Жизнь и смерть Дмитрия Солунского

Я закрываю глаза на долю секунды, слегка качая головой.

– У Александра, моего брата, была трубка для кормления, поэтому на дому были медсёстры, которые приходили и ухаживали за ним. О нём всегда заботились, несмотря ни на что.

Она задумчиво кивает и что-то записывает в блокнот.

– Так получается, в вашем доме теперь тоже были посторонние люди?

– Да, – подтверждаю я. – Некоторые медсёстры остались, некоторые уходили. Чаще всего они уставали от драк, пьянства, курения. Это была ужасная обстановка, и у них были хорошие инстинкты самосохранения.

– Сколько он пролежал в больнице? – спрашивает Елизавета, уставившись в свой блокнот.

– Три месяца, я думаю, – вежливо отвечаю я. – Я не видел Сашу, пока его не привезли домой.

Это были лучшие три месяца в моей жизни.

Её рука замирает, и она поднимает на меня глаза.

– Где вы были всё это время?

Улыбка медленно появляется на моём лице, когда мой разум показывает мне проблеск её образа.

– Моя бабушка заботилась обо мне.

Улыбка спадает с моего лица, когда мои воспоминания воспроизводят мою реальность.

– Мои родители либо лежали в больнице, играя в родителей года, чтобы не привлечь к себе социальную службу и органы опеки, либо уходили в запой, и не было никакой возможности их найти.

Елизавета откладывает ручку, поджав губы. Почесав подбородок, она с болью смотрит на меня.

– То есть они, по сути, бросили вас?

Пожав плечами, я наклоняю голову из стороны в сторону.

– Думаю, можно и так сказать. Хотя они оказали мне услугу, оставив меня с бабушкой.

Она быстро берёт ручку и что-то записывает.

– Когда вы вернулись в дом к родителям, продолжались ли издевательства?

Резкий смех срывается с моих губ.

– Конечно, продолжались. Во всяком случае, после того, как Сашу привезли домой, стало ещё хуже.

Елизавета смотрит на меня поверх толстой оправы очков.

– У вас когда-нибудь были с ними хорошие дни или моменты?

Обдумывая её вопрос в голове, я прокручиваю в голове воспоминания, которые кружатся в моей памяти. Ролик замедляется, останавливаясь на моём самом приятном воспоминании с отцом.

– Их было не так много, но есть одно, которое я помню, как будто это было вчера, – замолкаю я, улыбаясь ей. – Это был лучший день, который я когда-либо проводил с отцом.

Глава 4

Дмитрий, 1981 год

Летом мне исполнилось четырнадцать лет. Мы только что переехали из района в город. Я привык жить за пределами города, где не было уличных фонарей и можно было видеть все звёзды, сияющие на небе.

Город был шумным, деловым и многолюдным. Я чувствовал себя не на своём месте, словно не принадлежал ему. Мне чего-то не хватало.

Моей бабушки.

Она не переехала с нами, а у меня не было машины и прав, поэтому я не видел её так часто, как хотелось бы. Хотя по-прежнему проводил с ней большинство выходных.

После переезда мои родители стали ссориться ещё больше, но по мере того, как я становился старше, отец начал иногда замечать меня.

Этим летом было особенно жарко, кожа липла от влажности. У нас было три вентилятора: один в гостиной, один в комнате родителей и один в комнате брата. У меня не было вентилятора. У меня даже не было окна.

Мама, как обычно, была пьяна, Александр находился в оздоровительном лагере со своей медсестрой, а я сидел в своей комнате, читая книгу и прислушиваясь к слабому кашлю, доносившемуся из родительской спальни.

– Дима, – позвал отец, когда дверь в мою комнату распахнулась.

Я замер, бросив книгу на кровать. Внезапно его высокая фигура заполнила дверной проём, и он уставился на меня сверху вниз налитыми кровью глазами.

– Привет, пап, – ответил я, слегка улыбнувшись. – Что случилось?

– Ты опять читаешь свои гребаные сказки? – прорычал он, глядя на роман Жюля Верна «Дети капитана Гранта». – Сколько тебе, чёрт возьми, лет, парень?

Я опустил взгляд на руки, чувствуя, как меня наполняет стыд, а лицо вспыхивает краской.

