Рыжий демон осенних потерь

Евгения Райнеш

Рыжий демон осенних потерь

Пролог

Я думаю, все началось именно с того момента, когда Кит приволок в мой дом замызганного игрушечного медведя. Вернее, в глобальном смысле катастрофа случилась гораздо раньше. Страшно даже подумать, в каких космических безднах скрываются ее истоки, но если брать за точку отсчета отдельную человеческую судьбу, скажем, мою, то все началось в тот самый вечер.

– Топай на кухню, – скомандовала я. – Эй, ботинки сними! Кто знает, какими кровавыми тропами ты ходил.

– Сегодня никаких кровавых троп, – Кит нагнулся, развязывая шнурки. – Только цивильные прогулочные дорожки.

Затем поднялся и полез во внутренний карман куртки. Через мгновение в его ладонях появился маленький игрушечный медвежонок. Очень старый, грязно серого цвета, на котором, возможно, не так ярко проявлялась его замурзанность. У медвежонка отсутствовал один глаз, на черной пимпочке носа зияла безнадежная потертость.

– Очень мило, – сказала я. – Но если это подарок кому-нибудь из твоих знакомых, то предупреждаю: ни один из современных детей такое в руки не возьмет.

– А ты? – почему-то напряженно спросил Кондратьев.

Он замер – куртка наполовину сползла с плеча, на правом носке светилась проплешина, и скоро появится дырка, в протянутой ладони стыдливо потупился старый медвежонок.

– А я уже давно выросла из возраста, когда интересуются мягкими игрушками, – пожала плечами. – Сообщаю на всякий случай, если ты не заметил.

Я подумала, что Кит спас медвежонка из какого-нибудь бандитского притона. Возможно, игрушку подкидывали в мусорные баки, зашив в пузо прослушку. Или совали в дрожащие руки похищенным ради выкупа детям. Или перевозили в нем кокаин, хотя последнее маловероятно: размеры игрушки – он умещался на ладони – не позволяли думать о крупных партиях, а значит, о достойном наваре.

– Алька, ты забыла?

– О чем? Да не стой ты столбом, достягивай уже свою куртку и пошли на кухню.

– Не хочу на кухню, – заупрямился Кит. – Почему ты всегда – на кухню? Вот у Ники я дорогой гость, она меня принимает в гостиной. Там мягкое кресло, а не жесткий табурет.

Я кивнула:

– Ника пытается тебя задобрить, так как ты уже много лет себя ведешь с ней, как с выпущенным под залог рецидивистом, и, кажется, уже и сам в это поверил. А я не хочу бегать с чайником и чашками из кухни и обратно.

Кит не ответил, но нагло продефилировал в гостиную. С медвежонком, которого я так не взяла в руки. Кондратьев развалился в кресле, а игрушку посадил на небольшой кофейный столик. Замызганный уродец косился единственным глазом на недочитанную стопку книг, Никита с напряженным вниманием – на меня, а я – с недоумением – на медведя.

– Ну, – произнес, наконец, Кит. – Вспомнила?

Покачала головой:

– Это просто старый медведь. Что я должна вспомнить? Ты меня не разыгрываешь?

– Ну, даешь, – удивился Кит. – А так рыдала, я думал, твой и так немногочисленный мозг весь со слезами вытечет. Когда я спрятал этого уродца, с тобой случилась настоящая истерика. А теперь и глазом не моргнешь. Всегда ты так…

Казалось, он расстроился. Я наткнулась на вопросительный взгляд резко замолчавшего Кондратьева.

– А, – догадалась. – Какая-то игрушка из детского дома, которую ты когда-то стырил, а потом бережно хранил все эти годы? Но я, кажется, и в самом деле не знакома с этим медведем.

