была якобы фальсифицирована. Во-вторых, «Государь Император простил иеромонаха Илиодора "во внимание к мольбам народа", однако Его Величество никогда не изволил выразить, чтобы Он признавал его правым». В-третьих, Высочайшее помилование усугубило дело: «милость Государя, упавшая в не заслуживающие того души, не просветила их, а напротив побудила их только возгордиться и далее идти по пути своеволия и презрения к существующим формам».

Да, «души» во множественном числе, потому что губернатор считал «епископа Гермогена столь же виновным в создавшемся положении, как и иеромонаха Илиодора»: «без еп. Гермогена иеромонах Илиодор ничтожен». В лучших традициях гр. Татищева Стремоухов изложил инцидент при выносе Плащаницы и требовал удаления преосвященного из Саратова. При этом условии губернатор обещал справиться с о. Илиодором уже своими силами: «я берусь свести его отрицательную деятельность на нет, если еп. Гермоген оставит Саратов». В противном случае «положение высшей правительственной власти в губернии станет совершенно невыносимо».

Словом, Стремоухов пошел по стопам своего предшественника. Сбывались опасения еп. Гермогена, что и с новым губернатором сладу не будет.

Не ограничиваясь письменным докладом, Стремоухов лично отправился в Петербург – формально для доклада о состоянии губернии, но фактически по илиодоровскому делу. Однако Столыпин «развел руками», отказался «растравливать муравейник» в правом лагере и предложил губернатору самому поднять этот вопрос перед Государем, причем будто бы советовал пригрозить отставкой.

Надо отдать должное стремоуховской силе воли – он не остановился даже перед этой крайней мерой. Вскоре губернатор получил от Столыпина еще один совет – не вмешивать имя Распутина. Совет был дан экстравагантным способом:

«Накануне аудиенции вдруг ко мне в номер гостиницы "Франция" раздался звонок по телефону.

– Кто у аппарата?

– На фотографической группе три лица. Говорите только о двух ваших, третьего не касайтесь.

– Да кто говорит?

Я услышал, как трубку повесили на аппарат, и разговор прекратился».

В своих мемуарах Стремоухов с гордостью изложил диалог, состоявшийся между ним и Государем по илиодоровскому делу. Тут уж надо отдать должное силе воли Государя: он решительно заявил, что «простил» о. Илиодора, и отказался слушать доклад о новых его «безобразиях» – «все это мелочи». Да, он гораздо лучше гр. Татищева и Стремоухова вместе взятых понимал, как нелепы придирки Семигановского к проповедям царицынского инока. Получив отпор, Стремоухов, как и было задумано, попросился в отставку. Позже через Столыпина Государь передал ему, что «повелевает» продолжать службу в Саратове.

В те же дни Стремоухов попытался добиться своего другим путем – через нового обер-прокурора В.К. Саблера, сменившего ушедшего после илиодоровской победы Лукьянова. Однако, по-видимому, обер-прокурор не разделял взгляда обоих саратовских губернаторов на невозможность совместной работы с преосв. Гермогеном: «Саблер находил, что мой предместник, гр. Татищев, сразу стал с епископом и Илиодором на слишком официальную и холодную почву и что с ними более мягкими приемами, пожалуй, можно было бы поладить». Тем не менее, Саблер попросил Стремоухова писать ему о всех осложнениях, связанных с о. Илиодором.

Таким образом, новый обер-прокурор не пошел на поводу у саратовских властей, и это был добрый знак.

Вообще по поводу кандидатуры Саблера следует сказать, что поначалу салон гр. Игнатьевой пытался провести на пост обер-прокурора Роговича, которому «очень хотелось быть прокурором». Выбор Саблера вместо него Сергей Труфанов объяснял влиянием Распутина. Впрочем, и эта кандидатура была встречена в правых кругах с радостью.

О. Илиодору приписывали следующую телеграмму, якобы посланную им новому обер-прокурору: «Поздравляю себя и православную церковь с Владимиром первой степени». По стилю этот текст слишком отдает анекдотом. Вот подлинная аттестация Саблера от о. Илиодора: «это человек русский, православный и дела церковные знает, и не такой, как был его предшественник, тот человек был светский и дел церковных не знал».