Он бросил неодобрительный взгляд на мою коллекцию маленьких солдатиков и машинок.

– Вставай, – приказал он, вступая в моё личное пространство и хватая меня за руку. – Пора тебе узнать, как быть настоящим мужчиной.

Я не спорил, не боролся – он не был тем человеком, на чьей плохой стороне хотелось бы оказаться. Позволил ему вытащить себя из комнаты, из дома к его потрёпанному УАЗику. Не спрашивал, куда мы едем или что собираемся делать. Просто молча сидел на пассажирском сиденье.

С самого раннего детства я знал, как с ним себя вести. Никаких вопросов, никаких споров. Делал то, что велят, и слепо следовал приказам. Самосохранение – таковы были мои рассуждения.

В конце концов, это никогда не имело значения.

Ничто из того, что я делал, никогда не делало его счастливым и довольным мною, ничто не могло смягчить удар или предотвратить его.

Он вывез нас из города в сельскую местность по извилистым гравийным дорогам. Мы проехали несколько километров, прежде чем он съехал с дороги и припарковался в траве у ряда густых кустов.

Мы сидели в тишине, пока он вытаскивал сигарету и зажигал её. Резко выдохнул, позволяя дыму заполнить кабину УАЗика. Я ждал, что он что-нибудь скажет, но он продолжал смотреть в лобовое стекло, пока сигарета не превратилась в пепел.

Рискнув, я повернулся к нему.

– Что мы здесь делаем?

Где бы здесь ни было…

– Я уже говорил тебе, – фыркнул он, не отрывая глаз от окна. – Пора тебе стать мужчиной и перестать читать детские сказки, играть со своими маленькими игрушками.

Держа сигарету в одной руке, он потянулся за сиденье, ощупывая его. Улыбнулся мне с тёмным блеском в глазах, когда рука замерла, и медленно отвёл её назад.

– Это, – сказал он, сунув мне в руки ружьё, – мужская игрушка. А у меня сзади есть ещё кое-что, с чем можем поиграть.

Держа ружьё обеими руками, я чувствовал его большим и тяжёлым, чуждым для своих рук. До переезда у меня был детский водяной пистолет, с которым я играл. Но это было другое – настоящее оружие.

Слишком очарованный оружием в руках, я не заметил, что отца уже нет в УАЗике. Громкий стук в окно испугал меня, и я начал возиться с ружьём.

– Хватит валять дурака! Выходи из машины! – крикнул отец снаружи.

Осторожно держа ружьё, я вылез из машины, хлопнув дверью, и увидел, что отец уже уходит вперёд. В одной руке он держал две винтовки за стволы, на другом плече висела большая дорожная сумка. Побежав за ним, я последовал через густые кусты, которые открывались на пустое поле.

– Что мы здесь делаем? – спросил я, когда он присел на землю и начал распаковывать сумку.

Он посмотрел на меня и закатил глаза.

– Будем красить друг другу ногти и говорить обо всех симпатичных мальчиках в школе, – съязвил он. – Какого хрена, по-твоему, мы здесь делаем?

Присев рядом, я наблюдал, как он вытаскивает пули разных размеров и заряжает различные обоймы. Он разговаривал со мной как с равным, подробно объясняя механику каждого оружия, включая автомат Калашникова. Тогда я не задавался вопросами, откуда у него столько оружия и что он с ним делал.

После того как он показал мне, как заряжать и разряжать оружие, как безопасно с ним обращаться, он расставил несколько мишеней по всему полю.

– Что дальше? – спросил я, когда он подошёл ко мне и протянул винтовку.

– Ты будешь стрелять, – ответил он, приподняв приклад винтовки к плечу и заглянув в прицел. – Целишься в прицел и во что хочешь попасть. – Он замолчал, направив ствол на одну из мишеней, и быстро нажал на курок. – А потом стреляешь.

Прищурившись, я пристально посмотрел и увидел дыру в центре мишени. Оглянулся на него – он улыбался мне.

– Давай сделаем из тебя мужчину, – продолжал он улыбаться. – Теперь твоя очередь.

Мы провели остаток дня вместе на нашем импровизированном стрельбище. Впервые он обращался со мной так, словно я не был ничтожеством, и вёл себя так, как, я думаю, большинство отцов ведут себя со своими сыновьями.