Детство я помню. Хоть и смутно, обрывками, какими-то пятнами. Свою кровать с синим покрывалом, шкафчик с безногим утенком. Кто-то еще до меня раскорябал дверцу, тем самым лишив рисунок лап. Еще помню, как бегу куда-то: очень яркое солнце, голубое блюдце пруда, брызги из-под босых ног. Я кричу: «Никита – корыто, Никита – дырявое корыто!», замирая от страха и свободного восторга. Знаю, что мне попадет от Ники за то, что обзываюсь, но еще жутче от того, что Кит сейчас догонит и…

– Зачем мне это? С чего мне тебя так тупо разыгрывать? – настоящий Кит, не из воспоминаний, прервал попытки погрузиться в прошлое.

– Только не делай вид, что никогда не пытался, – я засмеялась. – Не знаю ни этого медвежонка, ни когда именно ты его от меня спрятал, но прекрасно помню твои издевательства. Если уж говорить о том, кто и что испытывает, то я, между прочим, тебя жутко иногда боялась. Однажды ты чуть не утопил меня в пруду на Никиной даче. Или это была другая дача и другой пруд? Ника ведь познакомилась с Михаилом Ефимовичем, когда мы были уже подростками. Но помню берег, воду, и как ты гонишься за мной, скорее всего, чтобы оторвать голову.

– Она возила нас на озеро. В детдомовский старенький «пазик» набивалась куча ребятни. И мы все весело катили за город. Неужели не помнишь?

– Точно! Брызги были соленые, значит, не пруд на даче, он же пресный. И вода там пахнет не так.… Но все равно в этом озере ты меня чуть не утопил.

– Черт, Алька… Когда тебе исполнилось шесть, мне было восемь. Тебе, наверное, казалось, что я прямо такой большой и сильный, да?

Я кивнула. Мне и в самом деле так казалось. Пока не подглядела случайно, как Кит плачет. Конечно, его оправдывала сильно разбитая коленка, а еще – он думал, что вокруг нет ни души. Но все равно – Кит рыдал, размазывая кровь и грязь, тоненько повизгивая. В тот момент в моей иерархии авторитетов Кит стремительно потерял несколько пунктов. С первого места опустился на третье после Ники и Граудона, покемона, вызывающего извержения вулканов.

Кит больше не был для меня всемогущим, но я ему об этом никогда не скажу.

– Мы были детьми, – снисходительно произнесла я банальную фразу, которую обычно говорят, когда не хотят обсуждать что-то важное. – Ты его даже не постирал ни разу, – добавила с упреком, разглядывая замурзанную игрушку.

– Чего?

– Говорю, мягкие игрушки нужно стирать. Лучше вручную, но на крайний случай можно провернуть в машине.

Кит воззрился на меня с таким видом, словно я выдала сакральное библейское откровение, которое бережно хранили от посторонних ушей в скитах аскеты и адепты.

– Ладно, – махнула рукой. – Сама постираю. Раз уж это чудо-юдо попало в мои руки. Ты сегодня дежуришь?

Кондратьев вздохнул и нехотя полез из уютного кресла.

– Я понял, что мне пора, хотя ты даже чаем не напоила.

Понятливый Кит… Я улыбнулась:

– Сам же не захотел на кухню.

Он что-то проворчал нехорошим нудным голосом. И добавил уже четко и зло:

– Это Ника вдруг попросила меня вернуть тебе игрушку. Зачем ей это понадобилось почти через тридцать лет, черт знает. Только, если бы не она, я, может, и не вспомнил бы.

И ушел. А я вдруг и в самом деле подумала о прослушке. Мысль для нормального человека дикая, но если вы хорошо знаете Кондратьева, то такой вариант не кажется чем-то нереальным. Прощупала мягкий плюш. В одной из прорех, разъехавшейся под моими пальцами, что-то блеснуло.

– Ну, Кит, – прошипела я, поддевая ногтем малюсенький кругляшок с усиками.

