Птичий отель

– Вы, наверное, захотите переодеться, – сказала Лейла, догадавшись, что, если я заявилась без какого-либо багажа, с этим надо что-то делать. – Сейчас, минуту. – Она выскользнула в темный коридор.

Лейла вернулась с перекинутым через руку длинным платьем в синих тонах (которые я любила в те времена, когда мне это было небезразлично) и сочетающейся по цвету шалью.

– Увидимся за ужином, – сказала она и удалилась.

Скинув джинсы и футболку и вытащив из волос заколку, я подошла к зеркалу. Запомни этот момент, – сказала я себе. – К тому времени, когда все закончится, – правда непонятно, чем именно, – ты уже будешь совсем другим человеком.

Не так уж и плохо.

Зайдя в душ, я долго стояла под струями воды, смывая с себя грязь.

11. Один лишь вулкан пребывает вовеки

Через час мы встретились на патио. Горели свечи. В центре стола, застеленного скатертью и усыпанного розовыми лепестками, красовалось синее керамическое блюдо.

– Ужин приготовлен из утреннего улова нашего друга Паблито, – объявила Лейла. – Рыба, пойманная гарпуном, имеет совершенно другой вкус по сравнению с рыбой, собранной сетью. Ведь находясь в сети, рыба умирает медленно, и от этого мясо становится жестче. А гарпун сразу попадает в сердце. Такая рыба буквально тает во рту.

Лейла познакомила меня со своим персоналом: Луис, распорядитель, его жена Мария, шеф-повар, и (Лейла указала в сторону сада, где юноша лет шестнадцати чистил зеркальный пруд) Элмер, сын Луиса и Марии.

– Элмер помогает тут по хозяйству с восьми лет. Он мне почти как внук. А это, – Лейла кивнула в сторону девушки, принесшей дымящееся блюдо с овощами, – это наша Мирабель.

У девушки, примерно ровесницы Элмера, было красивое лицо, по форме напоминающее сердце, блестящие черные волосы, заплетенные в косу, огромные темные глаза, нежная смуглая кожа и королевская стать. В длинной юбке и вышитой тунике уипиль, перетянутой поясом, Мирабель к тому же светилась особой, внутренней красотой. Поставив на стол овощи, она вернулась на кухню и принесла блюдо с рыбой, водрузив его на предварительно расстеленную льняную салфетку.

– Buen provecho[71], – сказала Лейла. – Salud. Dinero. Amor. Здоровье. Деньги. Любовь.

Подцепив вилкой рыбу, я начала есть. Первый раз за несколько дней я питалась как нормальный человек, а не в автобусе, пропахшем бензиновыми парами.

Мякоть легко отделялась от кости и оставалась влажной, словно рыбу выловили только сегодня утром, а так и было. Между тем Лейла потянулась к хрустальному графинчику.

– Как правило, мы пьем чилийское вино, – сказала она. – Но это – из Франции. – Так что привело вас в Эсперансу?

– Спонтанное решение, – ответила я. Действительно: сойдя с зеленого автобуса, я добралась до аэропорта, где ближайший рейс был до Эсперансы, вот и все. Я ничего не стала рассказывать Лейле ни про Сан-Франциско, ни про мост. Ни слова о муже и сыне.

– Знаете, я ведь не рекламирую свой отель, – сказала Лейла. – Те, кому надо попасть в «Йорону», сами ее находят.

Наверное, я боялась расспросов про собственную жизнь, поэтому постаралась сменить тему разговора.

– Должно быть, вы повидали тут много интересных личностей. Ведь люди попадают сюда не по проторенной дорожке.

Лейла призадумалась – наверное, вспоминая некоторых из своих постояльцев. Ведь отелю уже несколько десятилетий. И сотни невероятных историй.

Я поинтересовалась, трудно ли управлять таким местом в одиночку. Спрашивать, была ли она когда-нибудь замужем, было неудобно, но этот вопрос меня тоже волновал. Такой большой сад, огромное хозяйство – с таким малым количеством помощников и не справиться. Многовато забот для одинокой женщины.

– Мужчины, конечно, были, – ответила Лейла, словно прочитав мои мысли. – Единственное, что остается неизменным, – вулкан. И даже он… – Она оборвала себя на полуслове.

Тем вечером она и начала рассказывать о своей жизни. Я даже не догадывалась, что Лейла торопилась поделиться именно со мной, совершенно незнакомым человеком, свалившимся в ее владения как снег на голову.

