Тамара. Роман о царской России. Книга 1

Стоило им уйти, как Марфа Степановна, заворожённо наблюдавшая за этой сценой, глубоко вздохнула, покачала головой и, собрав вязанье, направилась к своему маленькому белому домишке в парке. Ибо она тоже, как и Аким, знала подноготную этого Сатрапа и понимала, что она больше не нужна, что её краткое правление завершилось.

"Мудрая старуха", – одобрительно пробормотал князь Яков, надумав и ей преподнести достойный подарок. Подарки являлись таким благословением, думал он, ведь они неизменно сглаживали ситуацию и, подобно золотым булыжникам, вымащивали ему дорогу в рай.

* * *

Бежали дни, но Доминики нигде не было видно. Аким запер её в своей каморке над конюшней и запретил даже выглядывать в окна.

"Ты только моя, и я не хочу, чтобы кто-то ещё на тебя пялился", – заявил он, лишь только они вернулись из Большого дома. И остался очень доволен, когда Доминика послушно сказала: "Хорошо, Аким Петрович, как прикажете, вы здесь хозяин". После этого она принесла деревянную рамку для своей работы и стала вышивать рушник, который намеревалась подарить церкви.

Тем временем Яков Дмитриевич, словно влюблённый юнец, самым недостойным образом шлялся по лесам и полям, надеясь хоть где-нибудь увидеть мельком Доминику. Однако тщетно. Нигде ни единого следа её присутствия, ни даже трепета вдали её подола. В итоге, не выдержав, он спросил Акима, где тот прятал свою благоверную.

"Дома, где и должна сидеть любая хорошая жена, Ваше Сиятельство", – прозвучал краткий ответ. И тут же Аким сменил тему, перейдя к рассказу о необычной болезни, поразившей несколько лошадей. Неожиданно, в течение одной ночи, две лучшие кобылы пали, а четверо молодых жеребят занедужили. Яков Дмитриевич внимательно слушал, поглаживая свою бороду, как делал всегда, погрузившись в глубокие думы. Потом вдруг улыбнулся ("Как старый кот", – подумал Аким, с тревогой глядя на него, так как радоваться, по сути, было нечему) и несколько раз кивнул головой, будто был очень собой доволен.

"Дружок, – наконец промолвил он мягким, убедительным тоном, заставившим Акима вздрогнуть, поскольку тот хорошо знал, что сие предвещало некую проделку, – меня только что осенила идея, поистине счастливая мысль, которая тебя сильно порадует. Не перебивай меня, и я поведаю тебе, что придумал".

Аким сцепил на животе кисти рук, выжидательно выставив вверх один большой палец.

"Ты, кто так искренне любит наших лошадей, – продолжил Сатрап, – и должен стать их спасителем от сей таинственной и внезапной напасти, что может оказаться для всех них гибельной. Помнишь Захара-Знахаря, ветеринара, который принадлежит графу Василию Ивановичу, обитающему в соседней тульской губернии?"

Аким кивнул, и Сатрап сделал паузу, чтоб перевести дух.

"Так вот! У него большой опыт, и он спас множество животных, когда все остальные знающие люди считали их обречёнными. Помнишь те дни свиной холеры, когда хрюшки дохли как мухи? Спас он или не спас многих из них?"

"Помню! Спас", – пробормотал Аким, угрюмо ответив на оба вопроса и нервно гадая, к чему тот клонил.

"А когда большая часть коров отделилась от стада и забрела на поле с молодым овсом, сжевав там его так много, что они стали надуваться, как воздушные шары, наполненные газом? Ты помнишь, как Захар-Знахарь проколол им желудки, дабы выпустить газ, прежде чем они лопнут?"

Аким вновь кивнул, выставив вверх второй большой палец.

"Да ведь он спас тогда почти сотню коров – половину нашего стада. Жаль, что затем ему пришлось вернуться к своему хозяину так далеко от нас! Жаль, что я не смог его купить. Но нет, старый граф отказался от моего предложения. 'Я буду рад одолжить его тебе, когда он тебе понадобится, – собственноручно написал мне он, – но продавать его – никогда, ни за что на свете! Я бы скорее продал одного из своих никчёмных сыновей …' Только представь!