Вовсе это оказался не жучок, хотя нечто близкое. Небольшой серебряный брелочек в виде паучка. Кажется, никакой материальной ценности он не представлял. И шпионской тоже. Потемневшее от старости ювелирное изделие из низкопробного металла. Наверное, был кому-то дорог как память. Возможно, и мне, если бы что-то о нем помнила. Но штучка была занятная. Я отчистила его от темного налета, приспособила к тонкой серебряной цепочке и надела на шею.

А потом все так закрутилось и распрямилось, врезав под дых, что мне стало совсем не до дешевого серебряного паучка, и уж тем более не до медвежонка с раскуроченным пузом.

Глава 1. Горький август

Я знала эту дачу как свои пять пальцев.

Два этажа, красная черепичная крыша «под старую Европу», на фасаде – балкон, увитый умирающим плющом, потемневший от нахлынувших неделю назад ливней. Терраса с небрежно откинутыми плетеными креслами. В просветах дальних деревьев – мутный серый глаз пасмурного пруда, равнодушно отражающий старые качели. Доску с двумя толстыми веревками подвесили к мощной ветке почти над самой водой давным-давно, кажется, еще до того, как дед Феликса купил этот дом.

Воспоминания о счастливых днях, запечатанные клятвой никогда не выпускать их из заточения, вырвались на свободу. Коварно ударили под колени, ноги моментально ослабли, и я чуть не упала, запнувшись о порог.

Схватилась за косяк, пытаясь вытолкнуть воздух, колом вставший поперек внезапно усохшего горла. Случилось что-то и в самом деле страшное и неотвратимое, то, чего нельзя исправить никакими связями и деньгами Фила.

– Алька, – Никита Кондратьев, оказавшийся рядом, отшвырнув пушистый коврик у порога грязной кроссовкой, к которой прилипли мелкие листья, схватил меня за плечи. – Ты в порядке?

Коврик маячил перед глазами, заслоняя собой всё происходящее. Билась мысль: никто бы не посмел так небрежно отшвырнуть его, если бы с хозяевами ничего не случилось. Вещи становятся бесприютными, когда тот, кто их любил, больше не заботится о них.

– Ты идиот? – я вдруг ужасно разозлилась на Кондратьева, и это немного привело меня в чувство. – Это дача моего бывшего мужа. Когда-то… моя… Тупой вопрос.

Дёрнувшись из его заботливых объятий, я вытерла выступивший на лбу пот и повторила:

– Ты идиот?

Кондратьев пропустил «идиота» мимо ушей.

– Черт… Алька, прости… Просто там – девочка. У неё, кажется, шок, я решил, что лучше тебя никто не справится. Но если она…

Так, значит, ребенок, как минимум жив. Уже легче.

– Девочка? Это может быть только Кристина, – ответила я. – И… Десять лет прошло, Кондратьев. Просто дай мне минуту…

Не хватало еще тут упасть в обморок. Изо всех сил закусила губу, и резкая боль вырвала меня из тумана паники. Постепенно дыхание восстанавливалось, и ноги обретали прежнюю твёрдость.

Плывущая действительность опять обрела очертания, и знакомая прихожая напомнила о том, что десять лет все-таки прошли. Стены были те же, и шкафы, и полки, и вешалки. Вот только вещи на них совершенно другие. Большой мужской пыльник, я не помнила такого у Феликса. Несколько курток поменьше – женственных и девчачьих. На обувных полках столпились кроссовки, кроксы и резиновые сапоги.

Моих вещей тут не осталось.

– Что с девочкой? И где… Её родители?

Кондратьев опустил взгляд.

– Девочка в шоке, матери нигде нет, а вот отец… Наверное, тебе не нужно это видеть. Аль, прости меня…

– Что с Феликсом? Он ранен? – Я только сейчас заметила подозрительно темные пятна на перилах лестницы, ведущей на второй этаж. Сверху раздавались приглушённые голоса. В спальню явно набилось больше народа, чем следовало.

