Девочка и смерть

Рита Лурье

Девочка и смерть

Глава первая.

Дождь нещадно лупил по стеклам, размывая пейзаж за окном в мутное серо-зеленое полотно. Казалось, что мир снаружи перестал существовать; остался только этот дом – как Ноев Ковчег, как остров, дрейфующий в пустоте. Древние стены вздымались графитовыми скалами, но на остроконечных готических шпилях вили гнезда не чайки, а ласточки. Лорейн видела чаек только на картинках и имела смутное представление об их реальном образе, ведь никогда не бывала на море. Оно плескалось на страницах отцовских книг, где отчаянные, храбрые путешественники бороздили просторы в поисках других, далеких стран и берегов. Увы, книги отца были замурованы за семью замками, а сам он ныне покоился в земле.

Без него, запертая в особняке, отрезанном от мира стеной непогоды, Лорейн чувствовала себя мореплавателем, потерпевшим кораблекрушение. И ей катастрофически не повезло с товарищами по несчастью. Чужаки чувствовали себя в доме по-хозяйски, а она – истинная, законная наследница стала пленницей своего родового гнезда.

Дядя Клиффорд провозгласил себя опекуном бедной сиротки, но даже пятилетняя девочка была способна понять, что является лишь досадным дополнением к наследству, перешедшему к мужчине от почившего старшего брата. Тетушка Присцилла, во время похорон картинно обливавшаяся слезами об участи «несчастной малышки», сразу же позабыла о существовании племянницы, стоило женщине ступить на древнюю землю поместья. Теперь тетю больше беспокоили непосильно-трудный выбор новых обоев и мебели в хозяйскую спальню, по последней моде, и частые простуды, постигшие ее, не привыкшую к холодному, сырому климату. Обосновавшись в особняке, новые опекуны мигом позабыли о девочке, шедшей к нему в дополнение. Она стала чем-то вроде маленького, безобидного привидения, что по слухам, часто обитают в старых британских домах с богатой историей. Ей интересовались только кузены, но в гробу Лорейн видала их внимание.

Она предпочитала прятаться от вездесущих братьев в окрестностях дома, блуждая по мшистым лесам и болотам, но сегодняшняя буря отрезала ей последний путь к отступлению. Близнецы Тайлер и Майлз были старше Лорейн на четыре года, хотя при этом каким-то немыслимым образом отставали от кузины в развитии и являли собой безрадостный образчик деградации, невоспитанности и избалованности. В отличие от пятилетней девочки, стараниями отца уже умевшей читать и писать, отдававшей должное спокойному времяпровождению с книгой, близнецы целыми днями носились по дому, своими подвижными играми и проказами нанося сокрушительный урон остаткам его некогда великолепного убранства. Мальчики были жестоки в своей безнаказанности. Кузину они воспринимали исключительно как куклу для битья, что вынуждало Лорейн всячески избегать столкновений с ними. Ей не хотелось становиться жертвой их причудливых, злых забав. В последний раз, когда под давлением тети Присциллы, Лорейн согласилась «поиграть» с братьями, толи Майлз, толи Тайлер «в шутку» отрезал ей косу. Тетя не осудила сына за этот поступок, оправдывая его наивным детским любопытством, а после сама, неаккуратно и грубо, остригла девочке оставшиеся волосы. Глядя в отражении на довольное лицо Присциллы, орудующей ножницами над ее головой, Лорейн предположила, что тетя, наверное, страшно ее ненавидит. Как ненавидела ее отца. И ее мать.

Лорейн слышала разговоры дяди и тети за закрытыми дверьми. Джеральд Редгрейв был белой вороной; позором семьи, чудаком, верящим в старые сказки, вурдалаков, фэйри и прочую немыслимую мистическую ерунду. Дядю Клиффорда страшно злило, что брат по праву старшинства унаследовал и состояние, и землю, чертово «родовое гнездо», которое, в действительности, никаким родовым гнездом не являлось. Отец рассказывал Лорейн, что прапрадед выкупил это поместье у обедневших, промотавшихся аристократов, так что никаких лордов и леди в их роду не водилось. Дядя Клиффорд и его жена считали иначе. Они воображали себе какую-то несуществующую голубую кровь. Им нравилось задирать носы, рассевшись в этом старом, дряхлом доме, и смотреть на окружающих свысока. Присцилла с удовольствием рассуждала, как пристроит сыновей в Итон или иное «достойное» юных принцев учебное заведение. Лорейн посмеивалась про себя – отец учился в Итоне, а потом в Кембридже, потому она имела представление о планке качества в таких местах. Отец знал пять иностранных языков и имел докторскую степень, он был чертовски умен, начитан и эрудирован. Кузены в свои неполные десять лет плохо читали даже по-английски и писали с ошибками.

