Москва-Париж

– В общем смотри, братан… У тебя пять минут на всё про всё. По телефону ничего такого не говори. Ни где ты находишься, никаких подробностей. Ни-че-го! Понял?

Я кивнул, а сам подумал, о чём же тогда можно говорить? И зашёл.

– Говори номер! – другой сотрудник ЧВК «Вагнер» посмотрел на меня безразличным взглядом и ждал, когда я назову цифры. Конечно, я помнил её номер, ведь когда-то столько раз звонил по нему…

Мне объяснили: специальное приложение «Стрим» может лагать. Не понял, что это значит, но после нескольких безуспешных попыток дозвониться у меня в руках оказался телефон с длинными гудками на громкой связи. Почему-то я почувствовал неловкость от того, что мне вообще дали телефон.

– Алло! – услышал я знакомый голос.

– Привет, это я!

– Вас не слышно. Я в метро! – прокричала Вера.

…Отчётливо слышался характерный звук поездов метро, и я уже стал думать, что не получится поговорить нормально. Но сдаваться я не привык, поэтому заорал на всю комнату связи:

– Привет, это я!

– Кто «я»? – не узнала мой голос Вера.

– Париж-то будем строить, или как?..

В этот момент на меня пристально посмотрел сотрудник ЧВК «Вагнер», сидевший рядом.

– О-о-ой! – услышала вся комната связи то ли стон, то ли вопль. – Привет! Как ты? Где ты?..

Тут на меня снова пристально посмотрел сотрудник ЧВК «Вагнер», внимательно слушавший разговор. По выражению лица стало понятно, что лишнего он не позволит сказать.

– Со мной всё хорошо. Я жив-здоров!

– Я… я… – сквозь звуки метро послышались странные звуки и стало понятно, что она плачет. Да я и сам чуть не зарыдал, комок в горле уже давил. Но рядом был всё тот же сотрудник ЧВК «Вагнер».

– Да всё норм, Верунчик! У нас тут много работы…

– Я писала тебе. Но письма вернулись… Скажи мне, ты там?

– Ну, конечно, а где же ещё!..

– Зачем ты врёшь мне? Я всё знаю… – и она снова заплакала.

В этот момент сотрудник ЧВК «Вагнер» демонстративно постучал указательным пальцем по своим наручным часам, как бы показывая, что время подходит к концу. Я заторопился и быстро ответил:

– Я не вру. Ты же знаешь, я люблю тебя!

– Я волнуюсь за тебя, – произнесла она.

Я не знал, как быстро её успокоить, поэтому решил пошутить:

– Ты пять миллионов получала?

– Какие пять миллионов?.. Нет! – ответила Вера, наоборот, забеспокоившись.

– Вот, как получишь, тогда у меня всё печально. А раз не получала, значит, я жив и здоров. Не волнуйся.

– Дурак! – сказала мне Вера, и сотрудник ЧВК нас разъединил.

Наверное, она дождётся своего поезда в метро и уедет в другую реальность по своим делам. Она увидит другие, спокойные лица людей, сидящих напротив неё в вагоне. Только размазанная и плохо вытертая тушь под глазами будет соединять её с тем миром, который никак не отпускал меня. Мне показалось, что дальше можно будет жить только тогда, когда знаешь это наверняка. Каждый раз, когда мы раньше садились в поезд метро, она представляла, что едет в Париж. Так случилось, что Вера безумно была влюблена в этот город, а я любил Веру а, значит, тоже любил Париж. Но не город Париж, а тот Париж, который Вера создала в своей и моей голове.

А я совсем скоро приеду к себе домой, в свой окоп. Там меня будут ждать несколько штурмов и братская атмосфера настоящих боевых бомжей. Там были мои парняги. К ним я возвращался уже командиром отделения. Командир роты и взводный больше не хотели ставить на это место никого, кроме меня.

Бывало, что бежишь, а рядом разрыв снаряда. Буквально в пяти метрах. А осколки летят мимо. Иногда в ногу вопьётся крошечный кусочек, и ты его даже не замечаешь. Зато на следующий день рана начинает гноиться. Но это уже следующий день. Это уже следующая жизнь. Совсем другая… Совсем. Каждый день мог стать последним. Совсем.

