Эригена и не только

– Мудрость бывает разная, – сказал я. – Вот у фарисеев, как учит Писание, она оказалась ложной. А у поэта Вергилия, который предугадал явление Спасителя в своей Четвертой Эклоге (27), истинной.

– Я прочту тебе одно место из книги, – сказал брат Тегван. – В самом начале, мне оно так нравится, что я выучил наизусть: «Часто, когда я размышляю и усерднее, чем достает сил, вникаю в первое и важнейшее разделение всех вещей, которые могут быть восприняты духом или превосходят устремления его: в разделение их на те, что суть и те, что не суть, для всего этого в голову мне приходит общее наименование, которое на латинском звучит – природа. Природа, стало быть, есть общее имя для всех, что суть и что не суть».

– Нечто похожее писал Порфирий, – сказал я. – Кажется так, кентавры, гиганты, люди с собачьими головами и прочее, сформированное ложной мыслью, обретают в нашем уме некий образ, хотя и не существуют в действительности.

– Многие об этом писали, – сказал брат Тегван. – О всеобщем делении – исхождении и умножении единой природы. Поэтому Эригена в своём труде не хочет ничего и никого отбрасывать. Но он пошёл дальше: деление природы должно смениться на восхождение и единение, которое будет происходить путём разрешения низших форм телесных в высшие духовные. Совершаться это объединение будет во всечеловеке – человеческой природе, понимаемой как целое, которая будучи образом Божьим, одна только и способна переплавить в себе всё тварное с тем, чтобы в назначенный срок вернуться в Творца. Поэтому и спасение будет тотальным.

– Для всех? – сказал я. – Убийц, насильников, язычников?

– Иоанн Скотт писал не о сегодняшнем времени, – сказал брат Тегван. – И не о конкретных людях. Ведь человек есть всего лишь некоторое понятие в уме бога. Постарайся понять, бог и выше природы, и включает в себя природу. Выйдя из бога, человек так и иначе возвращается в него. Конец мира равен его началу: Господь создал одного человека, один человек вернётся к нему.

– Действительно, не так легко всё это принять, – сказал я. – В жизни больше приходится думать о хлебе насущном.

– Брат Иоанн говорил мне, что сначала он так и хотел назвать книгу – «Рассуждения». В этом стремлении к рассуждению и есть подлинная цель его книги. Он любил повторять слова Аристотеля: «Умопостижение вот главная моя забота». Назвал же «Перифюсеон» – «О природах» – скорей в силу сложившейся традиции.

– Скажи мне, брат Тегван, Иоанн Скотт ведь почитал блаженного Августина?

– Разумеется, – сказал он. – Странный вопрос. И Августина, и всех других великих Отцов церкви. Для него их труды были незыблемым основанием.

– Основанием чего? – спросил я. – И разве дом церкви, построенный ими, в чём-то недостаточен? Мне казалось, что на прошедших за несколько веков Вселенских Соборах, Никейских, Эфесском, Константинопольских, были окончательно решены все вопросы церковного и мирского обустройства? Разве это не так?

– Это так, – сказал брат Тегван. – Я понимаю, к чему ты клонишь. Все главные вопросы давно решены, дело учёных разъяснять послания Апостолов и другие святые книги. Это так и в то же время не совсем так.

– Что же не так? – спросил я.

– Давай посмотрим назад, – сказал брат Тегван, – как ты и предложил. Великий Рим пал четыреста лет назад. Но существовал он до падения тысячу лет, и ещё тысячу лет, пока Рим был латинской деревенькой, процветали греческие и азиатские города, Троя, из которой поэт Вергилий вывел основателей Рима. А ещё до этого неведомое количество веков был Египет, колыбель разума, где побывали и учились большинство великих греческих мудрецов. Когда блаженный Августин в «Граде Божьем» обрушивается на ложных и преступных богов этих народов, им владеет вся страсть истинной веры, но в этих же строчках видна искренняя грусть человека, который наблюдает, как его родной мир гибнет у него на глазах.

– Это было неизбежно, – сказал я. – Только свет истинной веры может озарять мир.