Что ж, Акимушка, я желаю, чтобы ты немедленно поехал за Захаром-Знахарем. Поспеши же, лети так быстро, как только способен мчать тебя наш самый резвый конь, и в пути не задерживайся. Это вопрос жизни и смерти", – радостно заключил Сатрап, и довольное выражение его лица явно противоречило трагичности сказанного.

И, прежде чем несчастный Аким успел выдавить хоть слово протеста – ибо он сразу раскусил этот трюк так же ясно, как человек видит солнце сквозь лёгкое облако, – Яков Дмитриевич деловито приказал конюхам седлать самого сильного и быстрого жеребца в конюшне, да-да, его личного Казбека, и в мгновение ока привести Акиму Петровичу для отправки в дорогу. Затем быстро черканул несколько фраз на клочке бумаги и протянул тот Акиму.

"Отдай эту записку графу. Вот тебе немного денег, и в путь!" – крикнул он, когда конюхи прибежали обратно, ведя Казбека под уздцы.

"Но Доминика, моя жена … Я же должен сказать ей … Нам же нужно попрощаться перед тем, как я надолго уеду", – в отчаянии причитал Аким.

Но Сатрап только фыркнул: "Твоя жена? Чушь! Как тебе не совестно, остолоп?! Разве я только что не сказал на чистом русском языке, что это вопрос жизни и смерти? Только осёл станет думать о жёнах и прощаниях в такое время, когда на карту поставлены жизни, возможно, пятисот лошадей! Мчись, и скатертью тебе дорога. С Богом!" – выкрикнул он обычное напутствие отъезжавшим.

"С Богом", – пробормотал незадачливый Аким, вспрыгивая на Казбека, который уже нетерпеливо танцевал, бил копытом и вставал на дыбы, готовый полететь вперёд со скоростью стрелы, выпущенной из лука.

Конюхи отпустили уздечку, за которую его держали, и отскочили в стороны как раз вовремя, чтобы не быть изувеченными. Раздалось громкое ржание, фырканье, стремительно удалявшийся топот, и жеребец унёс всадника прочь в облаке пыли.

"Бедный Акимушка! Ему потребуется не меньше трёх дней, чтоб туда съездить", – пробормотал Сатрап, самодовольно поглаживая бороду и снова улыбаясь, как кот перед блюдцем со сливками. Затем он повернулся к одному из конюхов.

"Сейчас же приведи сюда Доминику, – приказал он. – Я сам сообщу ей эту новость".

А когда через пару минут она прибежала, наспех накинув на плечи и голову ярко-красный платок, с разрумянившимися щеками и часто вздымавшейся грудью, Яков Дмитриевич подумал, что никогда в жизни не видел столь прекрасной женщины. И его сердце забилось быстрее, пульс участился, а в ушах раздался звон, подобный звуку тысячи колоколов.

Вслух же он только сказал: "У меня для тебя печальная весть, Доминика – твой муж уехал на несколько дней. Я послал его в поместье графа Василия, чтобы привезти Захара-Знахаря. Наших лошадей нужно спасать – они тяжело больны, и только Захар сможет им помочь".

И вновь, как и в прошлый раз, она на мгновение подняла свои очи и пристально вгляделась в его. Но он тут же заметил, что в этих бездонных омутах не было и тени грусти, а только пляшущие искорки веселия и смеха.

"Сегодня же вечером, в десять, в летнем домике у реки", – прошептал он, а затем, резко повернувшись на каблуках, пошёл прочь.

* * *

Летний домик, компактный и круглый, состоявший из дюжины колонн натурального камня, увенчанных бронзовым куполом, был расположен на высоком утёсе, откуда открывался вид на извилистую реку и за ней бескрайние холмистые луга, простиравшиеся до самого горизонта.