– Вообще-то… Он как бы… несколько больше, чем ранен, – формулировка Кондратьева была ниже всякой критики.

– В больнице?

– Нет, – выдохнул Кит и неловко пожал плечами. – Твой бывший муж, Аль…

– Мёртв!

Лестница вскрикнула, когда я прыгнула сразу через две ступеньки и рванула вверх, стараясь не касаться свежих пятен крови.

Что здесь произошло? Почему Феликс мёртв?

Пятна также покрывали стену около спальни. Словно кто-то вытирал о дверь испачкавшиеся руки. Или хватался за нее в бессознательном припадке. У Феликса открылось кровотечение? Я судорожно перебирала известные мне болезни, при которых человек теряет столько крови.

– Алька, бахилы! – успел мне крикнуть в спину Кондратьев.

Дверь в спальню оказалась открытой настежь, и уже из коридора я увидела, что в ней далеко не все в порядке. В распахнутое окно нанесло пожухлых листьев, они лениво трепыхались на мягком светло-бежевом ковролине. Сорванная гардина болталась на двух оставшихся петлях, увядающие цветы мокли в луже с крупными осколками ажурной вазы. Пионы. Последние сочные пионы, они до сих пор пряно и терпко пахли.

Посторонние люди, которые никогда не должны были переступать порог этой дачи, мелькали перед глазами: кто-то собирал для судебной экспертизы клейкой лентой частички с поверхности подоконника, молодой незнакомый парень, выключая на ходу камеру, выходил из комнаты. Он задел меня плечом.

– Вы что тут наделали? – пробормотала я, хватаясь за косяк.

И уже не замечала ничего вокруг, так как взгляд упёрся в кровать, на которой лежало нечто, накрытое пледом в бурых кляксах.

– А вы кто? Гражданка Успенская? – человек в штатской одежде, но с «нашим» цепким взглядом, который я узнаю в любом состоянии, сразу не понравился. – Наконец-то!

– Она не та Успенская, – Кондратьев опять появился у меня за спиной. – Это первая жена Феликса Львовича.

Карие глаза уставились с неподдельным профессиональным интересом.

– И что вы тут…

– Что с Феликсом?

Мы с ним спросили друг друга одновременно.

– Младшего инспектора подразделения детского счастья Алену Николаевну Успенскую вызвал я, – с наглым напором признался Кондратьев. – Она лучший подростковый психолог в нашем отделе.

– Близкие родственные связи? – прищурился пронзительноглазый.

Майор, не меньше, поняла я. И еще поняла, что пронзительности ему прибавляло странное сочетание: густые черные волосы, насыщенные карие глаза и абсолютно седые брови.

– Александр Владимирович, – покачал головой Кит. – Они десять лет как в разводе. Правда, Аля?

Я не помню, что творилось у меня в голове, почему резко рванулась вперед и сорвала плед. И застыла в недоумении. Под пледом не было крови. Там вообще ничего не казалось плотским. То, что осталось от моего бывшего мужа, напоминало цветок из папиросной бумаги. Неестественно бледный и невозможно хрупкий.

– Аля! – вместе с голосом Кондратьева в сознание ворвался хруст. Это под моей ногой разлетелось стекло на портрете, упавшем с прикроватной тумбочки.

Я машинально нагнулась, схватившись за ощерившуюся осколками раму. В центр ладони воткнулся фрагмент стекла, но я не почувствовала боли. Подсознание мертвой хваткой вцепилось в лица на испорченном портрете: самодовольную ухмылку Феликса, тонкую лисью мордочку Марыси, недовольный колючий взгляд Кристи…

– Это… – Александр Владимирович, как и все, услышал хруст. – Не трогайте! Не поднимайте… Блин! Вообще ничего здесь не трогайте! Тоже мне – специалист… Говорил же…

– Это нынешняя семья Феликса, – кивнула я. – Успенского. Его жена – Марыся, ой простите, Мария. Ее все так называли – Марыся. И Кристина, дочь Ма… Их дочь. А Марыся, она… тоже?