«Мне нужно продержаться всего сто восемьдесят три дня, то есть шесть месяцев… И тогда – Москва и Париж. Они сольются для меня в один большой город, который называется «Вера»… Моя Вера, Верочка, мой Верунчик. Сто восемьдесят три дня – это даже не двести, это гораздо меньше. На целых семнадцать дней… Главное, самому не стать двести, который грузом называется. И не подвести ребят, которые рядом со мной и тоже мечтают выжить в эти сто восемьдесят три дня, и вообще, просто выжить».

Да, это я так глупо пытался в самом начале вести отсчёт дням, которые остались до окончания срока контракта, под которым мне пришлось подписаться. Нет, не пришлось!.. Я подписал свои обязательства почти с радостью, как шанс исправить свою единственную на этом свете жизнь, хотя понимал, что смерть уже тогда могла, посмеиваясь, прогуливаться на мягких лапках прямо по этим листкам бумаги, где я поставил подпись.

Но уже после пережитого и увиденного в первые дни пришло понимание: мне, наверное, не суждено будет выжить. И дурацкая арифметика выживания окажется ни при чём.

Знаете, легче стало, спокойнее на душе. Нет, не спокойнее… И нет – это не было смирением. Я стал чувствовать себя намного увереннее. Такая вот разновидность фатализма, взращённого сомнениями в правильности мироустройства. Удивительно, но и после этого, оказывается, вовсе не перестаёшь бояться. А может, мне просто надоело каждый день мысленно умирать. И я стал строить свою жизнь на войне.

7. НАПРЯЖЕНИЕ

– Ну чё, обормоты, как вы тут без меня? Со скуки, небось, подыхаете уже? – улыбаясь спросил я, приподняв плёнку, которая закрывала вход в наш блиндаж.

– Ух, ё-ё-ё, старый, ну разумеется!.. Как ты, родной?

– Да, всё в цвет! Только эти, в больничке, не стали с моими осколками по-нормальному возиться. Прокапали контузию и всё. Сказали, новые принесёшь, тогда займёмся. А с твоей мелочёвкой сейчас некогда ковыряться.

– Ты, ну, старый! Ты как всегда! Иди обниму! – сказал Мазай и сгрёб меня в охапку.

Потом ко мне подошли все, кто не спал в блиндаже: Ильич, Чипса, Хитрый и Хопа. Они все были чумазые и пахли землёй, в отличие от меня, отоспавшегося и отмывшегося в больничке.

Я посмотрел на них: бородатые, измождённые, когда-то они выглядели просто переодетыми зеками, которые копали себе одиночные окопы, сверху выглядевшие как будущие могилы. А теперь это были мотивированные бойцы, которые сражались за свою будущую свободу и нашу общую победу. И глаза у них были совсем другие.

Куда подевались их зековские манеры и жаргон? Они, эти «токсичные» люди, которые ещё полтора месяца назад от беспросветной скуки тоскливо резались в нарды, шеш-беш, шашки и тайком от тюремного начальства в карты. Они, у которых не «в стрём», то есть, без зазрения совести, считалось геройством пронести с длительного свидания на территорию зоны у себя в прямой кишке сотовый телефон вместе с зарядкой к нему или пачку сигарет. Они, которые вот так, за играми, за разговорами и постоянными выяснениями отношений съедали за обедом вместе с баландой драгоценное время своей жизни, которое там тянулось медленно, как кисель из металлической кружки. Они, которые от всего этого невольно становились ещё более подозрительными и жестокими, потому что им не хватало обычных человеческих отношений и настоящего тёплого слова, стали теперь по-настоящему близкими друг другу, потому что у каждого появилась конкретная цель: выжить, стать свободным и начать свою вторую жизнь с нуля, но с бесценным опытом не слишком удачно прожитой первой.

– Мазай, ты теперь мой зам, – спокойно сказал я этому большому человеку с короткой рыжей бородой.

– Я знаю. Нам по радийке сказали, что ты теперь наш командир. И ротный тут без тебя к нам забегал, сказал, что наше отделение хотели расформировать, но взводный настоял, чтобы ты стал командиром, и нас сохранили, – как-то ещё более спокойно, чем я, отвечал Мазай. – Ну что, теперь снова будем в круг вставать перед накатом, братишка?.. Или нет?

– Как получится, – ответил я.

Мазай – человек, который про себя рассказывал новичкам, что он был обычным парнем из типичной городской семьи, учился на инженера в политехе. До диплома ему оставался всего год. Но почти сразу, как только появилась возможность сесть в тюрьму строгого режима, он тут же ею воспользовался. А как только появилась возможность поехать на СВО, он тоже ей сразу воспользовался. После первой контузии у него иногда случался тик на правом глазу и ухудшился слух. Но, в общем, это был весёлый парень. Правда, с весьма странным чувством юмора.