В эту самую минуту «юные принцы» лупили чем-то тяжелым в дверь спальни Лорейн, где она надеялась укрыться от их общества и переждать бурю. Старая древесина жалобно скрипела от ритмичных, частых ударов, а со стены над ней сыпалась отпавшая из-за сырости штукатурка.

– Лорейн! Лорейн! – по очереди вопили братья и их голоса сливались в один, ведь девочка так и не научилась их различать, настолько они были похожи, – открывай, мелкая ты гадина! Мы придумали новую игру, нам нужен третий человек! Эй, мам. Мам…

По паркету прощелкали каблуки тети Присциллы. Ее царственная поступь стихла у двери, и Лорейн, даже не видя ее, легко представила себе надменное, вечно чем-то недовольное лицо тети, остренькое, как у лисицы, обрамленное тугими колечками химической завивки.

– Что такое, дорогие? – сейчас, вероятно, наманикюренная длань женщины любовно поглаживала лохматые вихры мальчишек.

– Лорейн там заперлась! Пусть откроет! – капризно протянул толи Майлз, толи Тайлер, – мааам. Ну мам.

Тетя Присцилла недовольно прицокнула языком и забарабанила по двери костяшками пальцев. Ее массивные, вычурные кольца задребезжали о дверь.

– Лора? Что с тобой? Зачем ты закрыла замок? Ты забыла, что он заедает? Нам придется вызывать мастера. Лора? Ты этого добиваешься? Кто будет платить за его услуги? – крикнула женщина, заставив Лорейн скривиться от чуждой ее слуху формы имени. Она спокойно, холодно воспринимала его полную версию, но такое сокращение, отчего-то особенно пришедшееся по вкусу тете Присцилле, всегда воспринимала в штыки. Отец звал ее Лори. Мама… Лорейн уже не помнила, в ее памяти отпечатался лишь нежный, мелодичный голос, певший ей колыбельные, заунывно читавший стихи о грозовых ночах и разбившихся о скалы кораблях. Обезличенный. Призрачный. Мама уплыла далеко, растворилась «в той стране, где вечно сны». А тетя Присцилла была здесь и настойчиво требовала к себе внимания.

– Лора! – в голосе тети прорезались визгливые нотки, как бывало всегда, когда она выходила из себя. Лорейн сдалась и щелкнула замком.

– Я просто хотела посидеть здесь и почитать, – оправдываясь, сказала она. В нее вперилось три пары одинаковых глаз. Близнецы пошли в тетю – капризными интонациями, огромными подбородками на пухлощеких лицах и водянистыми, крысиными глазками. В них никак не проявились гены Редгрейвов, наградившие дядю далеким, почти неуловимым сходством с отцом, от которого у Лорейн щемило на сердце. Иногда, когда свет падал на дядю Клиффорда определенным образом, девочке чудилось, что она смотрит на отца. В кузенах не читалось и тени сходства. Ни с дядей, ни с отцом, ни с ней самой.

– Что за глупости? – проворчала тетя Присцилла, забирая у девочки из рук книгу, – это не для ребенка. Отец тебя испортил этими ужасными книжками. Тебе надо больше времени проводить со сверстниками, – подчеркнула она, имея в виду именно «маленьких принцев».

Лорейн вздохнула. Она сразу приметила толстую, грубую веревку, что держал в руках один из братьев. Ей страшно было даже думать, что за блестящая идея посетила эти ясные головы на этот раз, хотя она и понимала, что ей придется это узнать. Ощутить на собственной шкуре. Близнецы тут же проникли в ее комнату и теперь деловито оглядывали скромное убранство. Тетя, убедившись, что девочке некуда бежать, оставила их втроем.

– Зачем это? – спросила Лорейн, указывая на веревку в руках толи Майлза, толи Тайлера. Мальчишки переглянулись и улыбнулись друг другу, чрезвычайно довольные своей находчивостью.

– Будем играть в Дэвида Копперфильда, – сказал тот, что стоял справа, без веревки. Второй энергично покивал, но, не заметив на лице девочки должного воодушевления, недовольно поджал губы.

– Будет весело, – с напором сказал он.