– Это верно, – сказал брат Тегван. – Поэтому Августин обличает и грустит одновременно, понимая, что многие его современники пребывают в неведении и праздной лености. Но ведь были среди древних и умнейшие мужи, которые, заблуждаясь, искали причины этого мира – кто-то полагал, что мир создан из воды, кто-то – из воздуха, кто-то из огня, потом – из сочетания четырех стихий, потом – из множества причин, склеивавшихся как невидимые частицы. Думаю, что они были на пути к богу, вечному, единому, не нуждающемуся в причине, но творящему множество причин. Но тут явились мы, дикие, с дубинами, разрушили города, сожгли библиотеки, растоптали всё подряд, угодно Богу, не угодно, не разбирали.

– Ты сожалеешь о старом мире? – сказал я. – Он вряд ли бы пал, если бы был так хорош.

– Я не сожалею, – сказал брат Тегван. – Я трезво смотрю на вещи. За прошедшие четыреста лет мы надели на шею нательные крестики, но едва ли перестали быть дикарями из леса. Нам могла бы помочь Империя, но её императоры и её богословы смотрят на нас высокомерно и презрительно, конечно, имеют на это право, с высоты своего знания и величия своих книг, дразнят нас как зверей, а мы и отвечаем, подобно зверям, дикими оскалами. Иоанна Скотта ненавидели при дворе короля франков именно за то, что он знал греческий и считал греческих богословов первейшими. Эригена был тот человек, который остро понимал: всё надо начинать сначала.

– Разве знания Священного Писания недостаточно? – сказал я.

– Для кого как, – ответил брат Тегван. – Эригена ведь рассуждал не для всех. Люди не равны, вернее, они все равны перед богом, но между собой рознятся и по достоинству, и по талантам. Нелепо, наверное, представить, чтобы дикий дан вдруг стал умиляться категориям сущего Аристотеля. Для меня неловко и даже возмутительно утверждать что-то за Учителя, но, полагаю, что он думал о будущих людях, которые захотят изучать и классифицировать этот мир. Может быть, что спустя века над ним посмеются, как над ученической подножкой, но без подножки не бывает магистра.

– Апостол говорил: «Знание надмевает, только любовь назидает» (28).

– Это ошибка, трактовать слова Апостола как противоречие, – сказал брат Тегван. – Ведь любовь без знания может привести к демонам.

– Брат Ансельм мог убить Эригену? – сказал я.

– Мог, – сказал брат Тегван. – Его мог убить любой из братьев. Но на брата Ансельма я думаю меньше всего.

– Почему?

– Брат Ансельм как отражение в воде. Подует ветер, пойдёт зыбь. Засветит солнце, образ будет яркий и добрый. Когда с ним говоришь, будто в пустоту проваливаешься.

– Ты туманно изъясняешься, – сказал я.

– Брат Ансельм всегда наблюдатель. Он может спорить, но никогда не скажет ничего такого, что думает на самом деле. Ему не интересно что-либо делать самому. Он будет слушать, долго, терпеливо, пока ты сам наконец не сделаешь то, чего ему хочется. Я думаю, он складывал мысли Иоанна Скотта у себя в голове, он ими питался, ему стало одиноко после смерти аббата.

– Значит, он мог вдохновить на убийство, – сказал я.

– Мог, – сказал брат Тегван. – Но чьими же тогда мыслями он стал бы питаться? Я уверен, что Иоанна Скотта убил фриз Улферт, наёмный убийца, присланный из Галлии. Ты только посмотри на него: ему человеческий хребет переломить как соломинку.

– Внешнее впечатление часто обманчиво, – сказал я. – Ты оказался прав, брат Улферт «circatores» реймсского архиепископа, но «circatores» никогда не убивают, они лишь соглядатаи и доносчики.

– Не знаю, – насупился брат Тегван. – Мне нужно работать. У тебя есть ещё вопросы, брат Эльфрик?

– Есть, – сказал я. – Что за недуг случился с тобой по дороге из Гластонбери?

– У меня поднялся сильный жар. Меня приютили крестьяне в одной крохотной деревне. Несколько дней я пролежал в полном беспамятстве, а потом недуг как рукой сняло. Я полагаю, что у меня было воспаление брюшной слизи.

– Как называется эта деревня? – спросил я.

– Я не знаю, – сказал брат Тегван. – Я торопился в Малмсбери. Я тебе уже говорил, у меня были нехорошие предчувствия, когда я покидал Учителя. Не ожидал, что ты будешь подозревать меня, брат Эльфрик.

– Ты мне говорил, что готов почитать на память отрывки из трактата Иоанна Скотта «О божественном предопределении». А где ты их выучил? Ведь, как мне известно, этой запрещенной книги нет на острове. Учитель рассказывал о ней?