Он никогда и ни за что не оправдывался, говорил, что оправдание – это как дырка в жопе, есть у каждого. А ещё про тюрьму и наше пребывание на зоне он думал точно так же, как и я, что это больше было похоже на чудовищное подобие длительного проживания в ху…вой общаге, которое могло только напугать человека и обессмыслить его существование, а не перевоспитать для будущей ясной и счастливой жизни.

Декабрьские морозы в стылой земле мы научились переносить. Иногда ложились жопа к жопе, что в лагере было бы понято неправильно. Но здесь была война, и мы были земляными братьями. И это было лучше, чем ждать, когда просохнут или заледенеют траншеи нашего змеевика, увлажнённые ещё ноябрьскими дождями. Змеевик представлял собой глубокий окоп со множеством «лисьих нор» и двумя блиндажами на четыре-пять человек. Он был хорошо укреплён мощным бруствером из брёвен и смёрзшейся окопной земли.

Мы клали на землю в сухом месте окопа «пенку» и спальник, сверху кидали ещё один спальник – и готово, можно спать. Вернее, мы разрешали сну забрать нас на короткое время, которое чудесным образом уносило из того нелепо устроенного пространства, где кто-то мог запросто забрать нас по-настоящему и навсегда из этой жизни… Мы буквально проваливались в тревожный короткий сон, сопротивляясь будившему нас холоду.

В блиндаже, конечно, было теплее. Там были свечи, и сон забирал к себе ещё сильнее, вместе со всеми «потрохами», вместе с гудящими и промёрзшими после нескольких часов стояния на «фишке» ногами, вместе с кислыми запахами застаревшего пота и недопитым крепким чаем. И даже вечно осыпающаяся на лицо земля и периодически навещавшие нас мыши не могли сильно побеспокоить временно обездвиженные тела. Иногда мышей становилось так много, что их приходилось вытряхивать из-под броника и разгрузки.

До хохлов было метров четыреста-пятьсот. У нас на передней линии окопные точки шли одна за другой на расстоянии примерно в сто метров друг от друга. Как и в нашем отделении, в каждой находилось по десять-пятнадцать бойцов. В те дни мы готовились к мощному накату на позиции противника. Хохлы тоже к чему-то готовились. Все понимали, что скоро что-то будет, а пока ждали, когда соседи выровняют линию боевого соприкосновения с нашей.

Ночь на войне – обычно это время, когда можно копать, перестраивать позиции и минировать периметр. Мы с Мазаем теперь спали по очереди, чтобы совсем не потерять мозги от недосыпа и сохранить здравый рассудок. Я видел, что он старался во всём мне помогать, видел, что линия передовой для него так же, как и для меня, проходила не по земле, а по сердцу и душе.

Мне с ним было спокойно, потому что несмотря на свою некоторую борзость, он умел быть «прозрачным». Когда он шёл рядом, то это практически не ощущалось. Он говорил, когда его спрашивали, и молчал, погружённый в свои мысли, когда молчал я.

Он тоже тяжело переживал наши потери, видел эти сжатые от боли зубы парней, их почти безжизненные тела и пятна крови на камуфляже, бледные лица и испуганные глаза, наполненные немой просьбой сделать так, чтобы не было до беспощадного мата больно, разрезанные штанины и рукава, через которые видны были кровавые потёки и распухшая плоть вокруг входных отверстий от осколков и пуль. А я, глядя на Мазая, снова вспоминал Сглаза, который говорил, что нет ничего лучше для командира, чем надёжный, инициативный и исполнительный заместитель.

Я уже хорошо понимал, что любой командир – это, в первую очередь, толковый специалист по подбору персонала и психолог. В «Вагнере», наверное, как при коммунизме, от каждого требовались его способности, но и воздавалось ему по труду. Мы с Мазаем понимали: если группа не будет действовать слаженно, то при большом накате у нас будет максимум один шанс из ста выжить. Война такое обычно не прощает. Поэтому днём и ночью мы занимались притиркой наших пацанов друг к другу, перемещаясь по траншеям, чуть приглушив звук вечно включённой рации. Это был своеобразный адреналиновый квест по поднятию боевого духа. Война – это удивительное место, в котором твоя жизнь зачастую зависит от случайных людей, и важно сделать так, чтобы в самый ответственный момент эти люди уже не были для тебя совсем случайными. На мне, как на командире, лежала огромная ответственность за их судьбы. Я чувствовал это всей кровью, которая ещё текла в моём теле, и иногда вскипала от злости и чувства некой непоправимости происходящего.