– Да-а-а? – Лорейн покосилась на окно, умытое дождевой водой. Она задумалась, получится ли у нее улизнуть. Если она промокнет до нитки и заработает воспаление легких или туберкулез, от которого так часто люди умирали в книгах, то воссоединится со своей настоящей семьей. Новая семья ей не нравилась.

– Да, – подтвердил близнец с веревкой, – ну чего ты, еще дуешься из-за волос? Мы тебе самую главную роль определили.

– Что надо будет делать? – спросила девочка.

– Мы тебя свяжем, – с готовностью ответил второй брат, – а тебе надо будет освободиться, как это делал Дэвид Копперфильд. Из подвала.

Лорейн вздрогнула. Ей показалось, что она уже там – не в подвале, а на улице, стоит под дождем и ледяная вода стекает ей за шиворот. Она зябко обняла себя за плечи и потянулась к медальону на шее, последнему подарку отца. Он отдал его ей накануне своей гибели. В особо неприятные моменты девочка инстинктивно теребила безделушку в руках, чтобы хоть немного совладать с собой.

В ее прежней беззаботной жизни существовало единственное «нельзя». Отец строго-настрого запрещал ей ходить в подвал. Лорейн любила отца, она была послушной девочкой и ей не приходило в голову ослушаться его даже ради того, чтобы утолить любопытство. Отец чувствовал себя виноватым за этот запрет, но убеждал дочь, что ввел его во имя ее блага и безопасности. Он говорил, что во тьме подвала прячется зло. Возможно, Джеральд Редгрейв и правда был сумасшедшим, раз верил в старые сказки и выдумывал подобные вещи. Лорейн не проверяла. До этого дня.

– Я не пойду в подвал, – холодея, возразила она.

– Пойдешь, – сказал толи Майлз, толи Тайлер, – иначе ты трусиха.

– Пойдешь, – поддакнул второй брат, – иначе мы сожжем все твои книжки.

Отец мертв – напомнила себе Лорейн, и, вероятно, его запреты больше не имеют силы. В любом случае, выбора у нее не было. Если на одной чаше весов громоздилась перспектива быть съеденной какой-то там зловещей сущностью из подвала, а на другой лишение последнего лучика света в темном царстве ее жизни, то Лорейн предпочла бы первое. Избавление. Ее мнение все равно не учитывалось.

Довольно хихикая, братья втолкнули девочку в темноту. Скачущий лучик фонарика вырвал из мрака косые каменные ступени, и погас, отрезанный громогласным хлопком закрывшейся двери. Подгнившее, но все еще крепкое и монументальное дерево скрыло Лорейн от похрюкивающих от смеха близнецов и грохота тяжелого амбарного замка. Девочка искренне недоумевала – как кузены вообще сумели открыть его, где раздобыли ключ. Отец хранил его в секретном месте, недоступном ни для дочери, ни для любой другой живой души. Изредка, раз в год, отец сам спускался туда, предварительно убедившись, что Лорейн закрыта в ее комнате и не выберется оттуда, чтобы составить ему компанию. После он всегда сидел допоздна у камина со стаканом виски, пил маленькими глотками и смотрел в огонь, пока от него не оставались лишь тлеющие угли. Или экономка, или Лорейн, найдя его на утро в том же кресле, укутывали продрогшего мужчину теплым пледом и высвобождали бокал из скрюченных пальцев. Его взгляд был мутным и отсутствующим. Чтобы ни таилось там, в темноте, оно оставляло на лице отца глубокие морщины. Отнимало частичку его души.

Лорейн не знала, как снять веревки, а связали ее довольно крепко. Ей удалось худо-бедно высвободить из пут запястье, чтобы нащупать холодную, покрытую изморосью стену рядом с собой. Двигаясь маленькими шажками, она начала спуск в преисподнюю, пока ее пальчики не уткнулись в углубление в каменной кладке. Лорейн питала слабую надежду отыскать включатель, хотя догадывалась, что в подвал так и не провели электричества. Этот дом сильно устарел – проводка была даже не во всех комнатах, а водопровод и система отопления нуждались в ремонте добрых полвека. Отец был слишком увлечен своими исследованиями, чтобы обращать внимание на такие мелочи, к тому же он считал, что вторжение цивилизации лишит здание его исторического облика. Сейчас Лорейн была бы благодарна ему за менее консервативный взгляд на вещи.

