Жизнь и смерть Дмитрия Солунского

Она задумчиво кивает и что-то записывает в блокнот. «Так получается, в вашем доме теперь тоже были посторонние люди?»

«Да», – подтверждаю я. «Некоторые медсестры остались, некоторые уходили. Чаще всего они уставали от драк, пьянства, курения. Это была ужасная обстановка, и у них были хорошие инстинкты самосохранения.»

«Сколько он пролежал в больнице?» – спрашивает Елизавета, уставившись в свой блокнот.

«Три месяца, я думаю», – вежливо отвечаю я. «Я не видел Сашу, пока его не привезли домой.»

Это были лучшие три месяца в моей жизни.

Ее рука замирает, и она поднимает на меня глаза. «Где вы были все это время?»

Улыбка медленно появляется на моем лице, когда мой разум показывает мне проблеск ее.

«Моя бабушка заботилась обо мне.» Улыбка спадает с моего лица, когда мои воспоминания воспроизводят мою реальность.

«Мои родители либо лежали в больнице, играя в родителей года, чтобы не привлечь к себе социальную службу и органы опеки, либо уходили в запой, и не было никакой возможности их найти.»

Елизавета откладывает ручку, поджав губы. Почесав подбородок, она с болью смотрит на меня. «То есть они, по сути, бросили вас?»

Пожав плечами, я наклоняю голову из стороны в сторону. «Думаю, можно и, так сказать. Хотя они оказали мне услугу, оставив меня с бабушкой.»

Она быстро берет ручку и что-то записывает. «Когда вы вернулись в дом к родителям, продолжались ли издевательства?»

Резкий смех срывается с моих губ. «Конечно, продолжались. Во всяком случае, после того, как Сашу привезли домой, стало еще хуже.»

Елизавета смотрит на меня поверх толстой оправы очков. «У вас когда-нибудь были с ними хорошие дни или моменты?»

Обдумывая ее вопрос в голове, я прокручиваю в голове воспоминания, которые кружатся в моей голове. Ролик замедляется, останавливаясь на моем самом приятном воспоминании с отцом.

«Их было не так много, но есть одно, которое я помню, как будто это было вчера.» Я замолкаю, улыбаясь ей. «Это был лучший день, который я когда-либо проводил с отцом.»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дмитрий, 14 лет, 1981 год

Летом, мне исполнилось четырнадцать лет. Мы только что переехали из района в город. Я привык жить за пределами города, где не было уличных фонарей и можно было видеть все звезды, сияющие на небе.

Город был шумным, деловым и многолюдным. Я чувствовал себя не на своем месте, как будто я не принадлежал ему. Мне чего-то не хватало.

Моей бабушки.

Она не переехала с нами, и у меня не было машины и прав, поэтому я не видел ее так часто, как мне бы хотелось. Хотя я все еще проводил с ней большинство выходных.

После того, как мы переехали, мои родители стали ссорится еще больше, но по мере того, как я становился старше, мой отец начал иногда замечать меня.

Этим летом было особенно жарко, моя кожа была липкой от влажности. У нас было три кондиционера. Один в гостиной, один в комнате моих родителей и один в комнате моего брата. У меня не было кондиционера. У меня даже не было окна.

Моя мама, как обычно, была пьяна, Александр был в оздоровительном лагере со своей медсестрой, а я сидел в своей комнате, читая книгу и слушая слабый кашель, доносящийся из комнаты моих родителей.

«Дима», – позвал мой отец, когда дверь в мою комнату распахнулась. Я остановился, бросив книгу на кровать, и замер. Внезапно его высокая фигура заполнила дверной проем, и он уставился на меня сверху вниз налитыми кровью глазами.

«Привет, пап», – ответил я, слегка улыбнувшись ему. «Что случилось?»

«Ты опять читаешь свои гребаные сказки?» – прорычал он, глядя на роман Жюль Верна «Дети капитана Гранта». «Сколько тебе, черт возьми, лет, парень?»

Я опустил взгляд на свои руки, чувствуя, как меня наполняет стыд, а лицо краснеет.

Он бросил неодобрительный взгляд на мою коллекцию маленьких солдат и машинок.

«Вставай», – приказал он, вступая в мое личное пространство и схватив меня за руку. «Пора тебе узнать, как быть настоящим мужчиной.»