Построенный начинающим архитектором-итальянцем, которого Сатрап во время одной из своих зарубежных поездок много лет назад встретил на римском чердаке и привёз с собой в Россию, сей домик являлся точной копией древне-римского святилища и потому официально звался Храмом Венеры, а неофициально – просто Венерой, коротко и ясно.

И именно там Сатрап тёплыми летними ночами часто проводил долгие часы до рассвета, пируя с несколькими избранными друзьями, тогда как неподалёку, скрытый в благоухавших цветущих кустах, оркестр негромко наигрывал его любимые мелодии, и молодые девы, одетые в прозрачные туники (а иногда и без оных), мягко танцевали вокруг них в лунном свете. В отсутствие же луны даже более фантастический эффект создавали римские свечи. Иногда вверх и вниз по реке проплывали подсвеченные баржи с певцами и аккомпаниаторами на цитрах и гитарах, а на противоположном берегу непрерывно гремели фейерверки. Ещё дальше, на лугах, сотни жителей деревень наблюдали за этим зрелищем, затаив дыхание и восхищаясь его красотой, но в то же время с сердцами, полными страха.

"Это же прибежище дьявола", – испуганно шептались они, осеняя себя крестным знамением и бормоча молитвы.

Затем: "Гляньте, гляньте", – кричали они, стыдясь, когда девы сбрасывали свои туники и исполняли срамные пляски, несомненно, придуманные в преисподней.

"Ох, неужели это моя Таня … моя Машунька … моя Вера … творит такое, чтобы доставить удовольствие этим бесам? – стонали их несчастные родители. – Неужели мы привели их в этот мир для подобного позора? О, Боже Всемогущий, прости и помоги нам!"

И они искренне надеялись и молились о знамении, возможно, об ударе с Небес молнии, который разрушил бы этот грешный домик Венеры вместе с Сатрапом и всеми его друзьями, избавив их дочек, несчастных белых голубок, от участи худшей, чем холера.

Но только однажды за все эти годы Господь проявил Свой гнев. Это случилось особенно жаркой ночью, когда ни одно дуновение прохладного ветерка не шевельнуло зеркальную гладь реки или высокую траву на спящих лугах. Огромная чёрная туча, взявшаяся, казалось бы, ниоткуда, закрыла собой луну. Вдруг сверкнула ослепительная вспышка, раздался трескучий грохот – Небеса разверзлись, и в ослепительном сиянии крестьяне увидели славу Его.

"Это Он, Господь наш! Наконец-то настал Судный день!" – кричали они, падая ниц, а молнии всё сверкали, и гром всё гремел, отдаваясь эхом, словно залпы тысячи пушек. Но через пять минут всё было кончено: молнии и гром прекратились, дождя будто и не бывало, и страшная туча ушла восвояси, вновь открыв их глазам греховную прелесть луны.

Хотя вокруг Храма Венеры и били молнии, опьянённые вином гуляки веселились и потешались над стихией, и пир жизнерадостно продолжался.

Но крестьяне были довольны, ведь Бог проявил гнев Свой – Он был на их стороне.

* * *

Когда конюшенные куранты пробили половину десятого, Доминика, закутавшись с головы до пят в необъятную чёрную шаль, открыла дверь своей комнатушки и, прислушиваясь, замерла. Она различала все знакомые ночные звуки конюшни: редкий ленивый топот и сонное фырканье лошадей, взмахи их длинных хвостов, случайные удары их крупов и ног по дощатым перегородкам их стойл. Склонившись над дубовыми, почерневшими за долгие годы перилами, она ощутила, как в ноздри ударила поднимавшаяся плотными волнами привычная острая вонь. В тусклом свете масляных ламп, висевших через равные промежутки в длинном проходе меж стойл, она могла разглядеть свежеуложенные подстилки из золотистой соломы, бледно-зелёное сено в яслях, широкие блестящие спины ухоженных лошадей. Кто-то из них ел, жуя старательно и неспешно, словно наслаждаясь каждым пучком; многие спокойно дремали, низко склонив головы, а некоторые лежали на соломе и крепко спали. Лишь стойло Казбека было пустым.

