Разного пазла части

На улице было тепло – но не настолько, чтобы купаться. Градусов пятнадцать, не больше. Ступив на мощеную мозаикой аллейку, Руслан Игоревич остановился и подождал, пока я поравняюсь с ним.

Через несколько минут пришлось признаться, что с выводами я поторопилась: в балетках на тонкий чулок, с коротким рукавом платья было холодно. Я обхватила себя руками и постаралась расслабиться. Получалось так себе.

– Замерзла? – обернулся Руслан Игоревич, хотя ему полагалось гордо шествовать впереди и не помышлять о таких пустяках, как сохранность тепла в организме прислуги.

Так было бы правильно. Потому что если бы и правда, о чужом здоровье думал – дал бы одеться.

– Да, прохладно, – не стала лукавить.

Да и толку. На улице не лето, чтобы с коротким подолом разгуливать.

– Сейчас согреешься, – пообещал страннейший, из всех странных, виденных мною гостей клуба, и ускорил шаг.

Чем грозил ночной променад – легкой простудой или воспалением придатков, я не знала и могла только гадать. Но, минут через пять и правда согрелась, поскольку мужчина скрылся за поворотом и чтобы нагнать его, понадобилось ускорить шаг.

О возвращении в теплое нутро клуба думалось, но бросить гостя на улице одного казалось грубым. И пусть в тот момент злилась, костерила свою услужливую, раболепную должность, упрямо шла вслед за мужчиной.

За поворотом Руслана Игоревича не оказалось. Оглядевшись, я не заметила мужчины ни на тропинке, ни за кустами шиповника, что рос по бокам от дорожки. Чертовщина – подумалось. Не мог же он просто взять и исчезнуть.

Я прошла к озеру, что темным зеркалом поблескивало поблизости. Ни на берегу, ни в воде – никого. Прочесала взглядом окрестности, но в скором времени вертеть головой надоело – гостя не было нигде.

Ладно, – подумала, намереваясь подождать минуту, может, отошел по нужде. Или таким своеобразным способом шутит.

И кто кого бросил, спрашивается.

Луна сместилась, и на водной глади ее мерцания осталось немного: посеребрила вскользь бликами и поплыла себе дальше.

На том берегу покачивалась у причала лодка, хотя вода не волновалась – стояла. С чего бы ей плескать, если кругом ни ветерка, ни течения. Глядя на покачивающийся мерно ялик – как метроном такт отбивает, так и он ритмично в воде болтался, мне вдруг сделалось жутковато.

Сразу и лес за озером зловещим показался, хотя нас овальная водная гладь разделяла. Подумалось, что в таком густом, старом высокоствольнике и волки водиться могут, да и пострашнее что – как знать.

Словно услышав мысли, в испуге родившиеся, мироздание забавы ради решило до приступа нервического довести: прямо на моих глазах из леса зверь выбрался. Крупнолобый, мослатый. Желтоглазый.

С лапы на лапу переступая, добрался до воды, нагнулся, чтобы попить и зыркнул исподлобья. Расстояние между нами было – метров двадцать воды, но казалось, что рядом стоит, рычит. Боялась, что моргну, а зверь в озеро кинется.

Оскалился, хоть я, замерев, стояла, боясь пошевелиться. Ноги тяжестью налились, невозможно было и шагу в сторону ступить. Когда же зверь лакать принялся, на мгновение из виду меня, выпустив, на сырую землю присела.

То ли собака, то ли и вправду волк – пил жадно, язык розовый так и мелькал. Для пса он был слишком крупным, да и окраса нехарактерного – снежного, а для лесного хищника – лапы показались мелковатыми. Впрочем, чтобы впечатлиться, мне хватило и величины, и широты конечностей.

Напившись, зверь сел копилкой у воды, и морду поднял, на луну поглядывая. Он еще только думал – выть или не выть, как я все сказки об оборотнях вспомнила. А вспомнив, подумала – какого черта вообще тут делаю: у воды, одетая не по погоде, ночью. И куда гость подевался?

Вот тут-то и раздался вой: долгий, пронзительный, кровь леденящий.

Сердце заколотилось стремительно, в висках пульсом застучало.

– Согрелась? – на плечо опустилась тяжелая рука с перстнем на безымянном пальце, и как в замедленной съемке я голову подняла, чувствуя как на затылке волосы приподнимаются.

– Определенно да, – ответила Руслану Игоревичу, непонятно откуда взявшемуся.

