Любовь оживает в саду под зимними вишнями

Yuliia Panchenko

Любовь оживает в саду под зимними вишнями

Панченко Юлия.

«Любовь оживает в саду под зимними вишнями».

***

Отступившее добро – сильнее победившего зла…

– Когда ты вернешься, мама? – маленькие ладошки ухватили Нику за брючину.

Девушка присела на корточки и погладила малышку по белокурой головке.

– К вечеру, милая. Пообещай слушаться Ташу. Обещаешь? – В ответ девочка кивнула и, посмотрев на Нику серьезными серыми глазами, попросила:

– Дай слово, что вернешься.

Ника зажмурилась на миг – так невыносимо тяжело было смотреть в глаза дочки: слишком взрослым был взгляд для четырехлетнего ребенка, слишком серьезно она морщила свой хорошенький лобик.

– Обещаю, – голос предательски сел, и Ника улыбнулась, чтоб сгладить неуверенность.

Из кухни выглянула Таша, всплеснула руками:

– Всё не распрощаетесь? Вера, пожелай маме мира в пути и пойдем завтракать.

Девочка нехотя разжала ладошку, отцепившись от штанины, мельком взглянула на соседку, что порой сидела с ней вместо няни и обняла мать за шею. Ника поцеловала дочку в макушку и шагнула за порог. Она не увидела, как Таша одним размытым движением перекрестила ее напоследок.

Последние несколько лет на улицах стало небезопасно. После затяжного военного конфликта, город словно вымер. Не слышался смех ребятни, не так часто ездили автомобили. Редкие прохожие – в основном женщины, все больше смотрели под ноги, торопясь скрыться с улиц. Одичавшие банды подростков грабили, жгли, а порой и убивали. Порядка не было никакого – власть поменялась, забыв о том, что с преступностью следует бороться.

Дома по большей части стояли обгорелые, с пустыми черными глазницами вместо окон, или вовсе были разрушенными до основания.

Дом, в котором жила Ника, уцелел по чистой случайности – снаряд попал в соседнюю многоэтажку. Около сотни жителей погибло от осколков, столько же остались погребены под толщей камней. Впрочем, это случилось два года назад. С тех пор не бомбили.

Война закончилась.

Ника трудилась на продуктовом складе – развозила скудное продовольствие по немногочисленным магазинам. Жителей в городе осталось меньше половины – мужчин призвали в армию в самом начале конфликта и почти никто из них так и не вернулся, а женщины выживали как могли. Кто-то успел уехать, когда еще не было Стены, кто-то погиб, кто-то сошел с ума…

Каждый день Ника прощалась с дочкой как в последний раз. Потому что никто не знал – вернется ли она с работы.

Сегодня был день зарплаты, и Ника с затаенным нетерпением ждала возвращения домой. Мечтала, как заварит чаю, нальет сгущенку в стеклянную пиалочку и устроится на балконе – с томиком Маяковского в руках, и будет дышать, дышать очищающимся от вони смога, воздухом. А дочка усядется на маленькой табуреточке и примется рисовать. И все равно, что чай будет самым дешевым, с горчинкой, а сгущенка – просроченная, с масляной корочкой по краю жестяной банки. Неважно, что стихотворения заучены, а нелюбовь Лили Брик к талантливому поэту – раздражает без меры. Без разницы, что рисовать Вера будет на тонкой, пожелтевшей от времени бумаге, простым карандашом, с давно затупившимся грифелем. Все это – счастье.

Счастье уже то, что она – Ника – не инвалид и может покормить семью. И такие вечера – в день выдачи пайка вместо зарплаты: тихие, размеренные, когда не нужно бежать в подвал или падать на пол и закрывать собой маленькое тельце икающей от страха дочки – тоже счастье.

На складе, где хранился провиант, было сыро. Пахло плесенью и почему-то мхом. Ника давно уже привыкла к этому запаху, но сегодня он снова по-особенному резко напомнил о себе. Приняв у кладовщицы четыре ящика и поставив мудреную завитушку в ведомости, Ника выгрузила продукты у старенького мини-вена, а после ловко устроила коробки между сиденьями. Проверила решетки на окнах, наличие бензина в баке и только потом устроилась за рулем. Надела парик шоколадного цвета, что был противоположным от ее натуральных волос, напоследок трижды стукнула себя кулаком по груди и наконец, выехала со склада.