Сонный конюх дремал на стуле возле запертых входных ворот. Больше никого не было видно. Перекрестившись и ещё плотнее натянув шаль, Доминика, бесшумно и резво сбежав по шатким ступенькам, выскользнула через маленькую боковую дверку в ночную тьму. Луны не было, только сонм звёзд, что показались ей необычайно большими и яркими. Затаив дыхание, она заскользила по длинной дорожке, время от времени останавливаясь, вглядываясь во мрак впереди и прислушиваясь к малейшему звуку. Но всё было спокойно. Только где-то вдалеке лаяла собака и ухал филин. Дрожа от возбуждения, она то делала несколько тихих шагов, то замирала, то снова двигалась вперёд, пока наконец не добралась до самого угла здания, где начинались кусты и деревья. Там, под прикрытием густой листвы, она бросилась бежать, хорошо зная узкую тропинку, которая вела к акациевой аллее и к утёсу, где стоял Храм Венеры. В голове у неё стучало, и сердце учащённо билось. Впервые в жизни ей стало страшно, словно за каждым деревом таилась опасность.

"А что, если Аким Петрович на самом деле вовсе никуда не уехал? – подумала она. – А что, если он вернётся? Он ведь убьёт меня! Я знаю, что убьёт". И тут она рассмеялась. "Ну и что с того! – громко и вызывающе воскликнула она. – В конце концов, двум смертям не бывать, а одной не миновать!" Её голос эхом разнёсся в ночной тишине, и сразу же в ответ из Храма Венеры, который был теперь совсем близко, послышался низкий протяжный свист. Ещё десяток шагов, и меж деревьев показались высокие колонны. Две сильные руки притянули её к себе, и нетерпеливый голос Сатрапа произнёс: "Ну, наконец-то, моя красавица! Почему так долго?"

Однако прежде чем она успела ответить, что на самом деле пришла вовремя, церковные колокола в деревне отбили полный час и сквозь ночную тишь донёсся голос сторожа-обходчика: "Слу-у-ушай, десять часо-о-ов, всё споко-о-ойно".

Старые ищейки, Тайга и Соболь, подошли обнюхать подол Доминики. Затем, довольные тем, что её узнали, они улеглись у входа и, будто сфинксы, уставились немигающим взором в пространство, лежавшее перед ними.

"Доминика, Домнушка, золотце моё, я так долго этого ждал", – прошептал Яков Дмитриевич, обнимая её за плечи и привлекая к себе. Но быстрым, нетерпеливым движением она его оттолкнула и повернулась к нему лицом, уперев в бока руки.

"О, нет, так не пойдёт! Все вы одинаковы, – воскликнула она. – Что князь, что крепостной, вы хотите лишь одного – добиться моей любви, а потом быстро променять на другую. Но я не Ваша рабыня, Ваше Сиятельство, я свободна".

"Что значит свободна, а, дочь сатаны? – взревел Сатрап во вспышке гнева. – Может, ты и явилась из ада, но, насколько я знаю, ты вышла замуж за моего крепостного, Акима. Так что теперь ты тоже моя крепостная и принадлежишь мне душой и телом, и я могу делать с тобой всё, что пожелаю".

"О, нет, – ответила она, запрокидывая голову и вызывающе заливаясь смехом. – Я Вам не принадлежу! Я принадлежу только себе и своему народу".

"Твоему народу? Что ты имеешь в виду, баба?"

"Я имею в виду, что я цыганка, поскольку и моя мать – цыганка, и я рождена ею в таборе и там воспиталась и выросла".

"Цыганка? Девка, зачем ты мне лжёшь! – заорал Сатрап, совсем выйдя из себя. – Да ты ведь даже не похожа ни на одну из тех проклятых эфиопок! О чём ты говоришь? Что ты мелешь? Взгляни на свою кожу! Она вовсе не такая, как у них! Она не тёмная, а золотистая от загара … Ну, что с тобой такое? Ты с ума сошла? Пьяна? Как ты смеешь шутить со мной так беспардонно?"