– Мы не можем ее найти, – Успокоил меня Кондратьев.

Ну, как – успокоил…

В моих руках вдруг обнаружился стакан с водой, я принялась с жадностью глотать прохладную прозрачность, словно только что вернулась из недельного марафона по пустыне. Скажем, в честь солидарности с бедуинами. С каждым глотком в меня заходила реальность. Морок инфернального рассеивался, уступая место трезвым мыслям. А именно: кто виноват и что делать.

– Аль, там девочка, – Кондратьев очень вовремя кивнул за дверь в коридор. – Я понимаю, что тебе сейчас не до…

– Брось, – я уже стыдилась недавней истерики. – Я, в первую очередь, профессионал. А теперь скажи, Фила… убили? Почему он совершенно обескровлен?

Кондратьев под неестественно пронзительным взглядом майора пожал плечами:

– Врач сказал: сердечный приступ. Только… Выясним. Кровь вокруг, скорее всего, девочки.

– Кристя ранена? Где она?!

– Наверное, пыталась помочь отцу и порезалась о стекло. Сейчас девочка в своей комнате. Не беспокойся, наш судмед перебинтовал ей ногу. Кстати, ты…

Он указал взглядом на мою руку. Я только сейчас заметила, что сквозь пальцы сжатого кулака капает кровь.

– Алена Николаевна, – майор потерял всякое терпение. – Вы нам своей безрассудностью все улики перемажете. Мы, конечно, уже все отщелкали, но пальчики еще не сняли. Если сейчас же не покинете место преступления, я подам рапорт о халатности. Или…

Он опять скользнул по мне уже ненавидящим взглядом:

– Или о противодействии следствию. Профнепрегодности не боитесь?

Я виновато опустила глаза и попятилась к выходу из спальни, стараясь не оставлять капель крови на окружающих предметах. Он был прав.

– Пойду к Кристе…

До этого я видела Кристину несколько раз в жизни. Мы старались сохранить с Феликсом хорошие отношения после развода, и иногда пересекались по необходимости. В большей степени, благодаря Веронике, «патриарху» семьи. Ну, или «матриарху»…

И вообще ссориться с известным в городе бизнесменом Феликсом Успенским для кого угодно довольно чревато. С его связями моя жизнь в Яруге превратилась бы в ад. А город я любила и уезжать из него совершенно не собиралась. Никто нигде меня не ждал, всё, что было хорошего в моей жизни, тесно связано только с Яругой. Да тот же Никита Кондратьев – мой друг ещё со школы. И девчонки. И Вероника, в конце концов.

А в самой глубине души я вовсе не считала, что бывший муж меня как-то сильно обидел.

В общем, при встрече с Феликсом и его новой семьей я неизменно растягивала рот в приветливой улыбке.

– Идите, – кивнул майор. – Но позже у меня к вам будет несколько вопросов.

Это «несколько» в его голосе прозвучало со всей безнадежностью бесконечности.

Кристя скорчилась на розовой кроватке принцессы, вжалась в разбросанные по изголовью подушки. Маленькая, тощая, лопатки и острые коленки торчали сквозь кружево ночной рубашки, казалось, вот-вот прорвут нежную ткань. Она старалась спрятать под окровавленный подол перебинтованные ступни, но длины не хватало, и они торчали нелепыми культями, а накрыться одеялом девочка не сообразила. Кудряшки легкие и рыжие, как у матери, а вот глаза у Марыси настолько светло-карие, что при подходящем свете кажутся желтыми. У Кристи не было этого странного янтарного оттенка. Сейчас большие серо-зеленые глаза и вовсе заволокло мутью.

Я проследила за ее невменяемым взглядом.