От испуга сердце кровь разгоняло – будь здоров.

– Отходил ненадолго, – пояснил он, не дожидаясь вопроса. – А тут, гость?

Кивнула. Странно было говорить с вип-клиентом, устроившись на траве, глядя, как он присаживается рядом: поднимает небрежно штанины, чтоб под коленями не жали, хмурит лоб, глядя на зверя. А тот – воет. Самозабвенно. И от звука протяжного этого, на руках волоски встают дыбом. И атмосфера вокруг дивная: мистично, будто и не стоит большой дом позади: в какой-то сотне метров, словно люди из плоти и крови не отдыхают там праздно и шумно.

– Волк? – не отводя взгляда от животного, спросила.

Страх не отступал – иррациональный, непонятный. Изматывающий.

– Вряд ли, откуда им тут взяться.

Это было верно. Неоткуда.

– Не похож на собаку, – недоверчиво протянула я.

Зверь, утомившись, выть перестал. Снова к воде пригнулся и принялся лакать.

Руслан Игоревич плечами пожал и тему поддерживать не стал.

– Купаться будешь? – повернулся ко мне, глаза лукаво прищурил.

И глядя в лицо гостя, отмечая мельчайшие морщинки у глаз, искорки веселья на дне зрачков, я перестала удивляться его странным прихотям. Пожалуй, человеку недостает острых впечатлений, новизны, драйва. Вот и потащил на озеро купаться. В середине октября.

– Нет, холодно.

– И я передумал, – кивнул Руслан Игоревич, поднимаясь. – Идем назад. Слоек захотелось с яблоком, как их нынче – штруделем называют? Вот их, и чаю терпкого, сладкого, – прицокнув языком и странным образом смахивая на благородного шляхтича, гость накинул мне пиджак на плечи и устремился вверх по мозаичной тропинке.

Заказ принят – подумала я. И слюну сглотнула.

В тепле разморило. На кухне пар валил из кастрюль, дымил чайник. И в сон клонить стало: пока разнос к кабинету несла, едва не зевала, а ноги ватные передвигались еле-еле. Каждый шаг с трудом давался.

И зачем только к озеру повел? Что бы спрятаться, а потом напугать до полусмерти? Точно так – ведь купаться в итоге передумал. Да и кто вообще в озере купается, если бассейн есть.

Странные причуды у богатых.

В кабинете дым сигаретный застыл, хоть топор вешай. Оставив яства на столе, я замахала руками, ища пульт от кондиционера. Дама в широкополой шляпе продолжала улыбаться – загадочно, с непонятным намеком. Пульт нашелся на подлокотнике одного из кресел. Во втором, вытянув длинные ноги, отдыхал Руслан Игоревич.

– Прошу, – повела рукой я, приглашая к столу.

– Отчего же одна чашка? – устроившись, поинтересовался гость.

И стоило принять этот вопрос за приглашение, да вот только:

– Нам не положено с гостями за стол садиться и запрещено на угощение соглашаться.

– А я мнением твоим и политикой заведения не интересовался, – «показал зубы» гость, – неси.

И я принесла.

Стараясь сбросить дрему, поставила фарфоровую кружку – близняшку той, из которой пил чай Руслан Игоревич, на стол. И стоять осталась.

– Садись, – подвинул блюдце со слойкой, и чаю из заварочного чайника налил. – Вижу, что устала.

Не став спорить, присела напротив. Удивительно, но сегодняшний вечер вымотал как никогда. Десятый час пошел только, обычно в это время самый пик работы, а сегодня – прогулка на воздухе и только, но, сколько сил она забрала.

И энергии.

Чай был ароматным, терпким, как клиент и заказывал. Я такой напиток тоже любила. Чтоб горечи слегка – на самом последнем глотке, на кончике языка, и послевкусие чтоб цветочного разнотравья.

– Утомил тебя, Мирослава?

Ответ на этот вопрос мог очень не понравиться моему начальству, поэтому просто улыбнулась. Скромно, уголком губ, чтоб понятно стало – утомил.

– Красивая ты девушка, я сказал бы – шикарная,– продолжил мужчина, и на этом изречении сон от меня немного отступил, в голове прояснилось на мгновение.

Приставать станет? Поэтому чаем поить принялся и комплиментами задабривать?

– Никаких намеков, – угадывая мои мысли, Руслан Игоревич поднял ладони вверх и улыбнулся.

Оказалось, что на одной щеке у него ямочка – мило, весьма мило.