– Например, несколько лет назад тут побывал ученый, посвятивший себя изучению цивилизации майя, – поведала Лейла. – Его приезд на озеро венчал собой многолетнее изучение древних шаманских практик и обрядов. Бенджамин обладал блестящим умом. Такой романтичный, загадочный человек. Мне с самого начало стало ясно, что у него есть какая-та старая незаживающая рана. Как и многие другие, он приехал к озеру, чтобы взглянуть в лицо собственным демонам. Несомненно, что и у меня имелась парочка собственных.

Почему она рассказывает мне это? Неужели моя история написана у меня на лице?

– И вот однажды Луис с Элмером проводили его к вулкану, – продолжила Лейла, отпив немного вина. – Чуть погодя Бенджамин попросил их удалиться. Там наверху словно оказываешься на вершине мироздания. Бенджамину хотелось побыть одному.

– Очень долго мы ничего не знали о его судьбе. А спустя полгода один из постояльцев, поднимавшихся на вулкан, сказал, что видел там молящегося человека. С тех пор никто не видел Бенджамина, но народ поговаривает, будто он бросился в кратер. Земная жизнь стала для него невыносима. Возможно, вам понятно такое состояние.

О, даже больше, чем она могла себе представить. Не исключено, что и эта женщина прошла через нечто подобное.

– А вулкан активный? – спросила я.

– О да. По ночам видны красные всполохи, иногда он даже дымится. Но настоящего извержения не было вот уже несколько веков. Рано или поздно вулкан проснется. Ну а мне нравится думать, что проживание рядом с активным вулканом служит хорошим напоминанием о ценности собственной жизни. Однажды меня не станет. Мы все смертны. Так зачем переживать? Впрочем, предлагаю вам убедиться, что рыба приготовлена на славу и вино действительно французское.

12. Вспомнить про еду

На протяжении недель, а потом и месяцев после аварии мне снились кошмары, в которых опять и опять из-за угла вылетал фургончик и в это же самое время сын вырывал свою руку из моей. Иногда снилось то, чего не было, но оно казалось совершенно реальным. Однажды ко мне во сне пришел Ленни.

– Я ухожу, – сказал он. – Больше не могу тут с тобой находиться.

Вспомнились слова песни, которую пела мне мама, когда мы сидели вечерами у костра: «Я уплываю далеко. Прощай, любовь моя. Когда обратно возвернусь – пока не знаю я».

Или мне снилось, как Арло плывет по океану в маленькой лодочке и зовет, просит забрать его оттуда, но подводное течение не позволяет мне приблизиться к нему, отбрасывая обратно к берегу. В голове звучал голос сына: «Мамочка, ты мне очень нужна».

«Я спасу тебя!» – кричала я в ответ, но спасти его не могла.

В ту ночь в «Йороне» первый раз за полгода я спала сном младенца. И проснулась на рассвете, когда солнечный свет залил комнату и запели птицы. Стоило первому лучу пробиться из-за вулкана, как средь обвитых плющом деревьев, меж пальмовых ветвей и спускающихся каскадом цветов с неизвестными названиями, средь зарослей стрелиции королевской и имбиря зазвучало птичье многоголосье. Лежа в кровати и глядя на небо в рамке окна, с вулканом в центре композиции, я смогла различить голоса от силы шести видов птиц. Они пели на все лады, выводя одиночные трели и перекликаясь друг с другом с дальних веток.

Я слышала плеск воды и скрип лодки ланча[72], пересекающей озерную гладь: это ланчерос развозили местных по их рабочим местам или помогали туристам переправляться с одного берега на другой.

Из кухни доносились голоса, но слов было не разобрать. Кромка неба сначала порозовела, потом стала красной, потом оранжевой.

В день, когда погибла моя семья, я перестала видеть небо в красках – оно стало для меня черно-белым. Я как будто умерла. Я даже перестала чувствовать запах еды, потеряла к ней вкус. Но тут, в совершенно чужом для меня месте, я жадно вдыхала аромат цветов, которые стояли в вазе возле моей кровати. С террасы донесся запах свежемолотого кофе, и я его тоже почувствовала. Зазвенел колокольчик, приглашая к завтраку.

Я удивилась чувству голода: желание что-нибудь съесть было сродни отголоску чего-то давно знакомого, но забытого. А ведь со времени моего личного катаклизма прошло всего несколько месяцев. Ах да. Еда. Вспомнила.