На машины с продовольствием часто нападали. И для безопасной перевозки груза приходилось идти на хитрости – парик, чтоб не провели до дома и не заставили воровать для кого-то, решетки на старой полицейской машине – вроде бы остались с прежних времен. Спрятанные между сидениями коробки. И три стука по груди – как мнимый талисман на удачу. Глупое суеверие, привычка, но, пока – работало, берегло. Люди иногда убивали за бутылку подсолнечного масла. Или за пакет с крупой. Так что, простая на вид профессия Ники, на деле оказалась круче и опаснее шпионской вылазки в Кремль.

На дорогах было пусто. И грязно. Оранжевые кленовые листья мел зябкий ветер и бросал их под колеса. Ника, не торопясь, затормозила у магазина и не торопясь принялась поправлять парик, как вдруг кто-то стукнул по капоту автомобиля.

– Детка, у тебя найдется монетка? – Спросила сухонькая бабушка в зеленом, с поперечными серебряными нитями, платке, и обошла машину, остановившись аккурат у водительской дверцы. Лицо ее было усталым и морщинистым. Никак под сотню лет старушке, подумала Ника и опустила стекло.

– Не найдется, – горько поджав губы, ответила девушка, умолчав о том, что даже если бы и была – бабуле не досталась бы. Уж лучше Вере купить карандаши новые. Если бы те привозили в этот обнищавший и забытый город. И если бы вообще продавались такие «ненужные потребителю» вещи в их «продвинутой и нацеленной на экономический рост» стране. Стране, что вот уж несколько лет как воюет с призраками и заставляет своих граждан убивать друг друга. И голодать. Воровать. Насиловать. Жечь. Попрошайничать.

От мыслей о «режиме» волна ненависти окатила Нику, и она снова перевела глаза на старушку, которая в свою очередь растеряла былое радушие.

– Значится, бросишь подыхать, даже не бросив монетки? – Блеклые глаза недобро прищурились, и бабка с ловкостью фокусника достала из-под плаща деревянную клюку. Потом молниеносно замахнулась и ударила по решетке, точно в то место, где было лицо Ники. Девушка и успела только отшатнуться да заметить резиновый наперсток на конце палки.

– Ну, бабка, ну, даешь. Беги, пока цела, – разозлившись в миг, ответила Ника и распахнула дверцу.

За порчу такой мелочи, как решетка, хозяйка ее по голове не погладит. Да и прошло время почтения старости. Когда каждый день выживаешь, а не живешь, когда работаешь сутками за кусок хлеба, не остается вежливости и смирения. Только желание здорового возмездия И всепоглощающая злость.

Бабка поковыляла прочь, бормоча проклятия и припадая на левую ногу, а Ника вдохнула поглубже и в бессильной злобе покачала головой.

День и дальше выдался насыщенным. В одном из четырех магазинов не оказалось работников, и пришлось возвращаться с коробкой обратно на склад. Там Ника получила выговор за вмятину на капоте, штраф за опоздание на прошлой неделе и долгожданную зарплату – помятую коробку с продуктами: двумя банками сгущенки, несколькими упаковками отечественных макарон и одну с гречкой. Так же там был чай и яичный порошок, сухие дрожжи и четыре купюры по двести гривенников. Получке Ника обрадовалась и заторопилась домой.

Зажигались редкие фонари, освещая дорогу запозднившимся путникам. День был короток. Нике казалось, что только минуту назад еще светило ленивое солнце, чьи лучи уже не грели, а только делали вид, как вдруг – сумерки. Девушка зажгла ближний свет и поднажала на педаль газа. Под колесами хрустели пластиковые бутылки и прочий мусор, но эстетичный вид улиц давно не волновал девушку. Все, что не касалось ее самой и ее дочери – было абсолютно неважно.

Уже показался дом с родными окнами, что украшали кремовые занавески и комната, где так уютно горел свет. Ника заторопилась еще более, забыв, что еще секунду назад думала о причудливости жизни – война, голод, смерть, а чувство счастья вызывает включенное электричество, вода в кране и возможность вытянуть ноги после напряженного, трудового дня. Думая об этом, Ника въехала во двор, вышла из машины и тут…

– Какая приятная встреча, лапушка, – зажав ржавый стилет у горла Ники, протянул долговязый мальчишка.

Он был бедой, когда еще в стране все было спокойно. Рослый, не по годам развитый, он пугал Нику отсутствующим взглядом бледных, водянистых глаз. Она жаловалась мужу на распустившуюся ребятню, а тот только посмеивался: «Родная, что за старческое брюзжание – ты сама не намного его старше».