Из Саратова преосв. Гермоген и о. Илиодор отправились на богомолье в Саров, но, как ни странно, порознь: 1.V выехал о. Илиодор, на следующий день – владыка в сопровождении свящ. Сошественского.

От Дивеева до Сарова (18 км) о. Илиодор шел пешком вместе со странниками. Когда от ходьбы его ноги распухли и стали гореть, он понял, что напрасно отказался от своей обычной десятифунтовой палки. «Доехав до Саратова, я палку свою оставил и поехал в Саров, так как там люди живут мирные и можно ходить без палки, с палкой я хожу только по Царицыну, Саратову, да еще по некоторым городам». Не было у него и ножа, чтобы вырезать палку.

Окруженный странниками, опиравшимися на посохи, о. Илиодор, как неразумные девы из евангельской притчи, стал искать, у кого бы купить этот насущный предмет, и с горем пополам нашел. В воспоминаниях следует патетический рассказ о бескорыстной девочке-паломнице, подарившей бедному иеромонаху свою палку и вознагражденной им за доброту двумя рублями. Однако по свежей памяти о. Илиодор рассказывал всего лишь, что «эту вот палку купил у одного странника за двадцать коп.». Приобретенную с таким трудом сломанную кривую ветку суеверный иеромонах счел талисманом и всюду носил с собой.

В Сарове о. Илиодор служил Литургию и молебен с акафистом, после чего произнес проповедь о Высочайшем посещении Саровских торжеств в 1903 г., когда Государь собственноручно нес раку с мощами преподобного Серафима. «…когда я это говорил, народ от радости рыдал». По своему обыкновению, о. Илиодор предложил слушателям послать на Высочайшее имя поздравительную телеграмму, что и было сделано.

В Сарове же он встретился со своим архипастырем, а обратно они выехали приблизительно в одно время и тоже порознь. Преосв. Гермоген направился прямо в Саратов, а о. Илиодор – в Петербург.

Проездом о. Илиодор задержался в Нижнем Новгороде по приглашению местных союзников. Посетив помещение Союза, он направился в небольшой храм Трех Святителей. Встал там у свечного ящика и смиренно, потупясь, молился до конца службы. Почаще бы его таким видеть!

Вскоре, однако, он ощутил плоды своей всероссийской славы. По городу пронесся слух, что знаменитый Илиодор вот так запросто стоит в храме. Сбежался народ. Иеромонах героически выдержал службу, продолжая молиться под огнем любопытных взглядов. Лишь когда богослужение закончилось и народ стал расходиться, о. Илиодор все-таки сделал этой толпе замечание: «Не подобает уходить, не приложившись ко кресту».

Затем он посетил губернатора и некоторых союзников. Последние дали в его честь обед и просили произнести речь, но получили отказ: «В чужой епархии не подобает».

Сам воздерживаясь от любых выступлений, о. Илиодор наблюдал за патриотами, подвизавшимися здесь, на родине знаменитого народного ополчения. Впечатление оказалось удручающее. Вместо ожидаемых миллионов «русских людей» он нашел здесь лишь единицы, и те «бесцветные».

10.V о. Илиодор приехал в Петербург, рассчитывая пробыть здесь всего пару дней. Официально объявленной целью поездки было ходатайство иеромонаха «перед одним из министров по своему личному делу». «Я приехал сюда похлопотать», – объяснял сам о. Илиодор. Из его интервью «Новому времени» видно, что он надеялся заручиться поддержкой высокопоставленных лиц для своих проектов – расширение монастыря, распространение проповеди на Поволжье и Дон и массовое паломничество в Саров.

Однако игнатьевский кружок, который, по газетным сведениям, и вызвал сюда о. Илиодора, не позволил ему остаться в тени и настоял на его представлении Государю. Священник согласился, полагая, что аудиенция довершит и закрепит его победу: «а то вышло бы, как если человек, испачканный грязью, вымылся, переоделся в чистое, но шапку не надел». Все это было решено, по-видимому, в день приезда: уже через час о. Илиодор посетил гр. Игнатьеву, а на следующий день «Голос Москвы» написал, что он приехал «принести всеподданнейшее выражение благодарности за оставление его в Царицыне».