Лейла оставила для меня на вешалке халат, но я надела второе из принесенных ей платьев, на этот раз зеленое, и отправилась на патио. Рядом с керамическим кофейником, в котором нас ждал хороший крепкий кофе, на вязаной салфетке стояло блюдо с ломтиками фруктов. Какие-то мне были знакомы, но по большей части – нет, в том числе и те, что в разрезе формой напоминали звезду.

Завернутые в салфетку, в плетеной корзинке лежали теплые тортильи из синей кукурузы, а под корзинку была предусмотрительно подложена керамическая подставка с ручной росписью. А еще к завтраку подали местный сыр, черные бобы, жареные бананы и стакан свежего сока ручной выжимки. Мария ждала моего прихода, чтобы приготовить яичницу, – я слышала, как на кухне шкворчит сковородка.

Устроившись за столом, я поискала глазами Лейлу, но ее нигде не было. В саду кто-то поливал из шланга растения, так как сезон выдался засушливым. На озере замерли лодочки с неподвижно сидящими в них рыбаками: лишь иногда они наклонялись над водой, вытаскивая улов – рыбу или краба.

Мирабель объяснила мне, что Лейла всегда завтракает у себя в комнате и выходит лишь часам к десяти.

Маленькая колибри зависла над конусообразным цветком, который я видела впервые. Соцветия его, в два раза больше человеческой ладони и словно сошедшие с полотен Джорджии О’Киф[73], по краям были красными, а в глубине – розовыми, и каждый лепесток словно вырастал из другого.

Я ела, как сильно изголодавшийся человек, и мне даже было стыдно за такой волчий аппетит. Казалось, в жизни не ела такой вкусной яичницы с золотистыми желтками, не пила такого сладкого апельсинового сока и ароматного кофе. Я намазывала лепешки маслом и сливовым джемом, едва удерживаясь от того, чтобы не облизать пальцы. Как может женщина, потерявшая мужа и сына, завтракать с таким упоением?

Потом я отправилась бродить по саду Лейлы, понимая, что потрачу не один день, а то и не одну неделю, прежде чем изучу все его потаенные уголки. Крошечные алтари и зеркальные прудики, всевозможная мозаика, керамические и каменные фигурки животных, зеленые сердечки и полумесяцы, созданные в результате искусной стрижки, и чудные волнистые кактусы, похожие на новый вид человечков, что притаились за ступенчатыми стенками.

Я стояла в одном из таких закутков, любуясь на всю эту красоту, когда меня окликнула Лейла.

– Тут росли одни сорняки да мелкий кустарник, когда я купила эту землю, – сказала она, подойдя ближе. – Все эти растения мы переносили из других мест, постепенно высаживая сад.

Давным-давно когда-то мы с Ленни любили ходить в японский садик в парке Золотые Ворота. А однажды, на мой день рождения, он повел меня на ярмарку цветов. Но ничто не могло сравниться со здешним буйством красок, где растения переплетались, стремясь все дальше и дальше в своей неудержимости.

– Ваш сад – настоящее произведение искусства.

– Я очень долго не расставалась с ножницами, постоянно носила их в сумке, – призналась Лейла. – Когда мне попадалось новое растение, я отрезала отросток и несла его домой. Тут все очень легко приживается. Достаточно просто воткнуть ветку или прутик в правильно подготовленную землю и регулярно их поливать. Кроме орхидей. Орхидеи нужно выкапывать. И идти за ними в горы.

У меня тогда был любовник, – продолжила Лейла. – Паскаль, ботаник из Бельгии. Так вот: мы по несколько дней пропадали в горах и возвращались с полным мешком экземпляров, которые тут прежде и в глаза не видели.

Я спросила, продолжает ли она ходить в горы и искать новые растения. Лейла покачала головой:

– Да нет, у меня тут другая проблема нарисовалась. По моим венам и артериям гуляет кровяной сгусток, и его никак не могут отследить. Он ведет себя прямо как крокодил: прячется где-то там, и не знаешь, в какой момент он выскочит и сцапает тебя. Ну и, соответственно, большая физическая нагрузка мне противопоказана.

Как бывший медицинский иллюстратор, я слышала о синдроме, описываемом Лейлой. Скорее всего, речь шла об артериовенозной мальформации. Помнится, мне довелось делать пару иллюстраций на эту тему для какого-то учебника, и я даже помнила их: на одной – норма, на другой – спутанный клубок артерий, затрудняющий кровоток или делающий его невозможным. Последствиями были судороги, приступы эпилепсии, инсульт. Или даже смерть.