Когда же грянула война, стало не до подростков. И вот.

– Отпусти, – попыталась дернуться Ника, но парень, что был выше ее на целую голову, с легкостью прижал девушку к боку машины.

– Не рыпайся, крошка, – зашептал он ей на ухо.

Ника в отчаянии закрыла глаза, как вдруг за их спинами прозвучало насмешливое:

– И вот это, Арсений Аврелиевич, самый перспективный район? Будущее восточного региона? Или мы зашли не вовремя?

Паренек обернулся, а потом и отступил от Ники, она же облегченно разлепила веки.

Напротив них находились двое мужчин. И не столько их вид поразил Нику, как сам факт их наличия тут – в захолустном, недавно прифронтовом, провинциальном городишке.

В двух шагах стоял один из народных депутатов – важный, в дорогом драповом пальто, с кожаной папкой в руках, а рядом с ним – офицер в парадной форме. На военном был приталенный сюртук с начищенными до блеска серебряными пуговицами, брюки с отутюженной стрелкой, высокие сапоги. Франт – подумала Ника, глянув на офицера. Потому как одевались военные так лет двести назад.

Впрочем, она больше обрадовалась появлению незнакомцев, нежели напугалась.

– Кыш отсюда, – шикнул на подростка военный и того как ветром сдуло.

Ника же стояла, привалившись спиной к боку машины и пыталась отдышаться.

Теперь, когда прошел первый испуг и когда исчез стилет у горла, стало легче. Только на мгновение. Потому что Ника осознала, что по-прежнему на улице, в ночи, в сером и зябком, опускающемся на плечи тумане. Определенно вне зоны своего комфорта.

– Спасибо, господа, ваше появление пришлось весьма кстати, – натянуто улыбнулась мужчинам Ника и отлепилась от машины с намерением достать коробку и подняться в квартиру.

Офицер остановил ее одним взмахом руки. Небрежный жест привыкшего к повиновению подчиненных, человека, заставил Нику замереть на месте от возмущения. И только она собралась сказать незнакомцу о том, куда ему стоит пойти и дирижировать именно там, как он снова ее перебил. На этот раз, обратившись к депутату.

– Арсений Аврелиевич, думаю, пора нам расстаться – сегодня мы поработали славно, а сейчас самое время на покой. Созвонимся на днях и решим тот застарелый, но так волнующий вас, вопрос. Пока же – время терпит, – офицер снял кожаную перчатку и протянул руку для прощания.

Депутат слегка поморщился, но руку подал без промедления.

– Хватит тебе уже кривляться, Марк, какой я тебе Аврелиевич? Давай, во встречи, – сказав это, повернулся спиной к ним и зашагал вперед.

И только тогда Ника рассмотрела трех телохранителей маячивших неподалеку и курящих вблизи высокого джипа.

– Ну что, лисичка, чем благодарить будешь? – ловко оттеснив Нику от машины, офицер уселся на водительское место.

От такой наглости Ника на секунду оторопела, но потом взяла себя в руки. Все от того, что давно не общалась с мужчинами – подумала она. Забыла уже, что парни любят такие вот скабрезности.

– Извольте объясниться, – с некоторым высокомерием, ответила девушка и обогнула машину.

Там открыла дверцу и попыталась достать коробку, но Марк ей помешал – схватил за руку.

– Тут и объяснять нечего, лисичка. Куда пойдем – к тебе домой или в мой гостиничный номер?

– Ты что позволяешь себе, военный? – мигом ощетинившись, Ника вырвала ладонь из его руки.

Одно дело противостоять психопату с ножом у горла, другое – говорить с представителем современной элиты. И, черт возьми, Ника не знала, что было хуже.

– Ничего такого, за что меня можно было бы наказать, – Сказав это, он выбрался из мини-вэна, лениво подошел к девушке, нарочито медленно наклонился, достал коробку и швырнул ее вон. Послышались жестяное бряцанье, шелест рвущихся упаковок и звон стекла.

– Ты что сделал? – сипло спросила Ника. Горло вдруг перехватило спазмом от обиды, злости, непередаваемого унижения.

– Что за любовь к дурацким вопросам? – усмехнулся офицер и внимательным взглядом впился в ее лицо.