"Мой отец был гаджо, то бишь русским – вот почему у меня такой цвет кожи, – тихо ответила она. – Но тем не менее, кто бы мой отец ни был, я цыганка и свободна как ветер, могу идти, куда захочу, и делать то, что пожелаю! Если кто мне понравится, я буду его. Если же нет, то меня ни за какие деньги не купишь".

Её голос зазвучал зычно и звонко, и ищейки беспокойно шевельнулись и зарычали.

"Пусть Вы и князь, – продолжила она, сверкая очами, – но мой народ самый древний в мире. Он странствовал по земле задолго до того, как кто-либо из вас родился. Мы никому не принадлежали и никогда не станем принадлежать! Но что вы знаете о нас, кроме того, что у нас тёмная кожа, мы живём в палатках и скитаемся по всему миру по собственной воле? …"

"Да! Даёте лживые предсказания судеб, крадёте всё, до чего могут дотянуться ваши грязные руки и наводите на невинных христиан свои злые чары, – перебил Яков Дмитриевич, сердито трижды сплюнув через левое плечо, дабы отогнать любую порчу, которую она могла на него навести. – Чума на тебя, девка! Если б я только знал, что в тебе течёт цыганская кровь, я бы тут же вышвырнул тебя из своих владений, дочь проклятого рода!"

Но Доминика только снова рассмеялась. "Не так быстро, Батюшка родимый, Сокол своей Отчизны!" – прошептала она, подвигаясь к нему поближе. Он чувствовал тепло её тела, в то время как странный, незнакомый аромат окутал его со всех сторон.

"Не смей проделывать со мной свои цыганские штучки!" – пробормотал он, но его гнев уже исчез.

"Чёрт бы побрал эту девку, но она прекрасна, – подумал он, невольно любуясь ею, будто породистой кобылкой. – А этот огонь в её глазах! …"

В любом случае, это было что-то новенькое, что-то необычное! Дьявол её подери – она была полна сюрпризов! То скромная и сдержанная, с опущенными очами и девичьим румянцем – сплошь мёд и сахар, – а то, без единого слова предупреждения, вспыльчивая юная ведьма, превращавшаяся из крестьянской девушки в дикую цыганку! И именно тогда, когда он меньше всего этого ожидал, когда думал, что она вот-вот растает в его объятиях, если не с радостью, то, по крайней мере, из чувства полной покорности. Но это было намного лучше. О, святые отцы, да! Яков Дмитриевич восхищённо прищёлкнул языком, и кровь забурлила у него в жилах. Уже давно он не чувствовал себя столь возбуждённым.

"Что ж, если она хочет поиграть – быть посему, – весело решил он. – Пусть эта лошадка покажет, как умеет гарцевать. На такое стоит посмотреть – честь ей и хвала за то, что заставила меня так себя чувствовать! Да ведь я снова молод" … И он неожиданно расхохотался и крикнул: "Танцуй, цыганка, и спой для меня – докажи, что не лжёшь и достойна своего табора. Давай …"

И он принялся медленно и ритмично хлопать в ладоши, напевая известную цыганскую мелодию.

При этих звуках Доминика тихонько вскрикнула и, сорвав с себя чёрную шаль, легко выбежала на середину Венеры. Мгновение она стояла совершенно недвижимо, запрокинув голову, закрыв глаза и опустив по бокам руки. А затем по её телу пробежала дрожь. Её веки, словно отяжелевшие от долгого сна, медленно поднялись и загадочная полуулыбка целиком изменила выражение её лица. Её плечи стали двигаться вверх-вниз – раз, другой, снова и снова, в такт с ритмичными хлопками Сатрапа. Ещё пара секунд, и она, едва двигая бёдрами, заскользила по кругу, хотя в то же самое время всё её тело от талии и выше, дрожало, как в лихорадке. Необычный эффект состоял в том, что одновременно исполнялись как бы два разных танца: в одном из них участвовали только её ноги, плывшие особенным, скользившим образом по мраморной поверхности пола Венеры, в то время как в другом её плечи, грудь и вытянутые в стороны ладонями вверх руки не переставали дрожать со всё нараставшей частотой по мере того, как темп танца безумно ускорялся.

