Простить нельзя помиловать (сборник)

Отец заговорил таким мягким голосом, от которого глаза стало жечь уже совсем нестерпимо:

– Тебя же здесь лечить будут, глупыш. Доктор сказал: и лазерная терапия будет, и физио, и массаж… Ну, массажистку я мог бы нанять, а остальное? Надо вылечиться, заяц, чтобы всю жизнь со спиной не мучиться. Сравни: всего месяц или целая жизнь?

– А ты не можешь остаться со мной? – Мишка шептал совсем тихо, чтобы никто в палате не услышал. – Вдруг у них есть лишние кровати? Хотя ты… Тебе работать нужно, да? А может, тогда мама?

– Нет! – отрезал Аркадий, потом спохватился и заговорил прежним тоном: – Ты ведь большой парень, только с малышами мамам разрешают лежать вместе. Такой закон.

– Дурацкий закон! Кто его придумал? – в горле кипели злые слезы, и Мишка судорожно глотал их, понимая, что отец все замечает.

– Не знаю. У этого человека, наверное, не было своих детей.

– Тебя сейчас уже выгонят? Они говорят: тихий час.

– Не выгонят, а попросят уйти. Думаешь, тут злодеи какие-то? Вечером еще пускают, я приду.

Мишка сразу оживился:

– Ладно! А Стас придет?

– От него тебе тоже не удастся отдохнуть. Что тебе принести? Что-нибудь из игрушек?

Пугливо скосив глаза, мальчик зашептал:

– Ну что ты, пап, они же засмеют! Скажут: вот деточка, все еще в игрушечки играет!

– Но ты ведь играешь! Чего тут стесняться?

– Нет, пап, не надо. Они… Они сломают все.

Аркадий нашелся:

– Тогда мы с тобой в «Морской бой» сыграем, когда я приду. Пойдет?

Несмотря на то что отец еще был тут, Мишка уже затосковал по тому времени, когда тот вернется с листочками и карандашами и они сразятся на равных, не волнуясь о том, что папе нужно работать, а ему – делать уроки. Его фантазия уже рисовала отрывистыми мазками вскипающие серые волны, черный и белый глянец больших крейсеров, неустойчивую верткость шлюпок…

Мишке никогда не хотелось стать моряком, но нравилось читать о море, которого он никогда не видел вживую. И даже когда лечащий врач, сухощавый и седой, больше похожий на полковника в отставке, обмолвился о том, что после выписки надо будет плавать, чтобы укреплять мышцы спины, сразу представилась настоящая, бескрайняя вода, не рассеченная пенопластовыми линиями и не скованная прямыми бортиками.

А следом Мишка вспомнил, что о море не может быть и речи, ведь это стоит «сумасшедших денег», как говорил отец. Мальчик еще размышлял над тем, что это сумасшествие, видимо, заразно, если люди, гоняющиеся за такими деньгами, тоже теряют разум…

Однажды Мишка услышал, как соседки то же самое говорили о его маме, и сегодня, в тот момент, когда наконец сумел продохнуть, он всмотрелся в ее лицо со страхом. Но признаков безумия, как он их себе представлял, заметно не было. Ни блуждающего взгляда, ни отвисшей челюсти… Она была все такая же красивая, только очень испуганная и с виновным видом.

Когда она вернулась с целым пакетом вещей, будто Мишка собирался вести в больнице светскую жизнь, Аркадий подавил естественное желание уступить ей место возле сына. Маша протиснулась между соседней кроватью и напрягшимися коленями Аркадия и возле тумбочки присела на корточках.

– Она открывается наоборот, – сказал Мишка о тумбочке. – И как из нее вещи доставать?

– В нашей медицине многое наоборот.

В голосе отца больше не было мягкости. Он не был ни холодным, ни злым, скорее, неприятным, как пенопласт. Маша посмотрела на него снизу вверх.

– Скажи мне, прошу тебя, может, надо за что-нибудь заплатить? Разреши мне!

Он заставил себя признаться:

– За лазерную терапию надо… Если, конечно, у тебя есть с собой наличные. Я потом верну, само собой. И еще… Десять сеансов массажа делают бесплатно. А если мы хотим еще десять…

– Хотим! Я сейчас, – она легко поднялась и улыбнулась сыну. – Я еще вернусь!