Веки снова потяжелели.

Последней мелькнувшей в сознании мыслью, которую я успела расслышать: какая удивительная вещь – эти колдовские глаза напротив. Нечеловечески желтые. Золотые почти, с черными крапинками по контуру, а ведь только что голубыми были.

***

Проснулась не в кресле – на диване. В шею неприятно, до боли впились бусинки, какими расшит был воротник униформы.

Рассвет близился – сквозь стекло пробивались первые, еще робкие лучи не солнца даже, света. Огляделась. На столе убрано – грязные чашки аккуратно на разнос поставлены, салфеткой накрыты. Кондиционер выключен, а окно приоткрыто. Потянула носом, вдыхая влажный, сладковатый воздух. В теле, не считая затекшей шеи, легкость, невесомость почти оказалась – как после полноценного отдыха: спа-процедур, массажа, десятичасового сна. А на деле ведь – на пару часов прикорнула. И странно как! Не потревожил никто, не выгнал: ни персонал, ни Руслан Игоревич.

Встала, потянулась до хруста. Нашла деньги в валюте зарубежной, зажатые между разносом и блюдцем с нетронутой слойкой. Много – обычно мне и четверти от этой суммы не оставляли.

Но странности на этом не закончились.

Девочки, встреченные на первом этаже, смотрели искоса, с завистью. Будто чем насолить успела.

Антон – усталый, с красными глазами, подмигнул и скривился, когда я мимоходом кофе попросила – выпил, небось, за ночь чашек семь-восемь, вот и подташнивало.

А Максим, перехватив за руку у комнаты отдыха, сказал, что пока Вера лечится – за мной закреплен кабинет. И Руслан Игоревич вместе с ним. Сказал, что гость хвалил мою деятельность, принципы и преданность политике клуба. Администратор улыбался и в глазах его застыло одобрение – дескать, кто же учил.

Я послушала управляющего, покивала, силясь уразуметь – новости по душе пришлись или не так чтобы очень.

Домой приехала к семи часам. Пока смену сдала, пока в магазин заехала – в холодильнике, поди, шаром покати, вот и пришлось по супермаркету побродить. А еще, попробуй, выбери – чего желудок просит, если в том самом желудке кроме сладких слоек ничего существенного за сутки не побывало. Словом, долго возилась.

Во дворе заперла старенькую «десятку» и, нагрузившись пакетами направилась к подъезду.

Возле дверного звонка, всунутый в зазор, меня ждал сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Показания холодной воды – подумала было, но нет, из ЖЭКа писали на вырванном клочке тетрадного листа, почерком неровным, на этом же тисненом великолепии значилось каллиграфически, с завитушками: «Позвони ему, он волнуется».

Черт возьми!

Скомкала письмо и сунула в карман – по чистой привычке не бросать мусор на пол.

По старинке, значит, достать решил. Если не отвечать на смс и электронные письма, в расход пойдет дорогая бумага. Впрочем, дражайший родственник никогда на мелочи не скупился.

В квартире пыли скопилось порядком – когда только убиралась в последний раз? Все некогда: работа или лень. Можно было бы сегодня заняться – и внимание на грязь обратила и временем располагала, но…

Пока готовила нехитрый завтрак: горячие бутерброды, думала о новом витке в работе. Колоритный Руслан Игоревич никак из сознания не выветривался. Многогранный персонаж – бесцеремонный, грубоватый, но по-своему заботливый: чаем напоил, спать уложил. Правда, большой вопрос, отчего вообще в сон клонить стало. Перед начальством вот похвалил – тоже плюс. С чего бы, только. Добрые и бескорыстные дела с давних пор не внушали доверия и веры, людям их совершающим, не было никакой.

Вымыв посуду, и присев за стол с намерением в спокойствии выпить кофе, а после приняться за дела, вспомнила о записке.

Вытащила из кармана лист, перечитала. Поморщилась.

Позвонить и правда стоило, только лишь потому, что с родственника станется приехать лично. Избытком гордости, в отличие от меня, он никогда не страдал, и являлся тогда, когда ждала меньше всего. Иногда спустя месяц с последнего звонка, иногда через год. А звонил раз в неделю – узнать, здорова ли, все ли в порядке.

Его забота бесила меня.

И все же, слушая гудки, сердце забилось – сильно, руки похолодели. Не знаю, чего мне хотелось больше – положить трубку до того, как он ответит, или услышать его мягкий, вкрадчивый голос.