По ночам, когда беспокоящие обстрелы с украинских позиций прекращались, к нам иногда приходили ребята из соседних окопов, такие же, как и мы, – временно прикопанные штурмы. Они-то и рассказали, что через две окопные точки справа на самой границе ответственности нашего ШО недавно получилось захватить ещё одну лесополосу. Но оказалось, что хохлы только этого и ждали.

– И пидоры в наглую на эту позицию из засады залетают на Т-72 и раскатывают ребят в мясо, – горячился, рассказывая, один из соседских штурмов с позывным Куплет.

– А где ПТУРщики были? Почему позиции не заминировали? – возмутился я.

– Да какое там… Наши только-только эту лесополосу взяли, они и окопаться-то не успели толком, не то чтобы заминировать что-то. Земля-то уже мёрзлая…

– Парни сначала из РПГ стреляли, потом в агонии уже гранаты свои перед смертью в него кидали, но куда там: танчик весь, мля, в броне, в защите грёбаной… Ребят он там и похоронил, всех на гусеницы намотал и уехал куда-то в капонир свой. Арту не успели навести…

Все согласились с Куплетом, что теперь мы будем искать этот танчик, сразу же будем ПТУРить и наводить на него арту. А то, что он скоро попадётся, никто не сомневался. Уж больно наглый был! Но никто не ожидал, что это случится так скоро…

Был уже вечер, когда в наш змеевик спрыгнули пять уже знакомых мне командиров соседних точек. И я знал зачем.

– Здарова, Париж, дай чайку глотнуть, а то колотун на улице просто пиз…ец. Мы все вместе потом на постановку задач пойдём. Ох, скоро веселье будет, – сказал один из них с самыми невесёлыми восточными глазами и с позывным Абу.

Все знали, что топать в штаб ближе всего было от нашего крайнего блиндажа. Мазай остался за старшего на позиции, а мы, командиры, покурили и осторожно выдвинулись к начальству. Пацаны в окопах знали, что если вечером командиров зовут к начальству, то утром должен быть какой-то крутой накат.

Ротный не хотел светить по рации подготовку к наступлению, памятуя о недавней танковой засаде. Поэтому он вызвал всех командиров к себе. В ЧВК «Вагнер» ни у кого не было никаких званий. Примерно так, как это было в Красной Армии в годы гражданской войны и недолго после неё. Тех, кому довелось командовать отдельными группами людей, так и называли: командир взвода, командир роты, командир батальона, то есть, комвзвода, комроты, комбат. И это обозначало личную ответственность за судьбы соответствующего количества людей.

Наш ротный с позывным Купол командиров взводов называл командирами групп. Когда мы пришли к нему, то там уже находились несколько командиров отделений и командиры групп. Ротный не любил опозданий, но мы все пришли вовремя. Я понимал, что если скопление такого количества командиров в одном месте вычислят хохлы и накроют своей артой, то это будет просчёт лично командира роты. Поэтому постановку задач он провёл очень оперативно:

– Так, убийцы, кто ещё не понял, что у нас завтра накат? – Купол обвёл командиров тяжёлым взглядом. Все молчали.

– Штурмуем по открытке клином по двенадцать человек. Волнами, всего девять групп. Взводу огневой поддержки будет отдельное задание. Командирам групп доложить о готовности в шесть утра, подготовить бойцов и взять максимальный БК. И ещё: нам сегодня дали двух «птицеловов». Париж, заберёшь одного к себе. Абу, ты заберёшь другого… И чтобы берегли их самих и их оборудование! Всё понятно?

Мы с Абу ответили по-военному чётко:

– Так точно!

Купол кивнул и сказал, обращаясь ко всем:

– Командование нашего ШО рассчитывает на вас, парни. Все свободны. Взводным остаться…

Моим «птицеловом» (бойцом с противодроновым ружьём) оказался щуплый пацан лет двадцати двух на вид. Такой типичный «ботан» в нелепо сидящем на нём зимнем мультикамовском камуфляже. И всё было такое чистенькое, новенькое. Когда мы вышли из заглублённой землянки ротного и я повёл его на нашу змеёвку почти в полной темноте декабрьской ночи, то на одном плече у него болтался автомат, а на другом здоровенное противодроновое ружьё. Он даже успел заказать себе нашивку со своим позывным Фазик.