– Но ничего страшного, – сказала Лейла. – Я взяла у гор все, что только возможно.

Я сладко потянулась в гамаке. Планов никаких – не надо идти на экскурсию или покупать безделушки, чтобы увезти их домой. Ведь у меня не было ни дома, ни желаний, разве что вернуть то, что вернуть невозможно. И вот я просто лежала, глядя на небо, пока меня не сморил сон.

Проснулась я через пару часов от голоса Лейлы. Она стояла надо мной – в одной руке кельма, в другой – подливочный раствор. Как оказалось, все утро она укладывала плитку перед сауной. Лейла показала мне одну: круг из рыбок на синей глазури.

– Если хотите, можем вместе отправиться на рынок, – сказала она. – У нас заканчиваются авокадо, и сегодня один из моих самых любимых рыбаков принесет на продажу камаронес[74].

– Сейчас, только обуюсь, – ответила я.

13. Креветка размером с ладонь

Поднявшись по грунтовой дороге, за десять минут мы почти добрались до рынка, куда местные приносили свою продукцию: баклажаны, перец, полные корзины помидоров, листовую свеклу, молодой картофель, букетики специй.

Я молча следовала за Лейлой. У меня сразу возникло много вопросов, но я пока воздержалась их задавать.

Подошел мужчина, предлагая купить у него одеяло. Я зачем-то остановилась и начала его рассматривать.

– Недорого продам, – сказала мужчина и все шел за нами, звал, скидывая цену все ниже и ниже.

Другой мужчина, помоложе, удивительно красивый, но вызывающий какую-то подспудную тревогу, заговорил на английском, рассказывая про астрологию майя. Про натальные карты. Про будущее и мою душу.

– Не останавливайтесь, – тихо сказала Лейла. – С этим человеком не стоит связываться.

И конечно же, кругом бегало много собак и детворы. Странно, но при виде маленьких детей, особенно мальчиков, которых дома я старалась избегать, у меня больше не щемило сердце. Здесь был совершенно другой мир, где прежние правила теряли свою силу и горестный календарь отменялся. Словно горя и вовсе не существовало.

Эсперанса почти не годилась для денежных американцев, у которых имелось всего две недели, чтобы насладиться коктейлями с текилой и песнями Джимми Баффета[75]. Здесь же из окон мексиканской забегаловки, облюбованной путешествующими хиппи, слышалось пение Боба Марли[76]. Еще иностранцы предпочитали синкопическую трансовую музыку с собственными ударными и гитарами. Часто встречалась такая сценка: эти ребята с пирсингом в носу, а девушки в сережках с цветными перышками идут вниз по тропинке в обнимку, приплясывая и делясь ломтиками арбуза. Обычно они всюду таскали с собой подобранных щенков, но, как объяснила мне Лейла, уезжая через три недели из этих мест, они бросали приемышей.

Мы нашли торговца камароне. Никогда не видела таких больших креветок. Размером с ладонь. Рыбак привез свой утренний улов на пикапе с такими лысыми шинами, что, наверное, в мокрой грязи они и следов-то не оставляли.

Вечером мы ели креветок при свете обетных свечей Деве Марии Гваделупской[77], отбрасывающих блики на замечательные хрустальные бокалы. Лейла, как всегда, сидела во главе стола. К ужину она надела домотканую рубаху с искусно вышитыми птичками. Ее длинные белые волосы были убраны в пучок и заколоты перламутровым гребнем. И она глядела на меня ну прямо как тот попугай-аратинга с Телеграф-Хилл.

– Так что произошло? – спросила она, наполняя мой бокал вином. – Что вас привело сюда?

Я всмотрелась в ее морщинистое, когда-то прекрасное лицо. У нее были глаза человека, повидавшего сверх меры горя, но и радости тоже. Ее грациозную шею обвивало ожерелье из мелких драгоценных камней, причудливо сверкающих в лунном свете. Серебряные браслеты на ее поразительно тонких запястьях позвякивали при малейшем движении подобно музыке ветра.

– Любой приходящий сюда имеет за плечами какую-то историю, порой очень непростую, – прибавила Лейла.

– У меня нет сил рассказывать, – честно призналась я.