Но ее пустили только на минутку – проститься, потому что тихий час был в разгаре, а взрослые якобы мешали детям спать, хотя Мишке сразу стало ясно – спать никто и не собирается. Он вцепился было в горячую отцовскую руку, но тут же разжал пальцы и сурово сказал:

– Ты не беспокойся, я не буду хныкать. И домой проситься больше не буду. Я отлежу здесь сколько надо.

– Ты у меня совсем взрослый парень, – серьезно отозвался отец, понизив голос. – Я знаю, что ты выдержишь.

Когда родители уходили, вновь вместе, будто и не расставались, при этом то и дело оглядываясь на него, Мишка подумал: они, наверное, догадываются, как у него что-то словно разрывается и болит в груди. И оттого у них сейчас такие одинаковые, хоть и разные по цвету глаза. Мишке хотелось усмехнуться над тем, что вот у них опять нашлось нечто общее, но губы уже стали непослушными, и он даже пытаться не стал. Только сжал их поплотнее.

Он вдруг обнаружил: все в палате и в самом деле затихли. Может, потому, что грубоватая медсестра, которую все звали «лупоглазой», включив в коридоре кварц, распахнула дверь и велела им набросить на «мордахи» полотенца. Иногда Мишка приоткрывал глаза, любуясь голубоватым светом, проникающим под ткань. И слушал, как по больничным коридорам прогуливается эхо. Оно было совсем не похоже на то, которое на днях они слушали с папой, когда в первый раз выбрались на лыжную прогулку. Мишка увидел этот день так отчетливо, будто в память впечатался цветной снимок. И ему стало еще горше, чем было до сих пор, ведь такое уже не могло повториться. По крайней мере, не в этом году…

Он весь был хрустящий и ослепительный, этот день, хотя мороз был не сильным, иначе отец не взял бы его с собой. За их домом на окраине открывались дали, от шири и глубины которых захватывало дух. И перелески – недвижные, похожие на тонкую цветную гравюру. И холмы, и золотистые по осени поля… Когда-то мама говорила: «На это можно смотреть часами…» Только у нее никогда не выдавалось этих часов…

Просто смотреть Мишке, пожалуй, наскучило бы, а вот пробежаться наперегонки со Стасом по свежему, искристому снегу на лыжах… Он старался изо всех сил, и у него неплохо получалось, если только они хвалили его не из жалости, как самого маленького. Но Мишка верил им, ведь сам чувствовал, как слаженно работают руки, и лыжи не проскальзывают, отчего обычно выбиваешься из сил. На нем была легкая куртка и тоненькая спортивная шапочка с модной «косичкой» на макушке, но все равно довольно быстро стало жарко. Его переполняла радость оттого, что они все вместе и папа совсем не «замороженный», как сказал о нем Стас после того, как мама… В этот день у отца весело светились глаза, и от этого Мишке хотелось смеяться и болтать глупости.

Все вокруг вызывало восторг: и то, что березы будто обернулись фольгой, и острые гребни снежных волн, и солнечная прозрачность воздуха. Незнакомые мальчишки на грохочущих кусках фанеры скатывались с выстроенных природой горок и что-то орали друг другу. А Мишка испытал жаркий прилив гордости за то, что не барахтается в снегу, как маленький, а идет на лыжах вместе со взрослыми. Ведь издали Стас выглядел совсем большим…

Они прошли поверху крутого склона, приглядывая, где лучше спуститься. Мишка заметил, что кроны деревьев внизу похожи на паутину, сплетенную из снежной нити. Ему представился гигантский, неугомонный паук, который сновал в низине и опутывал деревья до тех пор, пока его собственный глаз не застывал в восхищении от увиденного.

Небо над ними пыталось соперничать по красоте с землей, и хотя было лишено ее разноликости, все равно заставляло вдохнуть поглубже, чтобы восхищение вошло и осталось в груди светящимся комочком. Он может согреть, если опять вспомнится: глаза у мамы такого же цвета… Мишка отогнал мысль о том, что, наверное, это она следит за ними издалека, и от радости, как у них все хорошо, это небо так и сияет.

А потом он помчался с горы вслед за папой, который, правда, упал внизу, но махнул им рукой: давайте сюда! Потом выяснилось, что отец пытался предупредить, что там опасно, и потому махал, но Мишка уже успел слететь вниз, задохнувшись от восторга и пронзительного страха, и провалиться в какую-то яму, а очнуться уже по уши в снегу. Он сразу вскочил, чтобы отец не подумал, будто ему больно или он напуган, и радостно выкрикнул:

– Ну что, поехали?