– Нет, я прочитал книгу до знакомства с Учителем. Пять лет назад в Лондон, тогда ещё не захваченный безбожными норманнами, по приглашению нашего короля Альфреда приезжал Анастасий библиотекарь (29). Я удостоился великой чести быть среди тех братьев, с которыми беседовал этот славный монах. Он мне и подарил книгу «О божественном предопределении».

– Подарил? – улыбнулся я. – Запрещенную Святым Престолом книгу?

– Да, я украл её, – сказал брат Тегван. – Вытащил, крадучись, из дорожного сундука Анастасия. Это великий грех, но искушение оказалось сильнее меня. С другой стороны, Анастасию ведь тоже запрещено иметь эту книгу. Так что, возможно, я поступил во благо.

– А где она сейчас? – сказал я.

– Однажды брат Ансельм застал меня за чтением этой книги. Это было незадолго до того, как Иоанн Скотт поселился в нашем монастыре. Вероятно, брат Ансельм слышал о ней, потому что сразу узнал название. Он не стал меня ругать, просто забрал с собой, сказав, что утопит в реке.

– Какой добрый человек брат Ансельм, – сказал я.

– Он себе на уме. Я ничуть не сомневаюсь, что трактат Иоанна Скотта по-прежнему хранится у него.

– Похоже на правду. Что касается моих подозрений, то подозрение это ведь не обвинение.

– Я не убивал Иоанна Скотта, – крикнул брат Тегван. – Ты можешь меня пытать, но я не возьму на себя чужой грех.

– Успокойся, дорогой брат, – сказал я. – Пытаю не я, этим занимаются совсем другие люди.

После вечерней молитвы ко мне подошёл брат Ансельм: «Я хотел бы поговорить с тобой, уважаемый визитатор архиепископа Кентерберийского».

– Весь во внимании, – сказал я.

– У меня были сегодня продолжительные беседы с братьями Улфертом и Тегваном, – сказал келарь. – С каждым по отдельности, они пересказали мне разговоры с тобой. И, к сожаленью, я убеждаюсь в том, что и предполагал: ты ищешь не истину, а виновного. Если точнее, того, кто больше подходит на виновного.

– Ты ведь начитанный человек, брат Ансельм, – сказал я. – И наверняка читал Порфирия. Помнишь, он рассуждал, как последние языческие философы увлеклись мистическими опытами, кажется, у них это называлось теургия. И до того увлеклись, что весь смысл мира свели к этой мистике. Не находишь, что твоё убеждение в свершившемся Божьем суде над Эригеной попахивает этим шарлатанством.

– Я читал Порфирия, – сказал брат Ансельм. – Напомню тебе, что Порфирий относился к мистикам со скепсисом.

– Вот и я скептик, – сказал я. – Богу не к чему было втыкать грифель в сердце Иоанна Скотта.

– Хорошо, я скажу тебе правду, – сказал брат Ансельм. – Начну по совету язычника Сенеки ab absurdo – от противного. Брат Улферт не лжёт: он не получал приказ убить Иоанна Скотта. Я ведь сразу догадался, что фриз очарован умом Эригены. Так часто бывает с людьми, которые от рождения вели жизнь животного, а потом вдруг дорвались до книг. Если бы брат Улферт жил во времена Сократа, он угробил бы половину Афин, но спас мудреца от казни. При этом он простодушен, он даже не понял, что я дразню его, предлагая донести о еретических размышлениях брата Иоанна. Я прекрасно понимал, что доносить он не станет.

– Тебе скучно, брат Ансельм? – спросил я.

– Отчасти, да. Я плохой монах, хотя много лет в монашестве. Я так и не смог избавиться от мирских соблазнов, поэтому нисколько не сомневаюсь, что мне гореть в аду. Однако обо мне в своё время. Брат Тегван обычный дурак, которых Господь через пророка предостерегает: «Не сотвори себе кумира и всякаго подобия, да не поклонишися им, ни послужиши им» (30). Редко когда это предостережение бывает действенным. Брат Тегван обездоленный человек, народ его пребывает в рабстве, с юности он наблюдает убожество нашей монашеской жизни, для него Эригена не просто луч света, для него это последняя надежда найти хоть какой-то смысл в своей жизни. Утверждение брата Улферта, что библиотекарь мог стать неким новоявленным Иудой, сомнительно по той простой причине, что для этого требуется хитрость ума, которой брат Тегван не располагает вовсе. Предел его возможностей – сгореть заживо на костре во имя великого Учителя.

