ХХ век. Как это было

Появился Керенский с адъютантами. Подал руку ближе всех стоящему к нему есаулу. Есаул вытянулся по стойке смирно и не дал своей руки.

– Есаул, я подаю вам руку.

– Виноват, господин верховный главнокомандующий, – спокойно ответил есаул, – я не могу подать вам руки. Я – корниловец!

Краснов опустил глаза. Савинков насмешливо улыбался. Адъютанты переглянулись. Керенский пожал плечами.

– Ваш выпад, есаул, не является новостью для меня. После безуспешной для заговорщиков и столь несчастной для государства попытки свергнуть Временное Правительство вооружённой рукой генерала Корнилова, общественные группы, поддерживавшие «диктатора» и связанные с ним, постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Ваш стратегический план состоит в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооружённого восстания большевиков, а затем, после падения ненавистного вам Временного Правительства, быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом, вы надеетесь достигнуть, наконец, цели, поставленные корниловскому восстанию.

– Мы не скрываем свои цели.

– Не спешите, есаул. Только вчера ко мне явилась делегация от стоявших в Санкт-Петербурге казачьих полков, состоявшая из трёх простых казаков. Прежде всего, эта делегация сообщила, что казаки желают знать, какими силами я располагаю для подавления мятежа. А затем она заявила, что казачьи полки только в том случае будут защищать правительство, если лично от меня получат заверение в том, что на этот раз казачья кровь не прольётся даром, как это было в июле, когда будто, мною не были приняты против бунтовщиков достаточно энергичные меры. Наконец, делегаты особенно настаивали на том, что казаки пойдут драться только по особому личному моему приказу. В ответ на всё это я, прежде всего, указал казакам, что подобного рода заявления в их устах, как военнослужащих, недопустимы; в особенности сейчас, когда государству грозит опасность и когда каждый из нас должен до конца без всяких рассуждений исполнить свой долг! Затем я добавил: вы отлично знаете, что во время первого восстания большевиков, с третьего по шестое июля, я был на западном фронте, где начиналось тогда наступление; вы знаете, что, бросив фронт, я шестого июля приехал в Санкт-Петербург и сейчас же приказал арестовать всех большевистских вождей; вы знаете также, что тут же я уволил от должности командующего войсками генерала Половцева именно за его нерешительность во время этого восстания. В результате этого разговора казаки категорически заявили мне, что все их полки, расположенные в Санкт-Петербурге, исполнят свой долг. Но я ещё раз жестоко ошибся. Как оказалось, в то время, пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного Правительства с восставшими большевиками. Это называется изменой и предательством, есаул! – с надрывом в голосе закончил Керенский.

От ответа есаула избавил вошедший Станкевич.

– Здравствуйте, господа. Очень рад, что застал вас всех. Разрешите зачитать вам вот это послание из Петрограда.

Станкевич достал из кармана клочок бумаги и зачитал, глядя поочерёдно на присутствующих офицеров.

– Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят. Казаки ждут, пока пойдут пехотные части. Совет союза требует вашего немедленного движения на Петроград. Ваше промедление грозит полным уничтожением детей-юнкеров. Не забывайте, что ваше желание бескровно захватить власть – фикция, так как здесь будет поголовное истребление юнкеров. Председатель Михеев. Секретарь Соколов.

– Что вы скажете на это, генерал?

Керенский привычным жестом засунул правую руку за подкладку кителя.

– Садитесь, господа. Вопрос серьёзный, с ходу его не решить.

Офицеры расселись вокруг стола. Керенский сел несколько в стороне. Адъютанты устроились на оттоманке.

– Я не могу начать дальнейшего продвижения за отсутствием сил, – заявил Краснов. – Пехоты нет, как нет, а казаков так мало, что я не могу даже забрать оружие, которое царскосельский гарнизон оставил в казармах. Но главное – пехота. Казаки не хотят идти, так как думают, что их ведут против народа, раз вся пехота только против них. Дайте нам пехоту, примите, какие угодно, меры – только дайте хоть один батальон, чтобы было кого показать. Если к нам не подойдут значительные силы пехоты, борьба бесполезна.

– Стыдитесь, генерал. Кого вы испугались? Со всей ответственностью заявляю, что сопротивления никакого не будет. Петроградский гарнизон на нашей стороне.