– Куда поехали? – отец ткнул палкой в его сломанную лыжу. – Похоже, мы свое откатали.

Но никто не ругал Мишку, и это было естественным продолжением такого чудного дня, в котором были еще и прихваченные морозом ягоды рябины, терпко-горьковатые на вкус, заставляющие морщиться; и сумятица звериных следов, которые они вместе пытались распутать; и эхо, отзывавшееся на их голоса…

Больничное эхо было жалким подобием того, что обитало на природе. Мишка с силой зажмурился: слушать этот звук целый месяц… И дышать этим спертым воздухом – трое лежачих в одной палате. Не видеть своих игрушек. И все время лежать и лежать…

Глава 7

Раньше он думал, что самое мучительное время суток – это ночь, когда никаким делом не отгородишься от своих страхов, сожалений, воспоминаний. Теперь выяснилось, что ни одна из проведенных в одиночестве ночей не может сравниться в невыносимой тоскливости с теми солнечными утренними часами рождественских каникул, которые с его сыном проводила Маша. А ему самому приходилось сидеть в лаборатории, пригвожденному к рабочему столу несокрушимыми словами «срочный заказ».

Аркадий не мог позволить себе забыть, что от его головы зависят все ребята, проработавшие с ним десяток, а то и больше лет, поэтому выжимал из нее все возможное. Но мысли о сыне, которого по утрам приходилось доверять Маше, без труда пробивали брешь в любой из его стройных теорий. Тонкая, с выступающей на запястье косточкой и длинными пальцами рука мальчика виделась ему зажатой в Машиных ладонях… Ее губы вжимались в его трогательно пухлую щеку – чем потом свести этот след? Ее истории, которые не дано услышать Аркадию, оседают в памяти ребенка, едва заметно и вместе с тем навсегда меняя его…

«Что я делаю? Зачем я на это пошел? – Аркадий ломал одну шариковую ручку за другой, но никак не мог с собой справиться. – Как потом ее вытравить из его сердца? Гнать надо было сразу… По утрам мог бы дежурить Стас… Ничего, проснулся бы, несмотря на то, что каникулы. Как, в какой момент ей удалось уломать меня?»

И вспомнил: в новогоднюю ночь. Казалось безнадежным уговорить врачей пустить его в палату на ночь, и Аркадий уже готов был сдаться. Тем более с ним не было даже Стаса, его пригласили встречать праздник в компании друзей, и отец отпустил, даже настоял, чтобы хоть у одного из них получилось как следует встретить Новый год. Тогда и возник этот Матвей со своей туго набитой мошной, и все неправдоподобно быстро уладилось. Стиснув зубы, Аркадий позволил ему притащить крошечную елочку – мрачный дежурный врач разрешил при условии, что к утру и духу ее здесь не будет.

«Только ради Мишки», – убеждал себя Аркадий, но не мог отделаться от ощущения, что его, веселясь, унижают на глазах у ребенка, а он это допускает.

То, что он совсем не знает Матвея («А откуда?»), стало ясно уже через полчаса. Аркадий и раньше встречал людей, которым жизненно необходимо было блистать везде, в любой компании, даже почти незнакомой, но Матвей напоминал безумный фейерверк. Установив елку, он исчез, предоставив им наряжать ее тем, что попадется под руку, и Аркадий уже с облегчением решил: у этого парня хватило такта избавить их от своего общества. Но не тут-то было!

Не успели они с Машей, не встречаясь взглядами и разговаривая только с сияющим от счастья Мишкой, нарядить елочку фантиками от конфет, авторучками и флакончиками, как Матвей явился вновь. Аркадий разве что рот не раскрыл, увидев его в костюме пирата и в косматом парике цвета хвоста гнедой лошади, поверх которого пламенела бандана. Глаз у него был перевязан черной тряпкой.

– Здорово, салаги! – прорычал он не своим голосом, и мальчишки, как детсадовцы, завизжали от восторга.

Матвей грозно прикрикнул:

– Цыц! Отставить писк! Я набираю команду морских волков, а не новорожденных кутят. Кто не сачканет отправиться со мной за настоящими новогодними сокровищами?

«Ходячие» тотчас вскочили с коек, и Аркадий успел заметить, как на Мишкином лице, похожая на театр теней, разыгралась драма отчаяния. Но в этот момент пират рявкнул:

– Лежать! Тот, кто оторвет задницу от своей кровати, отправляется на берег. И держитесь покрепче!