– В таком случае остаёшься ты один, – сказал я. – Это признание, брат Ансельм?

– Пока только косвенная улика, – сказал брат Ансельм. – Ты почему-то забыл, что в аббатстве есть ещё пятнадцать монахов. Я понимаю, что они производят впечатление серого безликого стада. Более того, это так и есть. За те дни, что ты в монастыре, ты даже не полюбопытствовал, как кого из них зовут. Если бы я сказал, что они немые, ты, без сомнения, поверил бы. Это толпа и в то же время это люди, а не овцы.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, – продолжил брат Ансельм, – что Иоанн Скотт был обречен. Если не в нашем монастыре, то в любом другом. Теологи Оксфордской школы, по существу, знали, что делали, когда заставили Эригену уйти в монастырь. Философ против толпы это всегда жалкое зрелище. Многие месяцы я слышал недовольное бурчание своих братьев, отрывки слов, которыми они пытались высказать негодование Эригеной. Не его учением, они не понимали ни одной буквы, ни одного слова, а самим его видом, этим превосходством света над темнотой. В книге «Перифюсеон» он часто рассуждает о божественном кубе, совершенном познании, творящиеся грани которого покрывают низменность и невежество мира. Так вот, в понимании братьев, нет никакого многогранника, есть только прямоугольник, сначала в виде стола на ножках, а потом могильной плиты. Они считали, что Эригена это дьявольское искушение, которое необходимо уничтожить во славу Бога.

– Ты знал и молчал, – сказал я. – Ты мог предупредить Эригену о готовящемся преступлении.

– Мог, – сказал брат Ансельм. – Но чтобы это изменило? Толпа глуха и не восприимчива к милосердию. Разве не так это было при казни Христа? Так было всегда и во все времена. Иоанн Скотт слишком стар, чтобы бежать, да и бежать ему уже было некуда. Поэтому я решил хладнокровно дождаться, как это произойдёт. Говоря словами Эригены, посмотреть, как осуществляется возвращение в ничто на самом деле.

– Как это было? – спросил я.

– Иоанн Скотт направил брата Тегвана в Гластонбери. Оставался только один человек, который мог воспрепятствовать убийству – брат Улферт. Я знал, что он страдает видениями, наверное, из-за полученных когда-то ран. Несколько дней я подливал ему в пищу настойку из спорыньи, которая затрудняет текучесть в мозге. В ту ночь брат Улферт метался в лихорадке, братья поднялись как по команде и направились в келью аббата. Они встали в круг возле его постели и шептали молитвы. Иоанн Скотт крепко спал, он всегда отличался ангельским сном, кроме того, за ужином я насыпал в его похлебку изрядное количество мелко истолчённых сонных трав. Один из братьев, его лицо было закрыто капюшоном, даже если я узнал, я не скажу тебе, кто он, взял со стола грифель и воткнул в сердце Эригене. Я стоял за их спинами. Братья помолились об отошедшем и пошли спать.

– Я понимаю, что ты не боишься ада, – сказал я. – Но чисто по-человечески, разве тебе было не жалко старика?

– Люди смертны, – сказал брат Ансельм. – Часто не по собственной воле. В конечном счёте, более важно, что после них остаётся. После Эригены останутся его книги, которые, в частности я, сохранил и спрятал в надёжном месте. Когда-нибудь наступят века, когда отпадёт нужда искать дьявола во всём непонятом. Тогда его книги могут пригодиться, если, конечно, к этому моменту не напишут что-нибудь более умное.

– Я думаю, что всё куда проще, – сказал я. – Ты хотел увидеть смерть и ты её увидел. Жаль, что Эригена поселился именно в Малмсбери.

– Думай, как хочешь, уважаемый визитатор. Ты можешь доложить о свершившемся происшествии в том или ином свете, но в любом случае твои начальники будут поставлены в крайне затруднительное положение. Наказать целый монастырь, обвинив в смерти человека, неоднократно подозреваемого в ереси, это неслыханно. Подумай об этом на обратном пути.

На следующее утро я покинул аббатство Малмсбери, через несколько дней добрался в Кентербери, где привёл свои записи в порядок. Предоставляя их на рассмотрение Вашему Высокопреосвященству, я не берусь сделать однозначные выводы. Вина или правота каждого из перечисленных в донесении лиц не может быть установлена со всей необходимой точностью. Очень вероятно, что такого рода дела могут относиться лишь к компетенции Божьего суда. Кроме того, я нисколько не сомневаюсь, что при продолжении дознания брат Ансельм откажется от своего признания и обвинение рассыплется подобно песчаной крепости на морском берегу.