– В Петрограде идёт борьба между большевиками и правительством, – пояснил Станкевич. – Петроградский гарнизон – ничто. Он не выступит ни на чьей стороне и ничего делать не будет. Опора большевиков – матросы, которых считают до пяти тысяч, и красногвардейцы, то есть вооружённые рабочие, которых будто бы больше ста тысяч. На стороне правительства – только юнкера. По существу, правительства нет. Оно рассеялось и никаких распоряжений не отдаёт, но в городской думе заседает какой-то «Комитет спасения родины и революции», который организует борьбу с большевиками и ведёт агитацию в частях петроградского гарнизона. Солдаты держатся пассивно. Никакого желания выходить из города и воевать. Были случаи, что солдатские патрули обезоруживались женщинами на улице. Рабочие очень воинственно настроены и хорошо сорганизованы. Из Крондштадта в Неву пришла «Аврора» и несколько миноносцев. Большевистские вожди распоряжаются с подавляющей энергией и организуют всё новые полки при полном бездействии правительства и властей. Верховский, Полковников и всё военное начальство находится в состоянии растерянности и лавируют так, чтобы сохранить своё положение при всяком правительстве.

Керенский встал, прошёлся по кабинету, встал у стола в позе присяжного поверенного.

– В ночь на 25 октября в моём кабинете, в перерыве заседания Временного Правительства, происходит между мной и делегацией от социалистических групп Совета Республики достаточно бурное объяснение по поводу принятой, наконец, левым большинством Совета резолюции по поводу восстания, которой я требовал утром. Резолюция эта, уже никому не нужная, длинная, запутанная, обыкновенным смертным мало понятная, в существе своём, вместо доверия и поддержки правительству если прямо и не отказывала ему в этом, то, во всяком случае, совершенно недвусмысленно отделяла левое большинство Совета Республики от правительства и его борьбы. Возмущённый, я заявил, что после такой резолюции правительство завтра же утром подаёт в отставку, что авторы этой резолюции и голосовавшие за неё должны взять на себя всю ответственность за события, хотя, по-видимому, они о них имеют очень мало представления. На эту мою взволнованную филиппику спокойно и рассудительно ответил Дан, лидер меньшевиков и исполняющий должность председателя ВЦИК. Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего «реакционного штаба». Затем он сообщил, что неприятная «для самолюбия правительства» резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для «перелома настроения в массах»; что эффект её «уже сказывается» и что теперь влияние большевистской пропаганды будет «быстро падать». С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность «подчиниться воле большинства советов», что они готовы «завтра же» предпринять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции». В заключение Дан, упомянув, что большевики «завтра же» (всё завтра!) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только «раздражают массы» и что вообще я своим «вмешательством» лишь «мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания». Для полноты картины нужно добавить, что как раз в то время, как Дан делал мне это замечательное сообщение, вооружённые отряды «красной гвардии» занимали одно за другим правительственные здания, а через час после его ухода была захвачена центральная телефонная станция. Не прошло десяти минут, как мы оба, – Коновалов и я, – со всеми моими адъютантами мчались в штаб округа. Подходы ко дворцу и к штабу совершенно никем и ничем не охранялись. Никаких сведений о высланных с северного фронта эшелонах, хотя они должны были быть уже в Гатчине, не поступало. Началась паника. Переполненное с вечера здание штаба быстро пустело. Не успел я войти в штаб, как ко мне явилась делегация от охранявших дворец юнкеров. Оказалось, им большевики прислали форменный ультиматум с требованием покинуть дворец под угрозой беспощадных репрессий. Делегаты просили указаний, заявляя при этом, что большинство их товарищей готово исполнить свой долг до конца, если только есть какая-нибудь надежда на подход каких-либо подкреплений… В этих условиях было очевидно, что только действительное появление через самое короткое время подкреплений с фронта могло ещё спасти положение! Но как их получить?! Оставалось одно: ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины и протолкнуть их в Санкт-Петербург, несмотря ни на какие препятствия. Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль. Солдат-шоффер у меня отменно мужественный и верный человек. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Я сел, как всегда, – на своё место – на правой стороне заднего сиденья, в своём полувоенном костюме, к которому так привыкли и население, и войска. Автомобиль пошёл своим обычным городским ходом. Военные вытягивались, как будто и, правда, ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь. На самом выезде из города стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, стали с разных сторон сбегаться к шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознать-то нас не успели. И вот я в Гатчине. И что я здесь нахожу?..

Бурное словоизвержение Керенского остановило появление председателя Викжеля Виктора де-Плансона. Это был полный, румяный, чисто выбритый господин, словно только что сошедший с рождественской открытки.

– Господа, – сытым баритоном провещал он, – я уполномочен Всероссийским Исполнительным Комитетом Союза Железнодорожных служащих предъявить вам ультиматум. Мы категорически требуем немедленно остановить гражданскую войну и собраться для образования однородного революционного социалистического правительства. Срок исполнения не более двух часов. В случае неподчинения этому требованию, железнодорожный союз объявляет прекращение всякого движения по дорогам с 12 часов ночи.

Керенский подошёл к Плансону и, глядя в его ясные карие глаза, произнёс свистящим шёпотом:

– Вы отдаёте себе отчёт в том, что ставите нас с большевиками в неравное положение? Ваши действия безразличны для наступающих из Петрограда большевистских войск, но вовсе не безразличны для движения эшелонов, предназначающихся на помощь отряду генерала Краснова.