Знал ли он, сколько она работала ради этой паршивой коробки? Сколько страха вытерпела, развозя порченный, но такой необходимый провиант по магазинам, и сколько седых волосков прибавилось в ее красивые золотые локоны за время службы? Не знал. Потому что привык к тому, что все блага мира валяются у его ног. Потому что на ней был парик шоколадного цвета.

Ника смотрела на военного и чувствовала, как в груди разгорается бешеная ненависть. То самое чувство, что выжигает душу дотла. От неистовой, хлещущей по венам злобы задрожали руки и запекли глаза. Она сжала ладошки в кулаки и шагнула офицеру навстречу.

– Вот так просто взял и выбросил? – Злым шепотом спросила Ника и приподнялась на носочки, чтоб быть хоть чуточку выше, но Марк все так же возвышался над ней подобно скале. – Просто так сказал «кыш» и за это я должна пригласить тебя в гости? Да пошел ты, офицер, ко всем чертям, – на этом она плавно обогнула его и подняла пустую коробку с земли. Потом наклонилась и принялась собирать в нее уцелевший провиант. Масло, дрожжи, помятые банки сгущенки, чай. Слезы вдруг подступили к горлу. Комок такой величины стал, что не сглотнуть. И зажгло глаза и опалило щеки. От обиды – дикой, неистовой. От несправедливости.

Захотелось крикнуть на весь мир: Господи, за что ты так? Почему Сашка не вернулся с войны, а этот придурок топчет землю? Отчего Вера каждый вечер спрашивает – придет ли завтра папа? А послезавтра? И строит дочка планы на будущее только с ним – родным. И невдомек ей, маленькой, что папу давно похоронили в братской могиле на тридцатом километре. Не обнимет больше, не потреплет по золотой макушке…

Опустила веки, и злые слезы градом потекли – не видно было, что офицер закурил нервно, запустил пятерню в густую шевелюру и присел рядом на корточки.

– Ладно тебе, мелочи все, – Марк выдохнул дым под ноги и встретился с горящими ненавистью серыми глазами.

– Мелочи, – мотнула головой Ника, словно не веря в абсурдность ситуации.

И понятно стало, что не отпустит ее, сколько бы ни плакала. И поехать с ним придется. А потом сигануть бы с крыши, да только Вера с Ташей дома ждут. Вот он дом – крикни, и выбегут, только защитить ее – Нику, все равно некому.

Она зло глянула из-под косой челки, выпрямилась, не отпуская из рук опостылевшей уже коробки, и бросила отрывисто:

– Жди здесь. Машину все равно не брошу – служебная она.

Офицер щелчком пульнул окурок в ближайшие заросли шиповника и кивнул в ответ. Не было на его лице ни удивления, ни хоть какой бы то ни было эмоции. Только скука.

Ника поднялась в квартиру, сунула в руки Таше коробку и, не переступая порога, зашептала:

– Ничего не спрашивай, слышишь? Скажи Вере, что я у соседей да спать ее скорей укладывай.

Таша в ответ зажала рот ладонью и закивала часто-часто. Поняла, что дурное случилось. Иначе от чего у Ники лицо белее мела и веко на правом глазу дергается часто-часто?

Марк ждал ее у машины. Дверца была распахнута, в салоне тускло горел свет, но и его скудности хватало для внимания мелкой мошкары, что, не боялась холодов, роилась и надоедливо лезла в нос.

Ника торопливо пересекла двор и забралась на пассажирское место.

Офицер лихо рванул с места – так, что шины скрипнули. Видно, не терпелось ему.

Он привез ее в центр города. За популярным в былые времена кинотеатром, находилась гостиница «Спартак». Ника и не знала, что та работает до сих пор. Оказалось – процветает. Это был парадокс – всюду нищета и голод, а тут – островок роскоши. Блеск лакированных поверхностей и блики, пускаемые помпезными люстрами, слепили глаза. Вид лепных потолков и позолоченных фресок заставил Нику поежиться.

Как так-то?

Марк направился к стойке, где восседала начесанная администраторша. Вид ее был до невероятного смешон – на голове округлой формы бабетта, на глазах серые тени, на губах алая помада. Образ завершала ярко-желтая блуза и строгая юбка в шотландскую клетку. Среди помпезности современного интерьера, дама из «шестидесятых» выглядела, мягко говоря, странно.

Администратор, при виде офицера одернула рубашку на выдающейся груди и сладко улыбнулась. Какого черта – подумала Ника. Пусть возьмет эту – она явно возражать не станет, а ее – Нику, пусть оставит в покое.