Понимая свою нерадивость и искренне скорбя о ней, покорно приму любое, самое горькое наказание.

Старший регулярный каноник-куксод кафедры архиепископа Кентерберийского Эльфрик родом из Йорвика.

Записано в октябрьские ноны  (31) года от явления Господа восемьсот семьдесят седьмого.

В древнеримском календаре название первого дня каждого месяца, дни отсчитывались назад.

Ответственный за безопасность

Племенной вождь у скандинавских народов, одновременно политический, военный и религиозный лидер.

Hibernia – зимняя страна, латинское название Ирландии.

Одна из форм христианской проповеди, содержащая толкование прочитанных мест Священного Писания.

Ученик апостола Павла, первый епископ Афин, автор сочинений, известных под общим названием Ареопагитики, оказавших сильнейшее влияние на средневековую богословскую мысль.

Христианский философ, автор учения о двух природных волях во Христе.

Основное произведение Дионисия Ареопагита, посвященное ангельским чинам.

«О трудных местах у Григория Богослова  Иоанну, архиепископу Кизикийскому», сочинение Максима Исповедника

Блаженный Августин – один из Отцов христианской церкви, главный богословский авторитет Средневековья.

Беда Достопочтенный – Автор «Церковной истории народа англов», основоположник английской истории.

. Василий Великий – христианский святитель. Ему приписывается создание иконостаса и составление литургии. Григорий Нисский – христианский философ, младший брат Василия Великого. Аниций Манлий Северин Боэций – римский государственный деятель, христианский теолог. Автор книги «Утешение философией».

Афинская школа – философская академия, основанная Платоном. Александрийская школа – богословская школа, по преданию основанная апостолом Марком. В ней зародилось арианство, отрицавшее догмат Святой Троицы.

Первый скандинавский король Восточной Англии после её завоевания датчанами во второй половине IX века.

Странствующие еврейские купцы, монополизировавшие в раннем Средневековье европейскую работорговлю.

Учитель церкви, выдающийся западный теолог.

Латинский писатель V века, энциклопедист, пользовался большой популярностью в Средневековье.

Римский император Юлиан Отступник в 362 году «Эдиктом о веротерпимости» отказался от христианства в качестве официальной религии империи и разрешил восстановление языческих храмов.

Соглядатай (лат.)

Блаженный Августин многие годы был пресвитером, затем епископом в городе Гиппон римской провинции Африка.

Яство из мелко нарубленной сельди с хлебным мякишем.

Официальная латинская библия католической церкви.

Ирландские кельты считали себя потомками Скотты, дочери египетского фараона. По тому же принципу научные школы при ирландских монастырях также назывались «египетскими».

Католический святой, видный деятель Каролингского возрождения.

Крупнейший деятель Каролингского возрождения, автор первой средневековой энциклопедии «О природе вещей».

Согласно учения Пифагора причиной мира являются числа.

Гермес Трисмегист (Триждывеличайший) – легендарный философ античности, считается, что он жил в Египте.

«Утешение философией» Боэция, сочинение V века.

Одно из четверостиший сборника «Буколики», где Вергилий предсказал – с рождением младенца – наступление Золотого века. Христиане считали, что речь идёт о младенце Христе.

Первое послание апостола Павла коринфянам.

Христианский историк и переводчик с греческого на латынь.

Вторая заповедь пророка Моисея.

Седьмого октября.

Случай в санатории

ergo sum (следовательно существую)

Следователь Жиров приехал в санаторий «Верхнее Белогорье» тёплым августовским днём. Приехал, к счастью, не по работе, а на лечение. В последнее время сильно прихватывала спина, иногда так, что разогнуться было невозможно, Альбина Васильевна, областной прокурор, под началом которой Жиров трудился последние десять лет, а знаком был вообще вечность, со студенческой скамьи, посмотрела на его мучения и сказала: «Бери-ка ты, Ваня, отпуск и езжай в хороший санаторий, а то мне покойница Машка по ночам приходить начнёт».