Я только и успел спросить Фазика, сколько ему лет и какой у него это выход на охоту, как нас догнал наш родной взводный с позывным Гуманист. Он тоже решил поинтересоваться у борца с летающей нечистью об этом же:

– А какая у тебя по счету эта ходка на охоту, братишка?

– Сегодня первая пошла.

– А годков-то сколько тебе, сынок?

– Д-двадцать пять, – слегка заикаясь, ответил Фазик. Мы со взводным невольно переглянулись.

До нашей линии окопов оставалось примерно метров двести, как мы услышали:

Выход-свист-взрыв…

Выход-свист-взрыв…

Хохлы, видимо, что-то почуяли. Наверное, увидели движение за линией окопов в тепляки (тепловизоры) и начали активно накидывать нам из «сапога» и миномета. Восемьдесят второго, скорее всего. Всё ближе и ближе…

Я схватил за руку Фазика, который после первого взрыва так и остался стоять на месте с открытым ртом и, пригибаясь, потащил его к ближайшей большой воронке. Там нас уже поджидал взводный.

– Вы там что, автобус на остановке ждёте?.. Пулей, млядь, ко мне! – заорал он шёлковым баритоном.

Мы с Фазиком свалились прямо на него, при этом Фазик умудрился с размаху заехать спецружьём Гуманисту по голове. Хорошо, что основной удар пришёлся тому в каску.

– Автобус проехал мимо! – мрачно пошутил я. Поправив каску, взводный посмотрел на нас с Фазиком, как на идиотов.

Ещё несколько близких взрывов не заставили себя ждать. Земля накрыла нашу воронку, а осколки резво посекли ближайшие кусты.

– Еб…ть, у вас тут чё, реально война что ли? – спросил запыхавшийся от бега Фазик, пытаясь как можно ниже расположиться в воронке. Мы со взводным снова молча переглянулись, так как лежали лицом к лицу. Гуманист был слишком большой для этой воронки и вообще по жизни слишком большой, килограммов на сто двадцать дядька, и настолько же добродушный. Но, когда это было необходимо, он мог собраться и превратиться в грозного командира со стальными нервами.

Поэтому мелкие ёрзания Фазика начинали доставлять ему неприятные ощущения, как будто эта воронка действительно была рассчитана только на двоих. Но я знал взводного и был уверен, что, если бы пришлось принимать самый последний бой, Гуманист накрыл бы нас с Фазиком собой, всем своим большим телом, как куполом, не задумываясь.

– Мля, надо съёбывать… – так оценил Гуманист очередной взрыв, который плотно ударил по ушам, а горячая волна снова окатила землёй.

– Меня убило, меня убило, – как бы в ответ запищал Фазик, пытаясь самостоятельно вылезти из воронки. Выглядел он совершенно потерянным: из носа потекли кровавые сопли, движения стали неестественными, а во взгляде появилась пустота, хотя там и до этого было немного чего-то осмысленного. Я пнул его по ногам и силой затянул обратно в воронку.

– Живой ты, млять, живой! Лежи и не вылезай пока! – проорал я ему в ухо.

Но ждать действительно больше не стоило. Последний снаряд разорвался примерно в двух-трёх метрах от нас, ближе некуда. Это означало, что с большой долей вероятности один из следующих прилётов превратит нашу тесную воронку в яму, наполненную фаршем из человеческого мяса. Поэтому после ещё одного прилёта, мы рванули из ненадёжной воронки и побежали в сторону наших окопов, прихватив с собой контуженого Фазика. Хохлы накинули еще несколько раз нам вдогонку из «сапога» и миномёта, но, слава Богу, ни один из снарядов не достиг своей хищной цели.

Когда мы, наконец, втроём дружно залились в траншею нашего окопа, то сразу полезли в большой блиндаж. Парняги встретили нас горячим чаем с печеньем как родных. Наконец-то истерика украинской арты закончилась. Гуманист, отхлебнув немного из замусоленной кружки, ругнулся в никуда, что задачу ему на завтра поставили нечётко и систему огня непонятно как нужно организовывать без разведки, а потом быстро ушёл по своим делам ставить задачи и проверять перед боем готовность в других местах. А нам он приказал отпаивать и приводить в чувства ценного бойца, то есть Фазика, чтобы к утру он был «как огурчик».