Аркадию пришлось отвернуться, чтобы не видеть, как счастливо прыснул его сын на «неприличном» слове… Как просияли Машины глаза: «Ты видишь? Ты понял? Как можно не влюбиться в него?!»

«Да ведь мы сами придумывали такие же корабли! Мы с тобой, – ему захотелось тряхнуть ее хорошенько, чтобы очнулась. – И сокровища у нас были не хуже, чем у него. Мы были счастливы… Наверное, просто слишком привыкли к своему счастью».

Он ничего не сказал ей, успев понять, что она попросту не расслышит, ведь Маша верила в волны, расходившиеся от пиратского корвета, а они так шумели…

Теребя елку, Аркадий прислушивался к тому, как ребята громким шепотом (так приказал пират!) то разгадывают ребусы, накаляканные им на листочках, то распевают морские песни. Когда они ломали голову, вспоминая, как же настоящие моряки называют кухню и туалет, Аркадий все вспомнил первым, но не стал вступать в игру Матвея. Тот раз или два вопросительно на него взглянул, но трогать все же не стал.

– Он ведь телевизионщик, – сказала Маша вполголоса, пытаясь поддержать бывшего мужа. Но эта попытка рационально объяснить происхождение волшебства только вызвала у него раздражение.

– Меня это не интересует, – огрызнулся Аркадий и тут же вспомнил, что произносил эти слова всякий раз, когда разговор заходил о Матвее. Из этого как бы само собой выходило, что Матвей интересует его болезненно, нестерпимо. Ведь нужно было понять, какой мир перетянул к себе Машу…

Труднее всего оказалось принять тот огонек, похожий на язычок свечи, который сейчас светился в Мишкиных глазах. Следовало бы радоваться, что в сыне снова заиграл праздник, который обычно возникал и без привязки к каким-то особенным датам, вот только в последнее время все реже. Но Аркадию не удавалось смириться с тем, что не он устроил все это действо. Конечно, он был оглушен всем случившимся сегодня, и вряд ли в Мишкиной душе может вызреть тот же упрек, но разве трудно было соорудить пиратский костюм и нарисовать морскую карту? Во всем этом не было ничего нового… Почему же он не додумался до этого?

«Может, она тоже ждала, когда я наконец подарю ей веселье и радость жизни? Все ждала и ждала… И поняла, что может не дождаться… А тут подвернулся настоящий Ходячий Праздник!» Все в Аркадии сжималось сильнее и сильнее от мысли: ведь и Мишка сейчас сравнивает его с этим Матвеем, пока, конечно, подсознательно, только где уверенность, что детская привязанность к отцу перевесит восторг перед яркими красками волшебства?

Почему-то думалось лишь о привязанности, будто Машино присутствие обескровило само понятие любви, и это не нравилось Аркадию. Он твердил про себя, что сыновья сами выбрали его, а это что-нибудь да значит! Если только… Если это был не обычный детский страх перед неизвестным и пока незнакомым отчимом. Вот теперь, когда Мишка увидел этого самого «добряка» своими глазами… Что теперь?

Тем временем сокровища были найдены и поделены поровну. Заваленный целой горой конфет и шоколадными яйцами с сюрпризами внутри, Мишка выглядел умиротворенным и полностью принявшим свое положение, в котором тоже, как выяснилось, есть плюсы.

Аркадию тотчас увиделось, как десять лет назад они с Машей подложили в кроватку спящему сыну подарок от Деда Мороза. А утром их разбудило таинственное шуршание. На цыпочках они подобрались к детской и заглянули в приоткрытую дверь – одна голова сверху, другая чуть ниже. Мишка сидел с полным ртом конфет, весь облепленный фантиками, а в пушистых волосах у него залипла ириска. Они хохотали так, что сразу поверилось: год пройдет замечательно!

Так и прошло много лет, вплоть до этого, уже уходящего года…

Когда Матвей, переодевшись в привычную одежду, вернулся, Аркадий заставил себя сказать:

– Спасибо. Было очень весело.

– Только не вам, – быстро ответил тот и улыбнулся, давая понять, что не обижается.

– Мне как-то не до игр сейчас…

– Почему? – с жестоким простодушием ребенка удивился Матвей. – То, что случилось, уже случилось! Теперь надо, чтоб Мишка продержался. Обремененный тоской, он быстрее не поправится.

Аркадий холодно посоветовал:

– Не надо учить меня, как обращаться с детьми. У вас есть свои?

Скосив глаза на Машу, уже устроившуюся рядом с жующим сладости сыном, Матвей шепнул:

– Вроде бы нет.