Она погладила пальцами углубление, изучая его, чтобы отвлечься от нарастающей тревоги. Пересекающиеся линии ничуть ее не успокоили, а в подвале было еще и ужасно холодно. Девочка уже почти не чувствовала своих ног, как и второй руки, туго прижатой к телу веревкой. Чтобы разогнать кровь, она двинулась дальше, навстречу тьме.

Ступени резко оборвались ровной поверхностью, и Лорейн едва удержала равновесие. Взмахнув свободным запястьем, она кое-как устояла на ногах. Ноздри наполнились запахом сырости. Воздух был ледяным, но, как ни странно, свежим, словно где-то здесь была форточка или источник сквозняка. Девочка припомнила все книжки, в которых старинные дома были оснащены системами потайных ходов и подземных туннелей; катакомбами первых христиан и зловещими подземными святилищами язычников. Многообещающе, но ее вполне бы устроил и просто проход, ведущий куда-то подальше от дома, оккупированного дядей и его семьей. Мысль об этом помогла Лорейн взбодриться. Она решительно пошла вперед, удивляясь, что зрение так и не адаптировалось к отсутствию освещения.

Темнота была абсолютной, словно девочка совсем лишилась способности видеть. Густой. Обволакивающей. Почти уютной. И в ней что-то было. От ощущения незримого присутствия мелкие волоски на руках встали дыбом. Лорейн остановилась.

– Кто здесь? – тихо позвала она, испугавшись звука собственного голоса.

Прекрати – сказала она себе. Отец умер, а вместе с ним все его сказки, легенды и предания. Это просто пустой, темный подвал, где дядя Клиффорд планирует устроить винный погреб, как только закончит с ремонтом других помещений дома. Зачем ты стоишь здесь и разговариваешь с темнотой? Иди наверх, стучи к дверь, умоляй выпустить тебя. Пусть братья делают все, что им вздумается. Плачь, взывай к состраданию. Поклянись, что будешь хорошей. Такой, какой тебя хотят видеть. Что ты забыла здесь, малявка? Кто ты, черт возьми, такая? Где хозяин?

– Ой, – обронила Лорейн, обнаружив, что голос в голове вовсе не похож на ее собственный, да и звучит не безликим тексом в черепной коробке, а будто доносится снаружи. И внутри и снаружи.

Ты одна из них. Плоть от плоти. Кровь от крови. Я слышу, как она пульсирует, как маленькое птичье сердечко гоняет по венам и артериям древнюю, могущественную кровь. Ты пахнешь также, как и все они. Так где он? Где хозяин?

– Кто здесь? – повторила Лорейн. Чтобы хоть немного успокоиться и совладать с собой, она попыталась выудить из памяти что-то хорошее, светлое воспоминание об отце или матери. Но перед глазами, погрязшими во мраке, почему-то ожило совсем другое изображение – похороны матери, глубоко запавшие в душу девочки своей неправильностью, несоответствием. Отец плакал, бесконечно повторяя «Моя леди Шалот, моя Моргана, моя Кассандра…», а яркие солнечные лучи отражались в лакированной крышке гроба. И Лорейн, сжимавшая его руку, подумала, что на похоронах должен идти дождь, а не светить яркое солнце. Она была слишком юна, чтобы вникнуть в причину скорби отца и испытывала лишь недоумение. Она не понимала, что такое смерть. Не понимала и теперь, отдав земле последнего близкого человека. Она принимала смерть, как данность. Смерть поцеловала ее.

Дитя, поцелованное смертью, вот, кто ты такая. Значит, его больше нет. Ты пришла, чтобы освободить меня. Подойди. Подойди. Иди ко мне, дитя. Сними печать. Я утешу тебя. Я накажу всех твоих обидчиков.

Лорейн затрясла головой, не имея возможности зажать уши руками, спрятаться от голоса, становящегося все отчетливее, все громче, словно говоривший стоял подле нее. Но рядом никого не было – холодный воздух оставался неподвижным, окутывая девочку промозглым коконом со всех сторон.

– Лишь видит в зеркало она, Видения мира, тени сна, – услышала она.

– Мама, – воскликнула она, с легкостью опознав интонацию и певучую, мягкую манеру говорить. Мать всегда говорила, словно читала заклинания. Лорейн не сомневалась – мама здесь, в этом подвале. Не ее ли прятал отец от всего мира, провозгласив мертвой? Но зачем? Тетя и дядя говорили правду? Он и правда был сумасшедшим?