Я не спорил, я не боролся, потому что он не был тем человеком, на чьей плохой стороне ты хотел бы оказаться. Я позволил ему вытащить меня из моей комнаты и из дома в его потрепанный УАЗик. Я не спрашивал его, куда мы едем или что собираемся делать. Я просто молча сидел на пассажирском сиденье и ехал.

Я с самого раннего детства знал, как себя с ним вести. Никаких вопросов, никаких споров. Я делал то, что мне говорили, и слепо следовал приказам. Самосохранение. Это были мои рассуждения.

В конце концов, это никогда не имело значения.

Ничто из того, что я делал, никогда не делало его счастливым и довольным мною, и ничто не могло смягчить удар или предотвратить его.

Он вывез нас из города в сельскую местность по извилистым гравийным дорогам. Мы проехали несколько километров, прежде чем он съехал с дороги и припарковался в траве у ряда густых кустов.

Мы сидели в тишине, пока он вытаскивал сигарету и зажигал ее. Он резко выдохнул, позволяя дыму заполнить кабину УАЗика. Я ждал, что он что-нибудь скажет, но он продолжал смотреть в лобовое стекло, пока его сигарета не превратилась в пепел.

Рискнув, я повернулся, чтобы посмотреть на него. «Что мы здесь делаем?»

Где бы здесь ни было…

«Я уже говорил тебе», – фыркнул он, не отрывая глаз от окна. «Пора тебе стать мужчиной и перестать читать детские сказки и играть со своими маленькими детскими игрушками.» Держа сигарету в одной руке, он потянулся за сиденье, ощупывая его. Он улыбнулся мне с темным блеском в глазах, когда его рука перестала двигаться, и он медленно отвел ее назад. «Это», – сказал он, сунув мне в руки ружье. «Это мужская игрушка. А у меня сзади есть еще, с чем мы можем поиграть.»

Держа ружье обеими руками, я чувствовал его большим и тяжелым, чуждым для своих рук. До того, как мы переехали, у меня был детский водяной пистолет, с которым я играл. Но это было другое, это было настоящее оружие.

Слишком очарованный оружием в своих руках, я не заметил, что отца уже нет в УАЗике. Громкий стук в окно испугал меня, и я начал возиться с ружьем.

«Хватит валять дурака. Выходи из машины», – крикнул мой отец снаружи УАЗика.

Осторожно держа ружье, я вылез из машины, хлопнув дверью за собой, и увидел, что мой отец уже уходит вперед от меня. В одной руке он держал две винтовки за стволы, а на другом плече у него висела большая дорожная сумка. Побежав за ним, я последовал за ним через густые кусты, которые открывались на пустое поле.

«Что мы здесь делаем?» – спросил я его, когда он присел на землю и начал распаковывать свою сумку.

Он посмотрел на меня и закатил глаза. «Мы будем красить друг другу ногти и говорить обо всех симпатичных мальчиках в школе», – издевается он. «Какого хрена, по-твоему, мы здесь делаем?»

Присев рядом с ним, я наблюдал, как он вытаскивает пули разных размеров и заряжает разные обоймы. Он разговаривал со мной, как с равным. Он подробно объяснил мне механику каждого оружия, включая автомат Калашникова. На тот момент, я не задавался вопросами, откуда у него столько оружия и что он ими делал.

После того, как он показал мне, как заряжать и разряжать оружие и как с ним безопасно обращаться, он расставил несколько мишеней по всему полю.

«Что дальше?» – спросил я его, когда он подошел ко мне и протянул винтовку.

«Ты будешь стрелять», – ответил он, приподняв приклад винтовки к плечу и заглянув в прицел. «Ты целишься в прицел и во что хочешь попасть», – он замолчал, направив ствол на одну из мишеней и быстро нажал на курок. «А потом стреляешь.»

Прищурившись, я пристально посмотрел, увидев дыру в центре мишени. Я оглянулся на него и увидел, что он улыбается мне.

«Давай сделаем из тебя мужчину», – продолжал он улыбаться. «Теперь твоя очередь.»

Мы провели остаток дня вместе на нашем импровизированном стрельбище. Впервые, он обращался со мной так, будто я не был ничтожеством, и вел себя так, как, я думаю, большинство отцов ведут себя со своими сыновьями.

Это был лучший день, который мы когда-либо провели вместе. Это было единственное хорошее воспоминание, которое у меня было с отцом.