Но офицер холодно попросил ключ и, не обращая внимания на ужимки администраторши, потянул Нику к лифтам.

В номере была та же роскошь – беж и позолота, в воздухе застыл пряный запах экзотический свечей, пол устилал пушистый ковер, в ворсе которого мягко утопали ноги.

Хрустальный звон бокалов вывел Нику из транса – это Марк протягивал ей высокий фужер с искрящимся розовым шампанским.

– Ты слишком напряжена, стоит расслабиться – заметил военный и взглядом указал на мягкое кресло у французского окна.

Ника отставила бокал и с трудом заставила себя посмотреть офицеру в глаза.

– На кой я тебе сдалась? Та девушка на ресепшн – явно не против побыть в твоей компании часок-другой. Я же – обозленная от нищеты и адской работы, пария. Чувствуешь разницу? – Ника инстинктивно подалась к нему навстречу – жест искренности, требование, почти мольба – отпусти!

Марк порыва не оценил. Повертел ножку бокала в руке и глянул на девушку сквозь напиток.

– В том то и дело, что чувствую. Подойди. Ну, давай же, лисичка, мне некогда играть в эти игры, – не дождавшись послушания, Марк сам шагнул к ней, притянул к себе и коснулся большим пальцем ее нижней губы.

Ника стояла замерев. Не шелохнулась и тогда, когда он принялся расстегивать пуговицы на рубашке, а после взялся за молнию на брюках. Она переступила через брошенную у ног кучку одежды и с вызовом посмотрела на офицера. Марк оставался одет, и этот контраст между ними казался неестественным, неправильным.

– Давай же, лисичка, покажи себя. Сними с головы эту штуковину: она на ощупь как пакля, а я противник всего искусственного, – Марк отошел на шаг и устроился в кресле.

Словно под гипнозом, Ника протянула руку и сняла парик.

Когда густые, искрящие золотом локоны упали ей на плечи, Марк на миг зажмурился. Так ослепительно красива она оказалась: стройная, грациозная, яркая.

– Подойди, – хрипло вымолвил он.

И сама не отдавая себе отчета, Ника пошла. Мягко зарываясь босыми ступнями в пушистый ворс, расправив плечи и гордо подняв подбородок. Остановилась у кресла. Слева от офицера.

Марк тронул прядь ее волос, покатал между пальцев, а затем взял за руку и, глядя ей прямо в глаза – снизу вверх, поцеловал ладонь.

Губы его оказались сухими и горячими, и от этого касания в груди вдруг стало тесно. Ника задышала часто, чувствуя, как наливается тяжестью низ живота и за это возненавидела Марка еще больше. Хоть и некуда больше было.

Он двинулся неуловимо быстро и вот она у него на коленях, прижимается спиной к его груди. Пуговицы рельефно вдавливаются в позвоночник и холодят кожу, а его горячие руки неторопливо скользят по предплечьям, перемещаются на шею, опускаются к груди… Он задевает пальцами соски, от чего те сразу же твердеют. Его руки поглаживают живот, снова опускаются. Ниже. Еще ниже.

Ника, сидя безвольной куклой на коленях у офицера, задышала тяжело, часто. Марк склонился к ее уху и зашептал жарко, от чего мурашки побежали вниз по шее:

– Чувствуешь, как я хочу тебя? Конечно чувствуешь, лисичка, ведь так? Ты самая красивая из девушек, которых я встречал. А как непередаваемо вкусно ты пахнешь… Глупая, неужели думала, что я променяю тебя на то силиконовое нечто?

И он принялся целовать ее узкие плечи, шею, позвоночник.

Когда терпеть стало невмоготу, Ника обернулась и встретилась с Марком взглядом. Его светлые, зеленые глаза поглотил зрачок, от чего они казались непроницаемо черными. И Ника нырнула в их омут. С головой, с разлетающимися по округе брызгами.

Она потянулась к его губам, коснулась несмело. Лизнула. На вкус они оказались терпкими, с легкой горчинкой от табака…

Сколько времени они провели на узком кресле? Никто не считал. Было жарко, тесно, сладко. Марк так и не снял офицерского кителя и спустя время тот потерял свой парадный вид.

Спустя время, Ника, пряча глаза, отправилась в душ и заперевшись изнутри, долго не выходила.