Устроить аудиенцию было делом не одного дня. В ожидании о. Илиодор застрял в Петербурге на целых две недели. Подлинную причину задержки он скрывал и на вопрос репортера, долго ли рассчитывает пробыть здесь, уклончиво ответил: «А это смотря по тому, как будут принимать, – смотря по делу. Во всяком случае, долго не засижусь».

Времени даром он не терял – посетил нескольких важных лиц, в частности, полчаса беседовал с Саблером. Позже среди илиодоровцев ходил неправдоподобный слух о посещении о. Илиодором самого Столыпина, который якобы осознал свое заблуждение и увидел в посетителе человека, преданного церкви и полезного для правительства.

Вторым важным делом для о. Илиодора стал сбор пожертвований для его грандиозных планов по расширению монастыря и распространению деятельности на Поволжье и Дон. Газеты писали о крупной сумме, переданной иеромонаху неким высокопоставленным лицом «для постройки церкви в пределах Саратовской губернии». Всего удалось собрать 30 тыс. руб. Для сравнения, тремя годами ранее за ту же сумму о. Илиодор сумел расширить монастырский храм и выстроить кельи.

Пребывание знаменитого иеромонаха в столице вызвало большой ажиотаж. Квартиру некоего протоиерея, где остановился о. Илиодор, осаждали любопытные. На улице его выслеживали репортеры.

Однажды утром о. Илиодор посетил редакцию «Ведомостей градоначальства» для беседы с редактором Крывошлыком. Выйдя оттуда спустя два часа, иеромонах был встречен огромной толпой, среди которой находился даже фотограф, ухитрившийся тут же сделать снимок.

В былые времена популярность такого рода, вероятно, обрадовала бы смиренного инока, но сейчас он был слишком утомлен для славы. «Илиодор производит впечатление изможденного, усталого человека», – отметил сотрудник «Русского слова». Пришлось прятаться. Репортеры писали, что «Илиодор скрывается от журналистов и почитателей» при содействии друзей, которые «окружили его трогательной заботливостью, ревниво оберегая от досужих встреч и лишних разговоров». В конце концов о. Илиодор «просто сбежал» из протоиерейской квартиры и спрятался в редакции «Колокола».

Но не одна только жадная до зрелищ петербургская публика знала теперь Илиодора. Благодаря царицынской истории даже простой люд прослышал о нем как о невинном страдальце. Священник понял это в первые же дни по приезде. Беседуя, по обыкновению, с везшим его извозчиком, о. Илиодор неожиданно выслушал собственную романизированную биографию: «теперь попам очень трудно; вот где-то в Царицыне был один, кажется звать Илиодором; так гнали же его, гнали, вот как гнали за то, что говорил правду, только Царь его и вызволил, а то бы пропал». Собеседник не отказал себе в удовольствии эффектно раскрыться: «я, мол, этот самый Илиодор и есть». Перепуганный извозчик соскочил с облучка и с земным поклоном испросил прощения за дерзкие слова. «Вот он, простой народ, – с удовольствием резюмировал потом о. Илиодор, – вот какая деликатность и забота!».

Тем временем великосветские дома наперебой приглашали популярного инока в гости. Он отказывал почти всем. Исключение было сделано лишь для некоторых лиц, в частности, для Пистолькорса, в царскосельском доме которого о. Илиодор отслужил молебен. «В Петербурге, говорят, смиренный инок вел себя как герой и в самом деле находил общество не только знатных барынь, но даже сановников, глядевших на него снизу вверх», – язвительно писал Меньшиков. Впрочем, это общество для о. Илиодора оказалось не слишком приятным.

«Мы сами были свидетелями, – отмечал «Колокол», – с каким болезненным усилием воли, с какими колебаниями, как бы чувствуя своей удивительно тонкой нервной системой добрые христианские души и коварные среди своих посетителей, он принуждал себя войти в один салон великосветского общества или выйти из своей комнаты к той или другой группе посещавших его лиц.

Повидавшись, истово благословив, – он молча садился, как-то съежившись».

Раз под благословение подошла лютеранка преклонных лет. О. Илиодор, никогда не стеснявший себя светскими приличиями, отказал: «Крестное знамение вот вам, – от души. А благословить не могу, по убеждению. Благословляя, я передаю дар духовный из сокровищницы нашей церкви; этого чужим давать нельзя, только своим».