– Да, милая, – подтвердил голос, – это я. Я заперта здесь, в этом ящике. Освободи меня и мы всегда будем вместе.

– Что мне нужно сделать? – спросила Лорейн. Шаг за шагом, она бороздила тьму, пока не наткнулась коленками на какое-то препятствие. Не имея возможности рассмотреть, она принялась ощупывать его единственной более-менее свободной рукой. Подушечки пальцев обжог холод камня. Девочка подумала, что перед ней надгробие и отпрянула в сторону.

– Сотри печать, – подсказала мать, – она на крышке.

– Крышка, – беспомощно повторила Лорейн, и, превозмогая страх, парализующий все конечности, извернулась так, чтобы снова прикоснуться к камню. Она не сразу нашла то, что мать назвала печатью и могла лишь догадываться, что достигла цели, обмокнув пальцы в непонятную липкую субстанцию. Энергично орудуя ладонью, девочка стерла странную жидкость и отодвинулась. Она больше не могла сохранять вертикальное положение, ноги не держали ее, и она опустилась на корточки рядом с плитой. Она слишком устала. Она закрыла глаза. Ей оставалось только ждать.

Яркий красный свет пробился даже через сомкнутые веки. Лорейн распахнула их, изумленно уставившись на свечение, вырывающееся из широкой трещины, образовавшейся в плите. Прореха становилась все шире, а свет все насыщеннее. Теперь девочка могла видеть не только его, но и окружающую обстановку – каменные стены, блестящие от влаги, сводчатые потолки, куда более древние, чем сам дом и окружающие его леса и деревни. Этот подвал, кажется, был здесь всегда, еще до того, как люди построили свои первые города, храмы, проложили дороги, научились возделывать землю. Первобытный, первозданный, как сама ночь, как легенды и сказки отца. Как фигура, огромная, черная, массивная, вырастающая столпом дыма из открывшегося саркофага.

Создание, выбравшееся оттуда вовсе не являлось матерью Лорейн. Его красные глаза хищно изучали испуганную маленькую девочку на каменном полу.

Оно расправило широкие плечи, хрустнуло суставами пальцев, переходящих в длинные, острые когти, и повело носом, втягивая в себя сырой воздух, пропитавшийся страхом девочки, давшей свободу тому, что слишком долго таилось во тьме.

– Так то лучше, – сказало оно и потянулось к Лорейн мертвецки-бледной рукой, – окажешь мне еще одну услугу? Я порядочно проголодался, пока был взаперти.

Крик задушенной птицей рвался из горла девочки, но не мог пробиться через сжавший ее спазм. Она крепко зажмурилась, готовясь проститься с жизнью и отправиться к матери и отцу. Теперь Лорейн пожалела, что усомнилась в здравомыслии отца, что утратила веру в его сказки и предания. На ее глазах самый кошмар обрел плоть. Отец не просто так запрещал спускаться в подвал.

Но ничего не произошло. Лорейн открыла глаза и увидела, что когтистая рука чудовища зависла над ее грудной клеткой, не осмеливаясь притронуться к медальону, выбившемуся из-под воротника платья.

– Он успел передать его тебе, – разочарованно прошелестело создание. Оно вдруг опустилось перед девочкой, склоняя голову в поклоне, разом перестав быть таким зловещим и угрожающим. Мрак отступил. Создание сказало:

– Приказывайте, госпожа.

Глава вторая.

Она в последний раз скользнула взглядом по стенам. Даже с закрытыми глазами она могла восстановить каждую трещинку и неровность на штукатурке, ведь знала их наизусть.

Лорейн ненавидела эту комнату, но с удивлением отметила какое-то неприятное, сосущее чувство, сродни тоски. Она где-то читала, что человек способен привязаться даже к собственной тюрьме и впоследствии ностальгировать по годам заточения. Тюрьма – подходящее слово, подумала она. Десять лет заключения в одиночной камере подошли к концу.

Прощайте, стены. Прощай, камера.

Лорейн определили в эту комнату в первый же год пребывания здесь, и, пожалуй, она не жаловалась. Остальные девочки ютились по шесть человек в спальнях, распределенные в соответствии с возрастом. Они делились секретами, натянув одеяло на голову, поедали тайком раздобытые сладости; они засыпали под храп и шепот соседок по комнате. Но секреты Лорейн оказались слишком зловещими, а ее ночные крики мешали другим ученицам. Администрация школы быстро оставила попытки поправить ситуацию с помощью успокоительных и рассудила, что проще засунуть девочку сюда, подальше от остальных – в помещение, прежде служившее гостевой спальней для родителей, пожелавших задержаться во время визитов. Желающих не было. Как правило, дети здесь были предоставлены сами себе. Их ссылали с глаз подальше под любым благовидным предлогом.