Всё бойчее и бойчее хлопал в ладоши Сатрап, всё быстрее и быстрее летела по кругу Доминика, пока единственным, что он мог ещё видеть, были её развевавшиеся юбки и сверкание бус и серёг.

"Довольно! – закричал он, внезапно прекратив и опускаясь на мраморную скамью, обессиленный, будто плясал он сам. – Хорошо, девка, ты умеешь танцевать! А теперь успокойся и пой".

Когда же, завершив последний оборот, с взметнувшимися вокруг неё широкими юбками она опустилась отдохнуть у его ног, он склонился над ней, гипнотически глядя прямо в её глаза, будто главный таборный певец, призывавший свою смуглую примадонну взять её первую ноту. Затем, когда она полностью восстановила дыхание, он запел знаменитую старую цыганскую песню.

И Доминика мгновенно подхватила её, медленно покачиваясь в ритме знакомых слов взад и вперёд. В её типично цыганском голосе зазвучали глубокие, пульсирующие ноты, и по спине Сатрапа побежали мурашки восторга. Возбуждённые мысли, будто потоком, хлынули сквозь его мозг.

"Она цыганка, в этом нет сомнений – она совершенно точно не лжёт. Никто, кроме цыганки, не мог бы так петь и танцевать. Но разве кто-нибудь когда-нибудь слышал о белых цыганках? Она словно белая ворона. Ну, может, и не совсем белая, ведь, в конце концов, она золотиста. Впрочем, как и все деревенские девки летом. Ох, что за баба! … Откуда ж она только взялась? Зачем появилась в моей жизни? Что всё это значит? …"

Однако Доминика уже закончила свою песню и вопросительно смотрела на него снизу вверх.

"Нравится ли моему Господину моё пение? Оно доставило ему удовольствие?" – застенчиво спросила она без малейшего следа своей прежней дерзости. В этот миг она казалась совсем юной, просто маленькая девочка, сидевшая на полу с растрёпанными волосами и сиявшими ярко глазами, всё ещё слегка учащённо дышавшая после недавних усилий.

"Оно прекрасно, Домнушка, – вновь наклоняясь к ней, пробормотал он, – мне понравилось, и ты будешь петь для меня ещё не единожды. А теперь давай-ка поднимись, сядь сюда и поведай мне о себе".

Он взял её за руки и усадил на скамью, снова почувствовав тепло её тела и аромат необычных духов.

"Кто ты? – придвигаясь к ней поближе, прошептал он. – Почему ты оставила свой народ и вышла замуж за Акима, крепостного, старого, бедного да к тому же некрасивого? Наверняка ты могла бы найти в своём таборе кого получше".

"Сейчас я расскажу вам всю правду, мой Господин, ибо настало подходящее время", – медленно, словно взвешивая каждое слово, ответила она.

Взошла полная луна, и в этом свете её лицо казалось бледным, а глаза – огромными и бездонными. Он заметил, что теперь в них не было огня, а лишь выражение глубокой печали.

"Боже мой, как же ты изменилась! – удивлённо промолвил он. – Ведь теперь ты стала похожа на Сибиллу, жрицу в языческом храме". Он мягко засмеялся. "Да, вот кто ты – юная жрица Храма Венеры … или – добавил он с внезапной тревогой, – возможно, всё-таки ведьма. Кто знает?" И суеверно осенил себя крестным знамением.

Но Доминика серьёзно покачала головой. "Нет, я не ведьма и не та, кем Вы меня до этого назвали. Я всего лишь цыганка, вот и всё. Но сейчас, прямо сейчас, я пришла в ключевую точку своей судьбы".