– Сейчас модно говорить: как бы. Как бы нет детей, так чего о них думать?

– Может, мне уйти? – спокойно предложил Матвей. – Я уже выложил все, что придумал. Если мое присутствие бесит вас так, как мне кажется… Я и в машине могу новогоднюю ночь провести. Легко! У меня есть радио и сигареты, это не мало, правда?

– Да вы – оптимист.

– Точно! Это плохо? – он склонил голову, и светлые волосы образовали завесу. – Мне нравится жить. Это весело. И увлекательно.

Аркадию стал надоедать этот разговор.

– Возможно, – произнес он отрывисто. – В вашем мире.

– В каком это – моем? Мир един. И достаточно прост, если не усложнять его. В нем все принадлежит каждому, нужно только не бояться взять это.

«Философия фашизма», – подумал Аркадий, но не высказал этого вслух, не желая довести дело до драки. Маша и так уже оглядывалась на них с беспокойством, и он все время пытался закончить этот глупый спор, но почему-то непроизвольно его продолжал.

– Этот мир можно моделировать, – не унимался Матвей. Ему, видно, нравилась эта тема. – Пелевин прав, когда говорит, что делает в романе хороший финал, чтобы привнести в жизнь позитив.

Аркадий не заметил, как его лоб пошел складками:

– Мир моделируется Пелевиным?!

– Да любым из нас, если в нем достаточно энергии! Я, между прочим, по специальности организатор досуга…

– Тоже один курс закончили?

– Нет, все! – Матвей беззлобно рассмеялся. – По большому счету, это очень точное название. Я и сейчас организую досуг, только на другом уровне.

– Телевизионный уровень, конечно, кажется вам более высоким?

– А то нет! Телевидение сейчас единственное, что интересует абсолютно всех. Одних – ток-шоу уровня амеб, других – канал «Культура». Но все это телевидение! В провинции оно вообще – монополист интересов. Здесь не читают книги в транспорте, и дома, по-моему, тоже. И в кино не ходят, потому что мороз собачий большую часть года. А у себя на диване – совсем другое дело! Я не говорю, что это хорошо, – вскинув руки, предупредил Матвей. – Но так обстоят дела. И благодаря этому я могу войти в дом к любому. К каждому. Легко! Машу ввести. Ну, не все, конечно, смотрят региональное телевидение, это я преувеличил, но все-таки…

Аркадий устало ответил:

– Я почти не смотрю телевизор.

У него возникло неприятное ощущение, будто он – ребенок, разговаривающий со взрослым человеком, занимающимся важным делом. А он пытается выдать себя за большого и потому говорит серьезным тоном и делает умное лицо. Но вся его хитрость шита белыми нитками…

Не услышав его, Матвей озабоченно проговорил:

– Надо принести Мишке маленький телевизор. А то ведь тут одуреешь от скуки.

– Не надо! – резко сказал Аркадий.

– Почему? Ночной канал им не разрешат смотреть. Вы же сами видели, здесь просто копы, а не медсестры!

– Не в этом дело, – Аркадий лихорадочно соображал: «А в чем? В чем?» И нашелся: – Мальчишки начнут лезть, переключать каналы, а Мишка очень переживает за чужие вещи. Он только изведется с вашим телевизором.

Но Матвей и не думал сдаваться:

– Тогда, может, перевести его в одноместную палату? Здесь есть такие?

Аркадий сказал наобум:

– Нет. А если б и была… Тут хоть рядом с ним есть «ходячие», если что нянечку позовут, а там ему и не поможет никто.

Тогда Аркадий даже не подозревал о том, чем сын поделился с ним через пару дней.

– Я посплю, пока ты здесь, ладно? – попросил Мишка, тараща осоловелые глаза. – А то я жду-жду, пока все уснут, и никак не высыпаюсь.

– А зачем ждешь? – не понял Аркадий.

Сын посмотрел на него с упреком:

– Ну, пап… Знаешь, тут как: кто первым уснет, тому по губам водят… Ну, понимаешь чем!

Его так и бросило в жар:

– Кто?! Да я его кастрирую, паршивца!

– Да все, – со смиренным безразличием отозвался Мишка. – Кто угодно может. Даже из других палат заходят. Ты же всех не кастрируешь…

«Какие-то тюремные порядки! – сын уже тихо дремал, а он все еще не мог успокоиться и с отвращением вглядывался в лица окружающих. – Откуда они родом – эти дети? В новогоднюю ночь играли, и все были просто пацанами, а потом… Мои мальчишки и не сталкивались с таким. Для Мишки этот месяц – испытание по всем статьям».