– А вы и не обязаны ничего рассказывать, – мягко и по-доброму отреагировала она. – Неважно, что случилось прежде. Важно, что вы делаете здесь и сейчас.

Но все же прошлое было важным – ведь это единственное, что у меня осталось.

– Некоторые тревоги остаются с нами навсегда, – тихо сказала я.

Например, история про бомбу в подвале. Как моя мать разлетелась на сотни кусочков, от нее остался лишь кончик пальца. Как во все стороны по Восточной Восемьдесят четвертой улице разлетаются гвозди, осколки стекла и метала, а один из осколков попадает в мозг полицейского, который в это время даже не был на дежурстве.

Рыжий воздушный шарик вырывается из рук ребенка. Из-за поворота показывается фургончик с флажком «Сан-Франциско Джайентс» на зеркале заднего вида. Из упавшего пакетика высыпается арахис.

– Вы, наверное, тоже гадаете, как я сама очутилась здесь, – сказала Лейла. Перенос внимания на свою персону был жестом сочувствия с ее стороны. Выбросив в озеро голову креветки, она стала высасывать сдобренную чесноком и маслом мякоть.

– Конечно, и у меня есть своя собственная история, – начала Лейла.

14. Секрет «макарун»

Родилась Лейла в Небраске.

– В наших краях – сплошные равнины. Едешь, едешь, и на сотни миль ни одной горки.

Мы сидим на патио в глубоких мягких креслах и разговариваем. Скоро спрячется за вулканом солнце, и небо окрасится в ярко-оранжевые цвета.

Лейла выросла в городке под названием Эззампшен[78]. Отец ее выращивал посевное зерно. Работа эта сезонная. Если зерно уродится, на вырученный заработок можно прожить до следующего года. Но, если не уродится, приходится брать заем в банке. Мать Лейлы работала на почте. У них был небольшой домик: у родителей была отдельная спальня, Лейла делила комнату со своей старшей сестрой, а бабушка спала в гостиной за ширмой.

– У бабушки была красивая соломенная шляпа в цветах, вышитых шелком, – подарок от ее незамужней тетушки, когда после окончания школы она отправилась в Линкольн, чтобы посмотреть на тамошний Капитолий, – рассказывала мне Лейла. – Шляпа эта лежала на бюро в углу гостиной, а над бюро висела репродукция Дега, изображающая балерину. И вот эта шляпа и эта балерина олицетворяли для меня совсем другую жизнь, не такую, как у нас на ферме. Я мечтала попасть в места, где можно было бы заниматься балетом и носить такую шляпу.

Пусть потом в жизни Лейлы не было ни шляпы, ни балета – главное, что она хотела уехать из Небраски.

Был у Лейлы дядюшка Тимми. Вторая мировая война была разгаре, и дядя служил на военной базе во Франции. Лейла любила своего долговязого дядюшку: до отъезда он учил ее азбуке Морзе, показывал разные фокусы, а теперь вырезал из газет комиксы и присылал Лейле вместо раскрасок.

Отправившись в увольнительную, он повстречал в Париже девушку по имени Ноэми. И не страшно, что единственные слова, которые Тимми знал по-французски, были Comment allez-vous[79]. Английский Ноэми был примерно на таком же уровне. Молодые люди влюбились друг в друга, по крайней мере им так казалось, и под конец восьмидневной увольнительной они поженились. Ему был двадцать один год, а ей восемнадцать.

Дядюшка Тимми прислал фотографию – он и его молодая жена у моста возле реки. Он – в полной военной выправке, Ноэми стоит кокетливо в позе кинозвезды: на ней платье в горошек, тоненькая талия перехвачена красным кожаным ремешком. Тимми смотрит прямо в глазок фотоаппарата, и выражение лица у него такое, будто он и сам не верит собственному счастью. Такую богиню в жены отхватил!

– Я как взглянула на это фото и обзавидовалась, – рассказывала мне Лейла. – Мне так хотелось быть похожей на Ноэми. Тоже носить платье в горошек и жить в Париже.

Потом дядюшку Тимми отправили в Англию на сверхсекретные учения, связанные с высадкой в Нормандии. Взвод, в котором служил Тимми, должен был участвовать в недельных учениях «Тигр» в городке Слэптон-Сэндс в Девоне. Место это было выбрано по причине сходства местного ландшафта с побережьем Нормандии. Сама высадка десанта должна была произойти парой месяцев позже.