Однако в многолюдном Петербурге нашлись и близкие ему по духу люди. Характерна серия фотографий, снятых, очевидно, в эти дни в гостиной прот. Ефрема Долганева, брата преосв. Гермогена, священника Петропавловского собора. О. Илиодор без клобука, со своей роскошной копной черных кудрей, восседает во главе стола. Слева от иеромонаха оба его деятельных сторонника, еще недавно не поленившихся доехать до захолустного Царицына, чтобы выручить своего друга из беды, – Родионов и Володимеров.

Родионов фигурирует и на других фото этой серии, где он в казачьей форме снят вместе с надевшим уже клобук о. Илиодором. На одном из дублей они даже держатся за руки, что, по-видимому, должно символизировать союз монашества и казачества для защиты русских начал. По рисунку обоев видно, что это та же самая гостиная. Однако в некоторых источниках Родионов подписан как некий «жандармский офицер Е.Е. Долгушин», очевидно, смешанный с хозяином дома.

Хозяин же виден на первой фотографии вместе с мальчиком, вероятно, сыном. Напротив, в центре кадра, сидит странник В.Ф. Ткаченко (Василий Босоногий), известный подвижник, который круглый год ходил босиком, а подле него – женщина в белом платке. Оба этих лица были, очевидно, близки о. Илиодору, особенно странник Василий, сопровождавший его по всему Петербургу, а по неправдоподобным газетным сведениям якобы даже в царском дворце. «Это мой телохранитель!» – объяснял иеромонах.

В сопровождении этой свиты 13.V о. Илиодор появился на заседании «Русского собрания», куда был приглашен своими почитателями, жаждавшими услышать из его уст доклад о царицынских событиях. От доклада он наотрез отказался, но собрание посетил.

Программа заседания этого дня состояла из двух докладов – членов Г. Думы Г.А. Шечкова и В.А. Образцова. О. Илиодор появился к концу первой части. Дождавшись завершения доклада, председательствовавший член Г. Совета Штюрмер предложил приветствовать знаменитого гостя. Раздались аплодисменты. Когда объявили перерыв, на о. Илиодора обрушился град лобызаний от посетителей собрания. Затем его проводили в столовую и забросали вопросами. Он отмалчивался.

« – Когда же вы, о. Илиодор, проповедь нам скажете? – спрашивали его.

– Эх, господа, господа! Не жалеете вы отца Илиодора, – отвечал он».

После перерыва он скромно сел слушать доклад Образцова. По завершении доклада председательствовавший Воейков пригласил о. Илиодора на эстраду, прося поделиться своими впечатлениями. Оказавшись в западне, священник вышел вперед, но вместо долгожданной речи ограничился кратким словом. О. Илиодор «сказал, что пришел сюда не сказать что-нибудь особенное, а чтобы выразить от себя и еп. Гермогена признательность за то участие, которое "Русское собрание" приняло в его деле. Сказать же что-нибудь особенное он опасается, так как это может завести его слишком далеко, а он бы не хотел в настоящий момент свернуть с правильного пути. Впрочем особенное, по его словам, уже было сказано».

Таким образом, о. Илиодор честно объяснил причины необыкновенной сдержанности, которой он неуклонно придерживался с самого Саратова. «Речь» объясняла отказ от выступления неким «авторитетным указанием со стороны», но и без советчиков он все равно держался бы в тени.

С некоторыми затруднениями о. Илиодору удалось получить благословение петербургской епархиальной власти на совершение богослужений. Глухое недовольство действиями царицынского гастролера наблюдалось и среди столичных священников. Говорили о некоем благочинном, который распорядился не оказывать о. Илиодору никакого особого внимания и не приглашать в парадные покои на чай.

Тем не менее, уже 14.V иеромонах служил молебен в часовне Спасителя на Петербургской стороне (в Домике Петра I) и говорил проповедь. Среди многочисленных молящихся репортеры заметили графиню Витте, чей супруг давно уже добивался знакомства с о. Илиодором.