Это был лучший день, который мы когда-либо провели вместе. Единственное хорошее воспоминание, которое у меня было с отцом.

Если бы мы знали тогда, к чему всё приведёт… возможно, он бы никогда не дал мне в руки оружие.

Глава 5

1996 год

Я провожу руками по лицу, пытаясь оттолкнуть нежелательные чувства, которые поглощают меня, когда вспоминаю о прошлом. Хорошие дни с родителями были немногочисленными и редкими, но мысли о них лишь усиливают чувство вины.

Конечно, они не были лучшими родителями, когда я рос, но в конце концов – это были мои родители, моя кровь. Они привели меня в этот мир, дали жизнь, но я, чёрт возьми, точно не мог позволить им забрать меня из него.

Кто-то должен был предвидеть это, должны были быть предупредительные знаки, но никто никогда не говорил об этом. Всякий раз, когда происходят плохие вещи, люди быстро указывают пальцем и возлагают вину на всё и вся, кроме себя. Никто, никогда не хочет брать на себя ответственность за какую-либо роль, которую мог сыграть.

Самосохранение.

Я знал, что сделал, и знал – то, что совершил, было неправильно. Поэтому у меня не было проблем признаться во всём. Я признал свою вину, признал, что был неправ, признал свою неосмотрительность.

Я взял вину на себя.

Я взял на себя падение.

Я сдался, отдал своё самосохранение и принял последствия своих действий.

Я не боролся с приговором, когда меня приговорили к смертной казни. Я был признан виновным, и чувствую каждую каплю этой вины. Несу её с собой каждый день, гния в камере смертников в ожидании расстрела.

Открыв глаза, я вижу, что Елизавета снова смотрит на меня.

– Вам, кажется, не по себе, – заявляет она мягким голосом.

– Что заставляет вас так говорить? – спрашиваю я, приподняв бровь.

Прочистив горло, она слегка откидывается назад и кладёт руки на колени.

– В основном язык тела. Тело выглядит напряжённым, и вы постоянно трогаете лицо или волосы.

Она более наблюдательна, чем показывает. Для журналистки умеет читать людей – надеюсь, так же хорошо, как и писать о них.

Скрестив руки на груди, я откидываюсь назад, встречая её взгляд прямо, не подтверждая и не опровергая замечаний.

Её губы слегка дёргаются – она сдерживает улыбку и задумчиво кивает.

– Ваше прошлое причиняет вам боль, терзает разум, – говорит она, попадая в точку.

Меня это сразу же бесит. Она меня не знает, знает только то, что новости рассказали общественности. Это был первый и единственный раз, когда я согласился рассказать свою историю. Каким-то образом она видит сквозь серый комбинезон и закалённое лицо убийцы. Она видит человечность под всем этим.

– Я принял своё прошлое и то, что сделал, но да, оно преследует меня каждый день и будет преследовать до тех пор, пока не придёт смерть, – признаюсь я, не сводя с неё глаз.

Она пользуется возможностью и копает глубже.

– Почему это продолжает вас преследовать? Откуда берётся вся эта вина?

Я усмехаюсь, слегка качая головой.

– Вы психотерапевт или журналистка?

Её лицо смягчается, когда она улыбается.

– Если хотите знать, я изучала психологию. – Она замолкает, улыбка исчезает, а лицо становится серьёзным. – Что ещё важнее, я хочу, чтобы люди услышали реальность вашей истории – что за всем этим, за трагическим событием стоит раскаявшийся человек, который сам был жертвой.

Наклонившись вперёд, я кладу локти на стол, ожидая, что она вздрогнет, но она не реагирует.

– Один из самых больших споров – это природа против воспитания, особенно в таких случаях, как этот. Что касается вас, я считаю, что воспитание – единственная причина, по которой вы здесь, – говорит она, обводя комнату руками. – Вы не родились чудовищем, вы стали им. Вы были продуктом своего окружения.

Неужели я настолько прозрачен? Всё, что она говорит, – чистая правда.

Она видит человечность под чудовищем, которым, как мы оба знаем, я являюсь.

– Я всё ещё виноват в ужасных вещах, которые совершил, – напоминаю я ей с чистой честностью.

Елизавета согласно кивает.