"Твоей судьбы?" – недоумённо воззрился он.

"Я имею в виду то, что было предсказано мне при рождении, и нынче же вот-вот произойдёт", – спокойно ответила она, и Сатрап почувствовал, как по его телу пробежала холодная дрожь. На этот раз, однако, она была вовсе не приятной. Напротив, она походила на то, что испытываешь, когда "гусь идёт по твоей будущей могиле".

"И что же это, позволь спросить, такое?" – саркастически поинтересовался он, в то же время думая: "Эта девушка бесценна. Одно сильное ощущение за другим. С ней не соскучишься".

"Моя судьба велит мне выйти за Вас замуж, – с достоинством ответила она, – и время для этого почти пришло".

Яков Дмитриевич ахнул и побагровел. "Замуж?! – вскричал он. – Ты выйдешь за меня замуж? Я на тебе женюсь?" От изумления он не мог подобрать каких-либо других фраз.

Она снова кивнула, и её серьги зазвенели.

"Да, это предначертано звёздами, и это сбудется. Вы женитесь на мне, и я рожу Вам сына и дочь".

Рассерженный и даже разъярённый, но вместе с тем потерявший от изумления дар речи, князь Яков мог только смотреть на неё неверящим взором.

"Не злитесь на меня, о, Благодетель мой, и я Вам всё объясню, – продолжила она своим низким, певучим голосом, словно декламируя. – Вы помните певшую в московском таборе цыганку Стешу?"

"Стешу? Ну, да, – взволнованно воскликнул Сатрап, – конечно, я очень хорошо знал её двадцать лет назад. Никто не мог петь лучше Стеши. Она часто для меня пела. Какой же у неё был голос! Какая красота! А как она умела танцевать! Я никогда не видел ничего подобного, даже у тебя, моя голубка".

"Расскажите мне о ней побольше", – нетерпеливо попросила Доминика.

"Что ж, есть о чём порассказать. О Стеше можно было б написать целую книгу. Мужчины сходили по ней с ума и бросали к её ногам золотые монеты! Вечер в таборе, когда выступала Стеша, стоил, поверь мне, кучу денег! Она стала богатой и знаменитой и могла бы, если б захотела, выйти замуж за любого из графов, князей и даже членов царской фамилии. Но нет, ей не было до нас никакого дела. Она лишь смеялась, поддразнивала и ускользала от нас, когда мы думали, что наконец-то её поймали.

Как же мы бились за неё! – продолжил он, пока Доминика зачарованно смотрела на него мечтательными глазами. – Двое бедняг даже покончили с собой, несчастные дурни – пожилой генерал и молодой корнет. Однако скандала не случилось ни разу, так как табор охранял её, будто стая ястребов, защищая от любой опасности. Её почти никогда не оставляли одну. На заднем плане всегда виднелся Алёша либо кто-то ещё – чаще всего Груша, дряхлая 'старейшина табора'. Святые отцы! Как же мы ненавидели Грушу! Она была страшна как смертный грех, отвратительнейшая старая ведьма из когда-либо существовавших, и неизменно вставала у нас на пути. Мы приглашали Стешу поужинать, или покататься на тройке, или прийти на какой-нибудь праздник, а за её спиной, как зловещая тень, постоянно маячила Груша, настоящая баба-яга, сгорбленная, скрюченная и морщинистая, как подмороженное яблоко, однако с пронзавшими тебя глазами, которые ничего не упускали, глазами, которые невозможно было забыть. И она садилась в углу, сердито взирая, словно сова, и почти не произносила ни слова. Лишь время от времени она кидала Стеше что-то на их языке, но этого было довольно. Что бы она ни процедила, это осаживало Стешу, будто уздечка. Однажды мы даже попытались напоить старуху сонным зельем, но, как ты думаешь, это помогло? Нет, ничего не вышло! Та выглядела даже бодрее, чем прежде, – говорю же, она была колдуньей".