Он смотрел на казавшееся во сне младенческим лицо своего мальчика, которому за что-то было послано свыше это время страданий. Его нельзя было сократить, чтоб избежать хотя бы части испытаний, нужно было все изведать сполна. И его сын был готов к этому: «Пап, я настроился на месяц. Я выдержу!»

У Аркадия то и дело спазмом перехватывало дыхание: «Родной ты мой, мальчишка мой! Как хорошо все было накануне того дня… Зачем ты так обрадовался ей, мой не таящий ни на кого зла детенок? Разве тебе не хватало моего тепла? Разве мы не играли по вечерам в шахматы и не катались на лыжах? Ведь все было здорово, просто замечательно! А ты, только услышав о ней, возликовал так, что почувствовал за спиной крылья. Она заставила тебя поверить в эту иллюзию и опять обманула. Ты рухнул вниз, как Икар… Получается, тебе еще повезло в сравнении с ним. Но как оно мрачно – это везение…»

Глава 8

Ее жизнь стала словно казенной: гостиница – больница. Своего дома не было. Сны возвращали Машу в ту квартиру, где она жила со своей семьей, а не в их с Матвеем дом. Хотя он был красивым, теплым, весь в деревянных прожилках, отчего казалось, что он живой и эти прожилки – его сосуды, просвечивающие сквозь кожу. Тонкую, как у ребенка. Она тосковала: этот дом действительно мог стать живым, если б в нем появились дети. Ее дети.

Матвей о ребенке даже не заговаривал, и она стала подозревать, что он отчасти разделяет всеобщее заблуждение насчет ее маниакальной страсти к карьере. Убедить его в обратном Маша не торопилась. Она боялась напугать его до смерти той силой любви к нему, о которой знала только она.

Эти чувства тоже были замешены на страхе. Клейкими нитями он опутывал то, что росло в ней, и мешал вырваться на свет, полностью затопив его той нежностью, от которой временами становилось трудно дышать. Испуг родился в первую же минуту их встречи, как тень от той неожиданной улыбки Матвея: а если он подойдет, о чем говорить? Маша считалась на своем телевидении лучшим интервьюером, но до сих пор ей приходилось вызывать на разговор людей, которые не были для нее жизненно важны. С Матвеем они еще не познакомились, а она уже боялась, что не удержит его, если нить беседы окажется ненадежной, не заинтересует тем, какой она являлась.

Даже то, что Матвей остался тогда рядом на весь день, не убедило ее в его симпатии. Сначала он с необъяснимой робостью, хотя командовал всеми, поглядывал на нее исподлобья, но не заговаривал. Потом, кивнув на экран, отрывисто спросил: «Как вам?» Она ответила. Они вместе отсматривали программы, вместе обедали, обсуждали и спорили, но каждую секунду Маша ждала, что сейчас он скажет со свойственной ему легкостью: «Ну, мне пора! Приятно было познакомиться». Теперь выдавались минуты, когда она жалела, что Матвей так тогда не поступил. В тот день у нее еще хватило бы сил расстаться с ним.

Он смешил ее. В памяти сохранились те мгновения, когда она смеялась сутки напролет, даже оказавшись с Матвеем в постели, чего никак от себя не ожидала. Наверное, это была в большей степени истерика, слишком уж напряжены были нервы – до боли, и в каждом из них звенело паническое: «Что я делаю?! Зачем мне это?»

Это действительно было ни к чему. Еще накануне знакомства с Матвеем Маша была убеждена, что совершенно непозволительно счастлива вместе со своим супругом и сыновьями. Конечно, это счастье стало привычным, будничным, но тут ничего не поделаешь. Так всегда и у всех.

И все-таки именно это было настоящим волшебством – ощущение гармонии. Не холодной и правильной, выстроенной разумом, а теплой, изменчивой («Иногда же ссорились!»), созданной душевной энергией всех четверых членов семьи. С Матвеем ничего этого не было. Один только страх. Почти животный ужас, что он вдруг исчезнет из ее жизни.

Может, предчувствуя все будущие сомнения, Маша так сопротивлялась вспыхнувшим чувствам. Она избегала встреч, просила его не приходить (но для Матвея в любом телецентре были открыты двери!), и двадцать раз на дню сообщала о своем возрасте и двоих сыновьях.