– Здравствуй, милая, – ответил он, когда я уже не чаяла дозвониться. – Рад, что ты перестала бунтовать.

Ну, это спорное утверждение. Рано обрадовался – хотела сказать, но передумала: спорить с ним, что дуть на ветряную мельницу.

– Со мной все хорошо, приезжать не надо, – буркнула неприветливо.

– Расскажи мне новости, – попросил родственник, – ты давно не звонила.

Поставив локти на стол, я прикрыла глаза свободной ладонью. Тяжело разговор давался. Тяжко.

– Всё как всегда, – голос некстати охрип, кашлянула.

– Когда мы виделись последний раз, ты ездила на мотоцикле и носила серьгу на брови, – почувствовала, как он усмехнулся. Горько. – Всё так?

Я потерла заросший, белесый шрамик под правой бровью, покачала головой – как давно это было. Неужели мы столько не виделись? Кажется, будто совсем недавно он приезжал, кричал, хватал за руки и обещал увезти, если не образумлюсь.

– Нет, я купила машину.

– Нашла работу? Деньги со счета ведь не снимала, – утвердительно сказал последнее, но я представила, как он бровь приподнимает и склоняет голову на бок. Любопытствуя.

– Да, нашла.

Слышать его голос было невыносимо. Он возвращал меня в прошлое, и годы, прожитые без него, как шелуха разлетались, будто и не было их.

Сердце продолжало неистово колотиться.

– Мне волноваться?

Лис. Хитрый лис. Знал ведь – и где работаю, и кем.

– Нет.

– Хорошо.

Не было ничего хорошего ни в нашем разговоре, ни в наших жизнях, от которых мы бесконечно устали. Моей реальностью стали частые переезды, томление в съемных, чужих квартирах, регулярные смены внешности, мест работы – наивная глупышка, все убежать пыталась.

Его реалиями являлись роскошь, комфорт: блеск натертых воском поверхностей, золоченые статуэтки, тончайший фарфор. Власть, которой он совершенно не дорожил, но, она все равно плыла к нему в руки, льнула, а Фортуна – предательница, улыбалась все шире и шире. Он видел забавную игру, в том, чтобы находить меня. Снова и снова. Звонил на новые номера, едва я покупала сим-карту, отправлял электронные письма, иногда содержащие только глупые смайлики. Приезжал. И стоило мне глянуть в глазок, как сердце в пятки проваливалось.

Помолчали. Сказать хотелось много, закричать, чтобы в покое оставил. Да только знала – не оставит. Пока жив кто-то из нас, фарс будет продолжаться.

– Мира, – позвал, как только он звать умел: хрипло, сладко.

По коже мурашки побежали от зова, от слов несказанных. Тайных.

– Мне пора, – опустила голову на прохладную столешницу, губу закусила, чтоб не расплакаться.

– Позвони в срок, не затягивай. И да, касаемо соседа с первого этажа – если он еще раз пригласит тебя на свидание, я прострелю ему колени. До скорого.

Отбросила трубку прочь, словно она вдруг раскалилась.

Отчаянно рассмеялась.

Только что, в очередной раз, мне дали понять, что не просто присматривают – следят.

И, не стоило с насиженного места срываться, подстригаться, делать лишние движения. От возлюбленного все равно не скрыться.

Такая вот иллюзия свободы, мать ее.

***

Мне было четырнадцать, когда мать вышла замуж второй раз. Она оставила память о светлом образе отца в прошлом, отказалась от семейных фотоальбомов и нагоняющих уныние поездок на кладбище, заменив это свежим бракосочетанием, связанными с ним хлопотами.

«Мне слишком больно, нужно отвлечься» говорила родительница, закусывая губу.

Она поглядывала на меня все реже и реже, словно одним только видом я причиняла ей неудобства. «Ты слишком на него похожа» полюбила она говаривать после похорон. Кривила губы и уходила прочь, растирая виски пальцами, будто бы те принимались болеть.

Я не верила в ее скорбь, потому что та отдавала позированием и шаблонностью фраз. Разница между нами заключалась в том, что я выла ночами в подушку, заламывала в отчаянии пальцы, мать же ходила по магазинам, подбирая очередной вдовий наряд, а принимая многочисленных гостей, утирала совершенно сухие уголки глаз шелковым платком.

Папа умер молодым, внезапно. В один из дней привычно пошел на работу, где ближе к вечеру у него случился обширный инфаркт. До больницы не довезли.