На следующий, воскресный, день иеромонах служил позднюю Литургию в Иоанновском монастыре, устроенном о. Иоанном Кронштадтским. «Весть, что в монастыре будет служить о. Илиодор, проникла в самые аристократические и самые простые слои народа. Обширный храм монастыря, во имя святых двенадцати апостолов, не мог вместить и одной десятой части желающих присутствовать при богослужении. В передней части храма, за барьером, на солее и в алтарях стояли почетные богомольцы, прибывшие по приглашению, а за решеткой, на хорах, в таоре и на лестницах стояли густые массы простого народа». Здесь были все петербургские покровители иеромонаха – Володимеров, Родионов, Скворцов, гр. Игнатьева и т.д.

Не связанный более светскими узами, о. Илиодор заговорил, да еще как! Он произнес не одну проповедь, а целых четыре, словно наверстывал упущенное в «Русском собрании»! Если там каждое его слово могло быть истолковано как политический акт, то здесь, в привычной богослужебной обстановке, он говорил свободно.

После богослужения «почетные богомольцы» собрались в покоях настоятельницы игуменьи Ангелины для трапезы. Здесь-то о. Илиодор наконец поделился впечатлениями о пережитом. В самом радостном настроении он поместился во главе стола и оживленно болтал.

После трапезы фотограф Булла снял несколько исторических фотографий, запечатлев о. Илиодора, игуменью Ангелину и насельниц монастыря у дверей храма.

Наконец пришло извещение от министра двора барона Фредерикса: Высочайшая аудиенция назначена на 5 часов дня 21.V. «Предстоит представление Государю [и] Государыне, скоро приеду», – телеграфировал о. Илиодор преосв. Гермогену 17.V.

Прошло четыре года с тех пор, как юный о. Илиодор тщетно добивался Высочайшей аудиенции, чтобы сказать царю «всю правду», и вот, наконец, «заветная мечта» отчасти сбылась. Но оказалось, что «всю правду» сказать нельзя. Священник имел удовольствие выслушать от Саблера краткий курс придворного этикета: не задавать вопросов и не делать предложений, просто слушать.

Однако пустые диалоги, которыми вследствие этих правил оборачивались многие Высочайшие аудиенции, о. Илиодору были не по нраву. Еще тогда, в 1907 г., он с негодованием писал, что волынские крестьяне вместо «всей правды» рассказывали царю, «сколько у них детей, есть ли жены, где служили». Глубоко монархическое мировоззрение о. Илиодора предполагало живое взаимодействие с монархом: «по отношению к Царю со стороны Его верноподданных не может быть дерзости, а может быть только одна дерзновенность. Царь для нас – бог земной, высшая правда на земле, последняя наша надежда. Вот поэтому-то мы Царя и Бога Небесного называем на "ты"». Поэтому о. Илиодор даже при заочном телеграфном общении всегда писал Государю по существу дела.

Было очевидно, что советы Саблера пропадут впустую. Конечно, у о. Илиодора хватало теперь ума не пытаться изложить «всю правду». Но конспект вопросов и предложений был, по-видимому, заготовлен.

На счастье суеверный о. Илиодор захватил во дворец кривую палку, привезенную из Сарова, обеспечив себе удивленные взгляды придворных лакеев.

Прибыв на царскосельский вокзал за час до назначенного времени, о. Илиодор сел в присланную за ним из дворца карету. При этом священник обнаружил, что находится под наблюдением группы офицеров, стоящих вдоль платформы, и другой группы людей в штатской одежде. «Вид этих лисьих лиц, выслеживающих меня, наполнил меня жалостью к царю».

Карета подъехала к прекрасному Александровскому дворцу. Здесь о. Илиодору прежде всего предложили чай, а затем проводили в приемную. Она находилась в левом флигеле, а идти пришлось, по-видимому, из центральной части. «Дорогой я сначала считал число комнат, – простодушно рассказывал о. Илиодор, – а потом загляделся на богатое украшение их и часовых, стоявших, словно статуи, не шевеливших ни одним мускулом, и счет комнат забыл».

В приемной его встретил высокий молодой человек. О. Илиодору уже шепнули, что это князь императорской крови Иоанн Константинович. В качестве дежурного флигель-адъютанта он занимал гостя беседой в течение четверти часа. Говорили о царицынских событиях. В 4 час. 45. мин. из царского кабинета вышел дежурный камердинер и объявил: «Его Величество принимают». «Смущенный, с чувством глубокого благоговения», о. Илиодор переступил порог кабинета.