Кристя смотрела за окно на старый клен, мерно и раздражающе отбивающий ветвями монотонный ритм по стеклу. Губы девочки едва заметно шевелились, и я поняла, что она отсчитывает листья.

– Пять зеленых и два пожелтевших, – тихо сказала я.

Кристя медленно повернула голову на мой голос. Мне показалось, она с облегчением выдохнула, словно заметила, что наконец-то пришел кто-то, кто поймет и спасет.

А в следующую секунду, когда она узнала меня, муть в глазах девочки сменилась нечеловеческим ужасом. Крик, который вырвался из ее горла, больше походил на вопль раненого зверя, чем на что-то членораздельное.

– Тише, тише, – девушка в сером пиджаке загородила мне путь.

Я достала корочки, она отступила назад, грустно покачала головой:

– У нее шок.

– Вы – медэксперт? А где Ваня?

Ваня всегда работал с Кондратьевым, я не ошиблась, предположив, что он обязательно должен быть здесь.

Она кивнула.

– Я помощник. Ваня исследует место.

Не сказала «преступления». Сердечный приступ? Все выглядело нереально странным. Если это инфаркт, то почему здесь работают криминалисты?

– Кто вызвал службы?

– Анонимный звонок, – сказала медэксперт. – Наверное, кто-то из соседей. Сразу полицию. Видимо, обнаружили мертвым. Медиков вызывали уже мы. Они и подтвердили приступ. Но…

– Здесь на много миль вокруг ни души, – покачала я головой. – На дачу можно приехать только специально и на машине.

– Все, что мне известно, – извиняясь, произнесла она. – Я – студентка. На практике.

Понятно…

– Мы с Кристиной немного знакомы, – пояснила девушке. – Поговорю.

– Конечно…

– Кристя,– я осторожно шагнула к кровати, на которой корчился в ужасе смертельно напуганный детеныш. – Я – друг твоего папы… Ты могла видеть меня…

Через секундную паузу я обрадовано нашлась:

– Мы встречались в парке прошлым летом. Помнишь? У тебя еще был плюшевый рюкзачок с обезьянкой. Ну, такая смешная, с большими желтыми ушами?

Она неуверенно кивнула. Я видела и сжатые до скрипа зубы, и выступивший пот на лбу, и сплетенные пальцы до белизны на костяшках. Самообладание давалось девочке нелегко.

– А где тот рюкзачок?

Кристя ничего не ответила. Опустила голову, на меня не смотрела.

– Я с ней уже час, – почти шепотом сказала медэкперт. – Девочка не произнесла ни слова.

– Она что-то видела? Удалось выяснить?

Девушка покачала головой:

– Надеялись на вас. Я больше здесь не нужна?

Она скорее констатировала, чем спрашивала. Я кивнула, девушка с облегчением выдохнула и торопливо вышла из комнаты.

– Кристя, – я осторожно подступала к кровати. – Сейчас ты должна быть очень храброй и сильной. Я пришла помочь. Ты голодна?

– Вернулась… – девочка метнула в меня неожиданно полный ненависти взгляд.

Я застыла, боясь, что любое мое слово или движение спугнуть открывающуюся Кристю. Но она замолчала. Отвернулась к окну, шевеля губами – снова считала листья. Я прождала минут пять, а может десять. Сложно сказать. В конце концов, я, мягко говоря, тоже чувствовала себя не в своей тарелке.

Когда молчание затянулось, я все-таки спросила:

– Кто вернулся?

– Красная Луна, – бросила Кристя, так и не повернувшись в мою сторону.

– Кристя, ты знаешь, где мама?

– Мамы нет. Красная Луна. Шла за ней.

Ее речь напоминала трехлетнего ребенка.

– Ты видела кого-то чужого в вашем доме?

Она покачала головой, но как сомнамбула, машинально и очень медленно.

– Ты знаешь, что нет.

– Я? – кажется, состояние Кристи даже хуже, чем я решила на первый взгляд. – Откуда мне знать?