Новый материн муж был на шесть лет ее младше, но в свои двадцать восемь уже имел приличный капитал, шикарный загородный дом, куда мы переехали. Наверное, ей льстили его богатство, молодость, и сам факт, что в жены он выбрал ее. Стоило признать, смотрелись они ровесниками и тот факт, что никто не подозревал о материном возрасте, тоже тешило ее самолюбие.

Тот период жизни был мрачным. Я тосковала по отцу, от горя и юношеского максимализма ввязываясь в неприятности. На мать и ее прохладцу было плевать – привыкла. С ранних детских лет мной занимался отец, пока она ездила на сьемки, показы, дефиле. А вот предательство ее – в виде замужества, отозвалось протестом. Я нарочно ввязывалась в дурные компании, курила травку, орала глупые песни (из репертуара «Сдохни, сука, сдохни!») на пару с такими же никому не нужными подростками. Мы с ней никогда не ладили. Наверное, поэтому я не надеялась быть услышанной и бунтовала исключительно для себя – только для того, чтобы знать: я не смирилась с ее предательством.

С самого раннего детства запомнилось, что ее никогда не было рядом.

Помню, как спрашивала по несколько раз на дню: «Где мама?». Отец же, придя с работы и отпустив восвояси очередную няньку, усаживал меня на одно колено и терпеливо объяснял – мама трудится. А я – тут он щелкал меня по курносому носу, – должна быть самостоятельной девочкой и если соскучилась, потерпеть, а если совсем уж невмоготу – написать ей письмо.

Правда, вопросы о матери я задавала лет до пяти – потом отвыкла. А письма карябать бросила еще раньше. Может, потому что они валялись нечитанными в коробке из-под дизайнерских туфель, может, потому, что устала ждать ответа.

Я вообще не понимала, для чего матери новый штамп в паспорте – любовников ей хватало во все времена. Еще при жизни отца она не особенно скрывала этот факт – нагло закрывала дверь ванной перед моим носом и принималась щебетать. Как только она их не называла – и «котиками», и «милыми», и «лапочками». Каталась бы по городам да весям, тратила бы наследные отцовские деньги, живя в свое удовольствие но, поди, разбери – снова вышла замуж.

Более того – потащила меня вместе с собой, хоть я могла бы остаться в приюте, на чьи казенные стены возлагалась забота обо мне, пока она разъезжала по Европе, «отвлекаясь» от смерти отца. Ей не удалось удивить или поразить этим решением, скорее, это позволило еще более отдалиться, укрепившись в мысли, что она всего лишь хочет произвести благоприятное впечатление на супруга, показав, что заботится о взбрыкнувшей дурочке-дочке.

И если раньше мы с матерью были не особенно близки, попросту терпя друг друга, то после переезда за город, в дом к отчиму, мы стали вовсе чужими. Она даже общаться со мной перестала – приезжая из очередного турне, целовала мимоходом в щеку (если удавалось), и отравлялась распаковывать многочисленные чемоданы, меняя одни шмотки на другие. Съемкам ее не было конца.

В итоге, после смерти папы я стала бесхозной, праздно шатающейся по улицам девицей: глупой, хамоватой, отвязной. Но, та не продлилось долго. Через некоторое время после переезда, моим воспитанием занялся новый материн муж, и пришлось признать, что единственным ее талантом (кроме виляния задницей на подиуме) было выбирать в спутники жизни неравнодушных к детям мужчин.

Думаю, что отчим осознавал – если не он, то никто. Глядя на мои «отношения» с родительницей, он качал головой, наверняка в тайне жалея (кого из нас больше – не знаю).

Так как мать моталась по миру как ужаленная, в большом доме мы с отчимом оставались одни. Часто, на долгие месяцы. Несколько раз в неделю особняк приходила убирать пожилая женщина из службы найма. Она и кушать готовила – тоже впрок. (Когда я подросла, штат прислуги разросся, но в то время Валентина Петровна наведывалась одна).

По большому счету особняк пустовал: отчим не любил приглашать гостей, жил уединенно. И пусть при желании мы могли бы не пересекаться, он первым пошел на контакт.

Не знаю, как описать это – отчим не делал ничего сверхъестественного, просто был внимательным, участливым, в его глазах не мелькало презрения или неприязни. Однажды я просто почувствовала, что ему не все равно. Он не прятался. Не избегал меня и не кривился, глядя на свежевыкрашенные волосы: то фиолетовые, то синие, то оранжевые.