И хотя союзнические войска прибыли на место учений под покровом темноты, немецкие подлодки все равно их засекли. А другая подлодка, королевского флота, заметила врага и предупредила командующего союзническими войсками шифрограммой. Но из-за опечатки шифрограмму невозможно было прочитать. Поэтому солдаты, участвующие в учениях «Тигр», не знали, что враг их раскрыл. Союзнические войска оказались не готовы к нападению. В итоге погибло семьсот сорок девять солдат, в том числе и дядюшка Тимми.

После того как в маленьком доме в Небраске зазвонил телефон и сообщили печальные новости, сестра Тимми, мать Лейлы, слегла на два месяца. И бабушка Лейлы тянула на себе весь дом, готовила на всех и помогала отцу Лейлы доить коров, а их было восемь. Сестра Лейлы, Роксана, продолжала исправно учиться, а сама Лейла целыми днями просиживала в библиотеке, читая всевозможную литературу про Париж. Бежать.

И вот однажды на пороге дома появляется молодая женщина. Добиралась она в Эззампшен на автобусе из Чикаго, совершив перед этим перелет из Парижа. Это была Ноэми, юная вдова Тимми. Из вещей у нее был небольшой чемоданчик, и одета она была в то самое свадебное платье в горошек. Ноэми сообщила, что находится на четвертом месяце беременности.

Ноэми выросла в небольшой французской деревне, но приютить ее там было некому, денег тоже не было, а всю выплату за смерть мужа она потратила, чтобы добраться до Америки.

Командование переслало Ноэми вещи Тимми, в том числе письма от его матери, сестры и Лейлы. В обратном адресе значилась неизвестная ей Небраска. Садясь на самолет в аэропорту Париж-Орли, Ноэми полагала, что Небраска находится в великом американском городе Нью-Йорк или в Голливуде. И уж никак она не думала оказаться в городке под названием Эззампшен с населением в девятьсот двадцать четыре человека. Где никто не говорил по-французски.

Семья приняла Ноэми как родную. Это самое меньшее, что они могли сделать в память о Тимми. Лейла с Роксаной и так ютились в одной комнате, а теперь еще нужно было поставить койку для Ноэми. Отец Лейлы раздобыл англо-французский разговорник, а Лейла, порывшись к библиотеке, нарисовала для юной вдовы Эйфелеву башню с Триумфальной аркой и повесила их рядом с вырезанной из журнала репродукцией Дега. Мать Лейлы все еще хандрила, не вылезала из постели, но все же напомнила, что беременным нужно хорошо питаться. Пришлось затовариться мясными консервами «Спэм».

Роксана совсем не обрадовалась тому факту, что в семье появился еще один член в виде французской тетушки, к тому же собиравшейся родить. Мать Лейлы была способна только посоветовать Ноэми лучше питаться, а вся работа упала на плечи отца с бабушкой. Вот так и вышло, что Лейла с Ноэми подружились.

Каждый день они устраивались за кухонным столом и начинали свои занятия. Лейла перечисляла все штаты и президентов, немного углубляясь в историю Небраски. Например, часть земли этого штата когда-то, вплоть до Луизианской покупки[80], принадлежала Франции. Мало того, именно в Небраске, в городе Гастингс, в 1927 году изобрели «Кул-Эйд»[81].

– Qu’est ce que c’est, «Кул-Эйд»?[82] – спрашивала Ноэми.

Напиток.

– Comme du vin?[83]

Нет.

– Ноэми была девушкой пытливой, – сообщила мне Лейла. – В старших классах она ходила на всевозможные кружки. Как красиво складывать салфетки. Как сшить чехол «Южная красавица» для рулонов с туалетной бумагой, чтобы вышло нечто похожее на юбку с фижмами.

Поскольку Ноэми еще плохо говорила по-английски, но и по другим причинам тоже, Лейла была ее единственной подругой, и они много времени проводили вместе. Конечно же, Ноэми печалилась из-за смерти Тимми, но не так сильно, как этого хотела бы мать Лейлы. Лейла обожала своего дядюшку, и хотя Ноэми никак не походила на убитую горем вдову, в этом не было ничего предосудительного. Ведь она знала Тимми всего каких-то восемь дней. Когда Ноэми вырезала из журнала портрет Джимми Стюарта[84] и повесила его в туалете, Лейла сказала, что это, пожалуй, плохая идея. И хотя ее французский еще был на уровне базового, Ноэми все поняла и убрала картинку.