– Красная Луна, – показалось, что девочка довольно мерзко хихикнула.

А потом Кристя, резко кинув голову вперед, свесилась с кровати. Ее рвало, выворачивая худенькое тело. На пол, на край одеяла, на окровавленный подол рубахи.

– О, Господи, Кристя! – я кинулась к ней, но девочка, дергаясь в конвульсиях, запрокинула голову и закричала:

– Не подходи! Красная Луна! Красная Луна!

И упала обратно на кровать. Скорчилась в позе эмбриона и затихла.

Я попятилась, не спуская глаз с Кристи, пока не уткнулась спиной в Кондратьева. Он внимательно слушал за приоткрытой дверью.

– О чем она? – тут же спросил негромко. – Что за Красная Луна?

– Острое стрессовое расстройство, – сказала я. – Спутанность сознания, она ничего путного не скажет. Пока ей нужно успокоиться.

– Ты уверена? – расстроился Кондратьев. – Психушку что ли вызывать?

– Ей нужно успокоиться, – повторила я твердо. – В привычной обстановке. Не нужно в больницу. Ты знаешь, куда ей нужно. К кому…

– Но есть ли…

– Под мою ответственность, Кит. Ну, пожалуйста… Ты! – я хлопнула себя по лбу. – Черт! Только не говори, что еще ничего не сообщил Нике!

– Какой Нике? – Александр Владимирович оказался не просто пронзительноглазым, но еще и вездесущим.

– Это мачеха отца Феликса, – попыталась пояснить я. – Вероника. Кристина прабабушка.

– Я не успел, – буркнул Кондратьев.

Хотя, конечно же, он просто оттягивал этот момент до последнего. Не хотел звонить Нике. Трусливо ждал меня.

Я полезла в сумочку за мобильным. Александр Владимирович оглядел всю сцену: мое укоризненное лицо и хмурый, упертый взгляд Никиты, кажется, что-то заподозрил. На всякий случай поинтересовался:

– А ничего, что вот так – по телефону? Да она же, наверное, очень пожилая. Может, подготовить, Скорую вызвать. Вдруг не выдержит.

– Вероника-то? – я усмехнулась. – Вероника все выдержит. Кроме того, она вышла замуж за Михаила Ефимовича, деда моего бывшего мужа, когда Феликс был уже подростком. У них не очень складывались отношения… А еще Ника – прекрасный педагог и психолог со стажем. Так что пусть она сама определит, что делать с приемной внучкой…

Первое, что сказала Вероника, услышав мой голос:

– Феликс?

– Да, – кивнула я, хотя она, конечно, не могла этого видеть. – Он…

– Я уже три часа пытаюсь ему дозвониться. Предчувствия…Нитки рвутся, пасьянс почти сошелся. Как ты, деточка?

– Нормально. Вот только Кристина…

– Конечно, вези ко мне. Для начала я подготовлю травки. Не вздумайте ребенка сильными транквилизаторами колоть…

Я многозначительно промолчала.

– Ладно, – она верно поняла мое молчание. – Вези. Тебе тоже успокоиться не помешает.

– Я не могу. Тут следствие. Кристю полиция привезет.

– О, кей…

Вероника отключилась. Присутствующие, которые слышали наш разговор, застыли с пораженными лицами.

– Она точно его бабушка? – пробормотал судмедэксперт Ваня.

– Приобретенная, – уточнила я. – А еще она – Железная Ника.

Когда я проводила с трудом умытую и переодетую Кристю к бабушке Фила, за окном начало смеркаться. Тоскливый дождь усилился, превращаясь в ливень. Холодный, совсем не летний ливень.

– Могу я узнать, когда вы видели своего бывшего супруга в последний раз? – Александр Владимирович сразу взял быка за рога, как только я опустилась в знакомое до боли кожаное, слегла потертое на подлокотниках кресло.