Заниматься ускоренным выращиванием ценного «огурчика» у нас по собственной инициативе вызвался Ильич. Сначала никому не было понятно, зачем он это сделал, но, увидев, что Ильич хочет со всей серьёзностью подойти к выполнению этой задачи, мы с Мазаем решили довериться своей командирской чуйке и отошли в другой наш блиндаж подумать, как же нам лучше воевать завтра. К тому времени Гвоздь с Сизым стали у меня неплохими пулемётчиками. Обоих уже успело легко ранить ещё при Торжке, а недавно их вернули в строй. Справа от меня на соседней точке должен будет работать «сапог» (СПГ 9).

Арта с миномётами и АГСами была на позициях за нами немного левее. Ну а мы пойдём с двумя пулемётами на флангах. В центре с РПГ полезет сам Мазай. Оставалось только решить, где будет находиться «человек с ружьём», то есть Фазик. Приказ командиров-начальников, а именно «Птицелова взять с собой на Змеевик», требовалось как-то выполнять! И пока он будет высматривать в небе агрессивно летающих «птичек», нужно, чтобы кто-то смотрел, как бы ему самому что-нибудь такое не прилетело. Решили Ильича с ним и оставить.

Ильич был самым старым в нашем отделении, почти дедом, гнутым тюремным мужиком с легендарным прошлым и красным сморщенным лицом, которое бывает только у младенцев сразу после рождения или у таких сидельцев через много лет после рождения. Он отсидел в общей сложности девятнадцать лет, и его красное лицо было как красный диплом о высшем тюремном образовании. Пересидок был в общем «заслуженный», мог бы, наверное, получить и звание «народного», если б захотел. Такое прошлое позволяло ему находить к каждому свой особый подход в любой ситуации.

Иногда он мог философски рассуждать о жизни, пользуясь научными терминами, а мог и просто накричать на кого-то, используя отборные матерные словосочетания, которые веселили своими оборотами и неожиданными вставками, достойными честных собирателей фольклора. Однажды на зоне я чем-то так расстроил его, что он стал предлагать мне и всем окружавшим совокупиться во все мыслимые и немыслимые места со всеми животными реального и фантастического мира. И профессиональным психологам было чему поучиться у него. Непростой был человек. К нему самому подход смог найти только наш первый командир Сглаз. А потом окажется, что у Ильича даже были личные счёты с украинскими вояками, и воевал он вполне достойно.

Проверив фишкарей, мы с Мазаем стали искать себе нагретое укромное местечко, чтобы хоть как-то попытаться вздремнуть по очереди перед завтрашним накатом. Было понятно, что толкаться на укропов придётся с большой кровью, и не все из нас смогут вернуться из боя живыми. Проходя обратно вдоль траншеи, мы услышали, как Ильич ласково уговаривал Фазика:

– Ты, ну это, братан, может, не пойдëшь?.. Там по утру у нас накат будет, страшно там будет, убивать будут… может, не надо это тебе?

– К-к-как прикажут, к-как прикажут, – отвечал уже оклемавшийся на всю свою противодроновую голову Фазик, проверяя заряд аккумуляторов в своём мудрёном ружье. «А огурчик-то уже начал созревать», – отметили про себя мы с Мазаем. Потом окажется, что они и уснут рядом – Фазик и Ильич, словно отец и сын. Спящие, они были похожи друг на друга – были одинакового роста и одинаковой неспортивной комплекции.

– Ильич, вставай, за…бал спать – будили его наутро чуть ли не всем окопом. – Храпишь, мля, будто хохлов артой напугать хочешь.

– Нах…я мне вставать? – спросил сонный и недовольный Ильич, еле открывая слипшиеся глаза.

– Парняги, а сколько времени?

– Без скольких-то там шесть. Давай вставай и пацана своего буди. Скоро работать начнём.

Ильич разбудил «своего пацана» и быстро собрался как положено: броня, каска, разгрузка, автомат, БК, проверил наличие сигарет и… И увидел, что у Фазика в разгрузках всего четыре магазина и совсем нет гранат. Сразу понял, почему: он же тыловой, а им больше четырёх магазинов, говорят, не дают, и гранатами их тоже не балуют. А тут перед боем!.. Как же это я раньше не увидел… Вот старая башка с дыркой!..