Если бы мы знали тогда, к чему все приведет… возможно, он бы никогда не дал мне в руки оружие.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1996 год

Я провожу руками по лицу, пытаясь оттолкнуть нежелательные чувства, которые поглощают меня, когда я вспоминаю о прошлом. Хорошие дни с моими родителями были немногочисленными и редкими, но мысли об этих хороших днях только усиливают чувство вины.

Конечно, они не были лучшими родителями, когда я рос, но в конце концов, они были моими родителями, моей кровью. Они привели меня в этот мир, дали мне жизнь, но я, черт возьми, точно не мог позволить им забрать меня из него.

Кто-то должен был предвидеть это, должны были быть предупредительные знаки, но никто и никогда не говорил об этом. Всякий раз, когда происходят плохие вещи, люди быстро указывают пальцем и возлагают вину на все и вся, кроме себя. Никто, никогда, не хочет брать на себя ответственность за какую-либо роль, которую они, возможно, сыграли.

Самосохранение.

Я знал, что я сделал, и я знал, что-то, что я сделал, было неправильно. Вот почему у меня не было проблем признаться во всем, я признал свою вину, я признал, что был неправ, я признал свою неосмотрительность.

Я взял вину на себя.

Я взял на себя падение.

Я сдался, отдал свое самосохранение и принял последствия своих действий.

Я не боролся с приговором, когда они приговорили меня к смертной казни. Я был признан виновным, и я чувствую каждую каплю этой вины. Я несу ее с собой каждый день, гния в камере смертников в ожидании расстрела.

Открыв глаза, я вижу, что Елизавета снова смотрит на меня. «Вам, кажется, не по себе», – заявляет она мягким голосом.

«Что заставляет вас так говорить?» – спрашиваю я ее, приподняв бровь.

Прочистив горло, она слегка откидывается назад и кладет руки на колени. «В основном это язык тела. Тело выглядит напряженным, и вы постоянно трогаете лицо или волосы.»

Она более наблюдательна, чем показывает. Для журналистки она может читать людей, надеюсь, так же хорошо, как и писать о них.

Скрестив руки на груди, я откидываюсь назад, встречая ее взгляд прямо, не подтверждая и не опровергая ее замечаний.

Ее губы слегка дергаются, она сдерживает улыбку и задумчиво кивает. «Ваше прошлое причиняет вам боль, оно терзает ваш разум», – говорит она, попадая в точку.

Меня это сразу же бесит. Она меня не знает, она знает только то, что новости рассказали общественности. Это был первый и единственный раз, когда я согласился рассказать свою историю. Каким-то образом, она видит сквозь серый комбинезон и закаленное лицо убийцы. Она видит человечность под всем этим.

«Я принял свое прошлое и то, что я сделал, но да, оно преследует меня каждый день и будет преследовать до тех пор, пока не придет смерть», – признаюсь я, не сводя с нее глаз.

Она пользуется возможностью и копает глубже. «Почему это продолжает вас преследовать? Откуда берется вся эта вина?»

Я усмехаюсь, слегка качая головой. «Вы психотерапевт или журналистка?»

Ее лицо смягчается, когда она улыбается. «Если хотите знать, я изучала психологию.» Она замолкает, ее улыбка исчезает, а лицо становится серьезным. «Что еще важнее, я хочу, чтобы люди услышали реальность вашей истории, что за всем этим, за трагическим событием стоит раскаявшийся человек, который сам был жертвой.»

Наклонившись вперед, я кладу локти на стол, ожидая, что она вздрогнет, но она не реагирует.

«Один из самых больших споров – это природа против воспитания, особенно в таких случаях, как этот. Что касается вас, я считаю, что воспитание – единственная причина, по которой вы здесь», – говорит она, обводя комнату руками. «Вы не родились чудовищем, вы стали им, вы были продуктом своего окружения.»

Я настолько прозрачен? Все, что она говорит, чистая правда.

Она видит человечность под чудовищем, которым, как мы оба знаем, я являюсь.

«Я все еще виноват в ужасных вещах, которые я совершил», – напоминаю я ей с чистой честностью.

Елизавета согласно кивает. «Вы правы, Дмитрий. Вы могли бы пойти другим путем, но насилие – это все, что вы когда-либо знали. Это не редкость, когда цикл продолжается.»

Глубоко вздохнув, я качаю головой, разочарованно и несогласно. «Насилие – это не все, что я когда-либо знал. Моя бабушка никогда не была жестокой, и я проводил с ней много времени. Она относилась ко мне с добротой, любовью и уважением. Я стал тем, кем она пыталась помешать мне стать.»