Сперва отстраненно смотрела на себя в зеркало. Как на незнакомку, чужачку. Отражение радовало забытым давно блеском в глазах – диким, необузданным, первобытным. Так смотрят удовлетворенные мужским вниманием самки. Щеки разрумянились, губы припухли, а волосы разметались по плечам пышной волной.

Потом Ника принялась недоумевать – неужели кинулась в объятия военного по своей воле? Вспомнив, поняла – да, черт возьми, так и было – она откликалась на ласки Марка страстно, горячо. Сама бесстыдно прикасалась к нему руками, губами, жадно вздыхала терпкий мужской запах и получала от этого огромное удовольствие. Тактильное, обонятельное…

Как получилось, что отдалась первому встречному с такой горячностью, пылом? Поступок не укладывался в привычные рамки повседневности, она себя откровенно не понимала. Было ли что-то особенное в военном, или все получилось так, потому что Ника соскучилась по мужским ласкам – не знала. В тот момент не сумела отделись зерна от плевел.

Тело просто зажило отдельной от разума жизнью – возжаждало прикосновений, влажных, горячих поцелуев… И единения тесного, и движений нетерпеливых…

Стало ясно, что на этой мысли можно смело заканчивать самокопание.

Дело сделано. Качественно сделано. До звона в ушах, до подрагивающих ног, до мышечных судорог и сладкой пульсации.

Ника вздохнула облегченно, словно примиряясь с собой, а потом открыла кран с горячей водой.

Появилась распаренная, сонная, но с четким намерением прямо сейчас вернуться к родным.

– Далеко собралась, лисичка? – саркастично заломив бровь, спросил Марк.

– Домой, – в некотором недоумении, ответила Ника.

– Если бы тот ржавый стилет хотя бы оцарапал нежную шейку, лежать бы тебе тихой у ног укуренного придурка или загибаться от столбняка в районной поликлинике. Как считаешь, мы квиты? Или быть может, ты еще хоть пару часов будешь мне благодарна?

– Ну и сволочь ты, – покачала головой Ника.

– Ну, соври еще, что не понравилось, – по-чеширски улыбнулся Марк, а на щеках Ники заалел мягкий румянец.

Она осталась еще на час, а потом еще на один. Уже к утру Нику сморил тяжелый, пустой сон, а Марк, зевнув лениво, укрыл девушку, повыше натянув одеяло на плечи, и решил, что заберет ее с собой в столицу. Захочет Ника или нет – было неважно.

Слишком золотой девочкой оказалась его находка. Слишком яркой для загибающейся провинции. Просто вылитая лисичка.

– Я никуда с тобой не поеду! – в который раз повторила Ника, зло смотря на развалившегося поперек постели Марка.

Сама она вышагивала по номеру, забыв потуже запахнуть разошедшийся на груди халат.

– Разве я спрашивал? – в удивлении изогнул брови Марк. – Я поставил тебя в известность. Выезжаем через четыре часа, хочешь ты того или нет.

– Ты не понимаешь! – в отчаянии заломив руки, крикнула Ника.

– Так объясни, толком, вместо того, чтобы орать, – спокойно ответил военный.

– Я не могу уехать. Я живу не одна, – уже спокойнее отозвалась девушка и присела в одно из кресел, подтянув под себя ноги.

Марк рассмеялся. Нагло, от души. Даже головой покачал. Когда веселье поутихло, утер глаза и наконец, ответил:

– Ты в серьез предполагаешь, что твой муж, любовник, сверхактивный сосед, да черт возьми, кем бы ни был этот придурок – веская причина? Плевать мне на твоих сожителей. Если тебе нечего взять с собой, тогда сразу на вокзал, – на этом выражение его лица сделалось жестким, словно он все для себя решил.

Ника слушала его с кривой усмешкой на лице и думала о том, что причина, по которой она никуда не поедет куда более весомая, нежели какой-то там гипотетический сосед.

Повисла пауза. Тягучая, неловкая. Они смотрели друг другу в глаза и каждый ждал от другого каких-то слов, действий. Наконец, Ника отвела взгляд, потерла руками лицо и сказала:

– Ты ведь все решил, верно?

Марк кивнул. Резко, непримиримо.

Не глядя на него, Ника продолжила:

– Марк, я никуда не поеду. И не потому что мы знакомы несколько часов, не потому что ты вражеский офицер – ведь именно с такими как ты воевал мой покойный муж. Не потому что я сплю с каким-то соседом. Я не поеду с тобой, потому что дома меня ждет четырехлетняя дочка.