Жиров был вдовец. Его жена, Мария Александровна, умерла семь лет назад от рака. Сойтись с другой женщиной и жить с ней под одной крышей сначала Жирову было неудобно перед дочерью, а когда Лизка окончила школу и уехала учиться в Москву в мединституте, устоявшийся холостяцкий быт настолько прочно вошёл в его жизнь, что он и думать больше не хотел о новом браке.

Собственно, работы было так много, что на личную жизнь времени не оставалось. С кадрами в прокуратуре всегда дефицит, у Жирова же была репутация надёжного и толкового сыскаря, так что каждый новый труп Альбина Васильевна неизменно поручала ему: «Ваня, на тебя вся надежда!»

В некотором смысле она ему так мстила, Жиров ни под каким видом не соглашался двигаться по карьерной лестнице и становиться её замом, «Аля, ну, какой из меня начальник, на совещаниях сидеть, с мэрией отношения выяснять, я следак – труп, экспертиза, обвинение, суд – звёзды зажигать это нам не суждено», – со свойственным ему ёрничеством отбивался Жиров от предложений областного прокурора.

– Вы кем работаете? – спросила медсестра, заполняя документы на поселение.

– Водолазом, – ответил Жиров и удивился самому себе, почему водолазом, а не кочегаром, ладно, пусть будет водолазом, скажешь, что из прокуратуры, всё время проживания коситься будут.

– Водолаз, а курите, – медсестра выразительно посмотрела на пачку сигарет, торчавшую из верхнего кармана рубашки.

– Ну, нам водолазам покурить это святое, – сбалагурил Жиров. – Как вынырнем, сразу папироску в зубы, а иначе смерть индейцам.

– Вы не суеверный? – спросила медсестра.

– Нет, а что?

– У вас в направлении указан полулюкс, а полулюкс сейчас свободный только один, – сказала медсестра. – Но в нём позавчера женщина умерла. Могу предложить обычный номер, но разницу в деньгах вам, конечно, вряд ли вернут.

– Селите в полулюкс, – сказал Жиров. – Я не суеверный. А чего умерла-то?

– Наталья Степановна? Инфаркт. Так неожиданно. Ещё молодая интересная женщина, она к нам несколько лет приезжала. Такое несчастье.

– Да, печально, – равнодушно согласился Жиров. – Вы, меня, пожалуйста, определите к доктору Уваровой.

Доктора Уварову и этот санаторий Жирову рекомендовали в городской поликлинике. Врач, обследовавший спину, сказал: «Замечательный доктор и красивая женщина. Деловая, такую аппаратуру пробила, нам в областном центре и не снится. Пройдёте у неё курс, как мальчишка скакать начнёте».

– Уварова это физиотерапевт, – пояснила медсестра. – А лечащий врач у вас Елена Николаевна Селезнёва. Она вас завтра посмотрит и к Уваровой выпишет направление. Вот вам ключ, Иван Иванович, размещайтесь, отдыхайте, ужин в восемь часов.

В номере Жиров первым делом достал из сумки бутылку водки и шоколадку «Марс». Сполоснул под краном чашку, одиноко тулившуюся на холодильнике возле миниатюрного электрочайника, плеснул на донышко и, крякнув, выпил. Закусил шоколадкой, закурил и, не снимая обуви, растянулся на кровати.

В целом, у Жирова было всё нормально. Со смерти жены прошло довольно много времени, он уже почти и забыл, что такое семейная жизнь. С Лизкой, дочерью, установились нормальные, можно сказать, практичные отношения, пока она росла, обязанности по дому они распределили между собой вполне равноправно, например, Жиров занимался стиркой, а Лиза уборкой. В Москве дочка поступила на бюджетное отделение мединститута и подрабатывала санитаркой в больнице. Иногда она просила у отца деньги, но нечасто и очень небольшие суммы.

Жиров, разумеется, никогда не отказывал, тем более что зарплату в последние годы платили достойную, Аля как грамотный начальник ухитрялась пробивать для прокуратуры всякие спонсорские фонды, так что с квартальными и годовой премиями проблем не возникало. Криминальная обстановка в городе тоже стала вполне умиротворённой, не чета бурным девяностым, те бандюганы, что выжили, постарались по мере возможности легализоваться и держали братву в узде похлеще, чем прокурорские. В определённом смысле возвращались старые советские времена, которые Жиров чуть-чуть застал в начале своей карьеры следователем, когда каждый труп являлся чрезвычайным происшествием. Через пятнадцать лет выйду на пенсию, подумал Жиров, дострою дачку, Лизка внуков нарожает, буду с ними нянчиться.