Мой взгляд падает на липкие руки, когда я переплетаю пальцы. «Я подвел ее», – шепчу я, впервые признавая это вслух.

«Расскажите мне о ней побольше», – мягко просит Елизавета. «Похоже, что она была замечательной женщиной и была для вас скорее родителем.»

Я смотрю на нее, чувствуя, как на моих губах играет улыбка. «Она была лучшим человеком, которого я когда-либо знал.»

Закрыв глаза, я вижу ее лицо так же ясно, как день, словно она стоит прямо передо мной. Она улыбается и кивает, говоря мне, что все в порядке. Теперь я могу поделиться ею с остальным миром.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дмитрий, 14 лет, Сентябрь 1981 года

Лето прошло быстрее, чем я хотел бы, и теперь это был мой первый день в средней школе. Мы жили в городе недолго, поэтому у меня не было возможности завести друзей до начала учебного года.

Мы жили достаточно близко к школе, поэтому я ходил пешком. Большинство детей, которые жили в городе, ходили пешком, даже если они и жили за несколько остановок до школы. В школе было шумно и многолюдно, это было похоже на зоопарк, полный животных без клеток.

Получив расписание от классной руководительницы, я трижды заблудился перед первым занятием. Я понятия не имел, где что находится, и не получал никаких указаний от кого-либо, поэтому я опаздывал на каждое занятие. Казалось, никого из учителей это не волновало, если они вообще замечали.

Другие дети бросали на меня косые взгляды, шептались и пялились. Первые пару недель они по большей части игнорировали меня и оставляли в покое.

А потом они меня заметили.

Сначала это началось со случайного толчка плечом или толчка на физкультурных занятиях. У них был бесконечный список имен для меня, который они сделали известным всем. Веснушки и моя довольно привлекательная внешность, среди остальных мальчиков, сделали меня легкой мишенью для оскорблений, и я выделялся, как белая ворона.

В конце концов они стали более агрессивными и нестабильными по отношению ко мне. Они издевались надо мной такими способами, которые я и представить себе не мог. У меня там не было друзей, только враги. Я ходил в школу каждый день, не зная, чего ожидать.

Преподаватели школы списывали это на пустяки и ничего не предпринимали. Были времена, когда надо мной издевались и я оставался виноватым, даже тогда, когда я и пальцем не пошевелил и рта не открывал. Учителя знали, на что способны эти школьники и их народ.

Мои родители были в курсе всего этого. Иногда они игнорировали это, как будто ничего и не было. Иногда они делали мне еще хуже. Я постоянно был проблемой, я был тем, кто напрашивался на это, и меня приходилось наказывать за это, потому что я явно не усвоил урок.

Я предпочитал издевательства в школе оскорблениям дома.

Моя бабушка знала обо всем, что происходило, и она изо всех сил старалась вытащить меня оттуда. Она пыталась убедить моих родителей позволить мне жить с ней и пойти в другую школу. По какой-то больной причине они не позволяли этого. Они не хотели, чтобы я был дома, но они не хотели, чтобы у меня была хорошая жизнь где-то еще.

Мне разрешалось бывать у нее дома только по выходным. Это было немного, но это было лучше, чем ничего. Она стала моим убежищем, ее дом был моим святилищем. Она показала мне хорошее в жизни, любовь и привязанность, которых я никогда не увижу дома.

Мои родители становились все хуже, и они ссорились больше, чем когда-либо. Все лампы в доме были разбиты, а в стенах почти каждой комнаты были дыры. Дверцы шкафов были сорваны, двери выбиты и сбиты с петель. В конце концов, у нас в доме не осталось ни одной тарелки или чашки, которые не были бы разбиты.

Я стал еще большей мишенью, а Саша отошел на второй план. Обычно они забывали о нем, если только их не заставляли с ним общаться. По какой-то причине его не пускали к моей бабушке, и каждый раз, когда я приходил домой, он был грязным и голодным.

Когда родился Саша, я был слишком мал, чтобы понять масштаб его медицинских проблем. Несколько лет у него были разные медсестры, пока, наконец, наш дом им надоел, и они отказались возвращаться.

У Саши был врожденный дефект – орофациальная расщелина неба, поэтому ему вставляли трубку для кормления, которая должна была быть на месте только до тех пор, пока ему не сделают операцию. Ему так и не сделали операцию по закрытию неба. После того, как медсестры ушли, я взял на себя заботу о его кормлении и стал его сиделкой, когда был дома.