– Вы правы, Дмитрий. Вы могли бы пойти другим путём, но насилие – это всё, что вы когда-либо знали. Нередко цикл продолжается.

Глубоко вздохнув, я качаю головой разочарованно и несогласно.

– Насилие – это не всё, что я когда-либо знал. Моя бабушка никогда не была жестокой, и я проводил с ней много времени. Она относилась ко мне с добротой, любовью и уважением. Я стал тем, кем она пыталась помешать мне стать.

Мой взгляд падает на липкие руки, когда переплетаю пальцы.

– Я подвёл её, – шепчу я, впервые признавая это вслух.

– Расскажите мне о ней побольше, – мягко просит Елизавета. – Похоже, что она была замечательной женщиной и была для вас скорее родителем.

Я смотрю на неё, чувствуя, как на губах играет улыбка.

– Она была лучшим человеком, которого я когда-либо знал.

Закрыв глаза, я вижу её лицо так же ясно, как день, словно она стоит прямо передо мной. Она улыбается и кивает, говоря мне, что всё в порядке. Теперь я могу поделиться ею с остальным миром.

Глава 6

Дмитрий, сентябрь 1981 года

Лето прошло быстрее, чем хотелось бы, и вот наступил мой первый день в средней школе. Мы жили в городе недолго, поэтому у меня не было возможности завести друзей до начала учебного года.

Мы жили достаточно близко к школе, поэтому я ходил пешком. Большинство детей, которые жили в городе, ходили пешком, даже если жили за несколько кварталов от школы. В школе было шумно и многолюдно – это походило на зоопарк, полный животных без клеток.

Получив расписание от классной руководительницы, я трижды заблудился перед первым занятием. Понятия не имел, где что находится, и не получал указаний от кого-либо, поэтому опаздывал на каждое занятие. Казалось, никого из учителей это не волновало – если они вообще замечали.

Другие дети бросали на меня косые взгляды, шептались и пялились. Первые пару недель они по большей части игнорировали меня и оставляли в покое.

А потом они меня заметили.

Сначала это началось со случайного толчка плечом или толчка на физкультуре. У них был бесконечный список имён для меня, который они сделали известным всем. Веснушки и моя довольно привлекательная внешность среди остальных мальчиков сделали меня лёгкой мишенью для оскорблений – я выделялся как белая ворона.

В конце концов они стали более агрессивными и жестокими по отношению ко мне. Они издевались надо мной такими способами, которые я и представить себе не мог. У меня там не было друзей, только враги. Я ходил в школу каждый день, не зная, чего ожидать.

Преподаватели школы списывали это на пустяки и ничего не предпринимали. Бывали времена, когда надо мной издевались, а я оставался виноватым, даже когда и пальцем не пошевелил, рта не открывал. Учителя знали, на что способны эти школьники и их родители.

Мои родители были в курсе всего этого. Иногда игнорировали, словно ничего и не было. Иногда делали мне ещё хуже. Я постоянно был проблемой, тем, кто напрашивался на это, и меня приходилось наказывать, потому что я явно не усвоил урок.

Я предпочитал издевательства в школе оскорблениям дома.

Моя бабушка знала обо всём, что происходило, и изо всех сил старалась вытащить меня оттуда. Она пыталась убедить родителей позволить мне жить с ней и пойти в другую школу. По какой-то больной причине они не позволяли этого. Они не хотели, чтобы я был дома, но не хотели, чтобы у меня была хорошая жизнь где-то ещё.

Мне разрешалось бывать у неё дома только по выходным. Это было немного, но лучше, чем ничего. Она стала моим убежищем, её дом был моим святилищем. Она показала мне хорошее в жизни, любовь и привязанность, которых я никогда не увижу дома.

Мои родители становились всё хуже, и они ссорились больше, чем когда-либо. Все лампы в доме были разбиты, а в стенах почти каждой комнаты зияли дыры. Дверцы шкафов были сорваны, двери выбиты и сбиты с петель. В конце концов у нас в доме не осталось ни одной тарелки или чашки, которые не были бы разбиты.

Я стал ещё большей мишенью, а Саша отошёл на второй план. Обычно они забывали о нём, если только их не заставляли с ним общаться. По какой-то причине его не пускали к моей бабушке, и каждый раз, когда я приходил домой, он был грязным и голодным.