Нет, он не заискивал и не сюсюкал, как могло показаться.

Если за внешним самовыражением наблюдал с большим терпением, то хамоватые повадки, грубую речь пресекал, как только слышал. Говорил, что в его присутствии стоит быть более тактичной, поскольку он не желает набирать в лексикон грязных словечек – по статусу не положено. В ответ я фыркала, говоря, что у каждого взрослого априори имеются крутые лексические обороты, но отчим на это лишь поднимал бровь. В скором времени, как только я открывала рот, чтобы что-то изречь, как ловила себя на мысли, что фильтрую, отсеиваю слова, отбрасываю в сторону неуместные. Вслед за этим замечала внимательный взгляд отчима – еще не одобрительный, но близкий к тому.

Он не имел привычки ругать, кричать, умел отрезвлять одним только взглядом. Порой глядел на меня – пристально, словно под кожу норовил забраться, и я ерзала, ощущая, что все мои попытки выделиться – смешны до нелепости.

Когда я курила в комнате, приходил и открывал окно, словно караулил под дверью – без упрека или лекции о влиянии никотина на женский организм. Сам курил очень редко – по одной сигарете в несколько дней, иногда, недель. Он не покупал их, делал сам. Подозреваю, что больше наслаждался процессом, нежели дымом: клал на тонкую коричневую бумагу щепотку ароматного, привезенного из-за океана, табака, склеивал, долго ровнял пальцами, крутил в ладонях. В такие моменты отчим витал где-то далеко, может, мысленно переносился в Доминиканскую Республику на широкую табачную плантацию… Поджигал, затягивался до отказа, жмурился от дыма, выдыхая в потолок, а заметив меня, говорил: «брысь, тут воняет».

Когда застал меня с сигаретой в первый раз, вышел, вернулся с пепельницей – тяжелой, хрустальной. Я, было, думала, он мне сейчас ею голову проломит, чтобы не портила дымом замшевую обивку, а пеплом – дорогущий паркет. Но, нет, поставил молча на подоконник и удалился – без советов и наставлений.

Правда, скоро дымить наскучило – после каждой сигареты изо рта жутко кислятиной воняло, и с курением я завязала.

Еще новый материн муж выпроваживал моих «друзей», когда те принимались наглеть. Приглашать таких в дом я не приглашала, но собирались мы во дворе, в беседке под навесом. Там бренчали на гитаре, мурчали глупые песенки. Однажды, когда один из приятелей перебрал дешевого пива и принялся раздражать пошлыми шуточками, а после и приставать, отчим вывел его вон, легко ухватив за шиворот. Не знаю, как ему удалось явиться так вовремя – не иначе услышал мой возмущенный писк. К слову, тот пьяный детина был рослым, наглым, не знающим меры анаболикам, но рядом с высоким, гибким, вечно хмурым отчимом смотрелся жалко. Тем поступком я впечатлилась – впервые разглядела в серьезном, вечно молчаливом мужчине, силу.

А еще, посмотрев на него – воспитанного, начитанного, изысканно одетого и дорого пахнущего, сравнила с отребьем, что приглашала на территорию и больше так не глупила.

Подумав, бросила бунтовать – поняла, что никому дела нет до моих заскоков, можно прекращать выделываться. Только дурой себя выставляю и делаю хуже только себе.

И я кинулась в другую сторону – учиться. Выбросила банданы с черепами, диски с дурацкими «сатанинскими» концертами, набрала книг, закачала несколько программ и принялась за работу. Сперва тяжело было, хотелось гулять, смотреть кино, отвлекаться всячески, но потом втянулась. Оказалось, что алгоритмы и линейные уравнения – штуки занятные, а физические законы и вовсе просты.

В то время как раз пришло знание, что не хочу ни от кого в жизни зависеть, и выход виделся один – выучиться, а после добыть столько денег, сколько потребуется для самостоятельности. Это желание воодушевляло и прибавляло сил. И я работала – больше. Забыв про сериалы и аниме.

Да, тогда я не знала, что жизнь перевернется с ног на голову и все, чем смогу гордиться – место официантки в загородном клубе.

Вскоре мы с отчимом подружились, насколько могут сблизиться подросток и состоявшийся мужчина. Он был человеком занятым, из тех, кто мало спит и много работает, поэтому порыв выучиться – оценил. В его глазах появилось одобрение, а через месяц-другой оно сменилось уважением.