Десять лет назад такой нашелся и для Лорейн. Им стал тот злосчастный спуск в подвал, о котором девочка старалась забыть все минувшие годы, но почти каждую ночь возвращалась туда в кошмарах, ставших причиной ее изоляции. Тетя Присцилла вцепилась в подвернувшуюся возможность и легко переманила на свою сторону и дядю Клиффорда, не высказавшего особых возражений. «Бедной девочке трудно в доме, где все напоминает ей об умерших родителях. Школа-пансионат стала бы отличным решением и лекарством для маленькой больной души» – авторитетно заключила тетя, разумеется, с огромной заботой о любимой племяннице. И Лорейн вышвырнули из ее родного дома, как ненужную вещь, как антикварный хлам с чердака, как старый чемодан отца. С этим чемоданом Джеральд Редгрейв объездил полмира, собирая фольклор в разных уголках земного шара, пока в глухой ирландской деревушке не встретил свою леди Шалот. Джеральд и его речная дева покоились в земле, а чемодан стоял возле ног Лорейн, дожидаясь, когда девочка вдоволь проститься со старой жизнью, заключенной в этих стенах. Таможенные бирки и наклейки на боках совсем истрепались, а кожаная оплетка с ручки стерлась и обнажила метал, холодивший девочке ладонь.

Автомобиль у ворот школы вызвал заметное оживление среди учениц. Лорейн была уверена – все девочки, чьи окна выходят во внутренний двор, сейчас толпятся у подоконников, гадая, кого же внезапно почтили своим вниманием ненаглядные родственники. Она также знала, что ответ на этот вопрос спровоцируют бурную реакцию, а наивное любопытство, смешанное с воодушевлением, быстро сменится неприязнью. Ей пришлось основательно подготовить себя к триумфальному шествию до машины под прицелом сотни пар глаз. Никто из девочек не решился бы открыто выразить свое мнение о скромной персоне Лорейн, остерегаясь выговора от воспитательниц, но взгляды девочек, встреченных ей по пути, кнутами ударялись в незащищенную спину.

Конечно, не трудно было догадаться, о чем они думают. «Чертова психопатка», «маленькая дрянь», «белая крыска», «мерзкая альбиноска» – у Лорейн был достаточно хороший слух, чтобы примечать ядовитые шепотки за спиной, стоило ей войти в класс, душевую или столовую. И, самое обидное, несправедливое, поставившее последнюю точку в ее пребывании здесь – «воровка».

Она прошмыгнула на заднее сидение, остерегаясь даже смотреть на хмурого, утомленного долгой дорогой дядю, но тут же завертелась, чтобы еще раз взглянуть на здание, где провела десять лет жизни. Потемневший от времени кирпич и полное отсутствие каких-либо украшений на фасаде делали его по-монашески строгим. Порядки здесь царили вполне достойные монастыря, хоть девочкам и давалось условно светское образование. На самом деле их готовили к единственному, на что они, по мнению учителей и сославшей их родни годились – скоропостижному замужеству.

Прощайте, уроки вязания и шитья – со злостью подумала Лорейн, продолжая про себя: Прощайте, холодный кафель пола в душевых и зеркала с позеленевшей амальгамой; прощайте противные запахи кислой капусты и переваренного риса в столовой. Прощайте, запреты и правила. Прощайте, стены и окно, из которого видно краешек леса. Прощайте, мечты о побеге. Здравствуй, свобода.

Надолго ли?

Багажник проглотил отцовский чемодан с немногочисленными пожитками девочки. Дядя хлопнул дверцей машины и занял водительское место, по пути бросив что-то племяннице. Лорейн никак не отреагировала, поглощенная сентиментальным порывом, она пропустила слова мимо ушей.

Клиффорд не сразу решился заговорить, но заметно нервничал. Его мощные руки в пижонских перчатках без пальцев до скрипа кожи стискивали оплетку руля. Со своего места Лорейн видела только их, да краешек дядиной поседевшей головы. Серебро волос не придало ему сходства с отцом, дядя неумолимо лысел. Сквозь аккуратно зачесанные светлые пряди проглядывали некрасивые проплешины. Но серебро придавало им хоть немного сходства.