– Через два часа я вернусь за ответом, – невозмутимо ответил Плансон.

Он развернулся и вышел. Керенский отрешённо посмотрел ему в спину, затем подошёл к генералу Краснову.

– Что вы предполагаете делать, генерал?

– Если бы не было предложения «Викжеля», наше положение было бы отчаянным. Пришлось бы пробиваться на юг, – туда, где есть ещё верные правительству войска, идти походом, испытывая все муки голода. Теперь, когда это предложение исходит не от нас, после недавнего боя, в котором советские войска испытали силу казачьего сопротивления, понесли значительные потери, мы можем выговорить очень приличные условия и прекратить эту гражданскую войну, которая всем одинаково тяжела и противна.

– Сколько же казаков осталось таких, на которых вполне можно положиться? – спросил Савинков.

Генерал вздохнул.

– Разложение идёт быстро, его усиливает сознание своего одиночества, слабости, покинутости всеми. Борьба при этих условиях невозможна. Мы можем остаться с несколькими офицерами и двумя-тремя десятками казаков.

Керенский растерянно посмотрел на Краснова.

– Что же, значит, приходится сдаваться на милость большевиков?

– Нет, воспользоваться предложением «Викжеля» и войти в переговоры.

– Я решительно против каких бы то ни было переговоров с большевиками, – сказал Савинков. – В какое тяжёлое, невыносимое положение попадёт Россия, если в правительство попадут большевики. Я мог бы пойти на соглашение только при том условии, что большевиков в нём не будет. Потому что стоит войти одному большевику в правительство, и он сумеет развалить все министерства. Мы должны бороться до конца и спасти Россию.

Есаул также не поддержал генерала.

– Я решительно против переговоров. Силы большевиков не так уж и велики, победить их можно даже и теперь.

– Сколько времени можете вы простоять здесь? – поинтересовался Савинков у Краснова.

– Я считаю своё положение в Гатчине за рекой Ижорой очень выгодным. В это осеннее, холодное время я сильно сомневаюсь, чтобы советские войска стали форсировать реку в брод. Она и летом, вследствие болотистости берегов, трудно проходима. Но мне нужны войска, а их у меня нет. Вместо оборонительных застав – наблюдательные, я не ручаюсь даже за сегодняшнюю ночь, потому что хорошего напора мне не задержать.

– А я за переговоры, – сказал Станкевич. – Государственные интересы требуют немедленного соглашения с большевиками и образования на основе этого соглашения нового министерства. Нельзя же отрицать их сильное влияние, и с ними приходится считаться, нравится нам это или нет. Больше того, на большевиков я не смотрю как на изменников, я даже полагаю возможным назначить прапорщика Крыленко своим помощником.

– Я понимаю переговоры только как военную хитрость, – произнёс Савинков холодно, – чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдём на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей.

– Если сегодня к вечеру ко мне подойдёт хоть один батальон пехоты, – продолжал своё Краснов, – то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

– Да поймите же вы, – Станкевич для убедительности постучал костяшками согнутых пальцев по столу, – дальнейшее продолжение борьбы повлечёт за собой полный распад фронта; нужно найти органическое соглашение ценою максимальных возможных уступок. – Он повернулся к Краснову. – Какую пехоту вы ждёте? У вас под боком царскосельские казармы забиты пехотой! Пятнадцатитысячный гарнизон. Но отряда в сто человек не удалось собрать из них вам на помощь. Я лично два часа потратил на уговоры, голос едва не сорвал, – и что? Терпеливо выслушав увещания, убеждения и призывы, солдаты расходятся, не споря, не соглашаясь и не действуя. То же настроение, в сущности, и среди казаков: они формально идут в наступление, стреляют из пушек и винтовок. Но они не сражаются, так как потери большевиков после дня пальбы оказались смехотворно малыми. Но и большевистские войска такого же настроения: отряд Краснова отступил с потерями, не превышающими 20 человек раненых и убитых. Ясно, это был не бой. Масса была почти в равновесии. Но большевиков было больше, чем их противников, и они действовали единодушнее, и масса понемногу наклонялась в их сторону. Поэтому небольшой отряд Краснова должен был качнуться назад, просто для того, чтобы не раствориться в массе окружающей пассивной, колеблющейся солдатчины. Но разложение нагнало отряд – уже в Гатчине.

Но Савинков не собирался сдаваться.

– У нас есть польские войска. Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в Польский корпус и приведу его сюда.

– А вы уверены, что поляки пожелают вмешаться в наши внутренние дела?– ехидно поинтересовался Станкевич. – Да и когда придёт этот корпус?

– Прибытие поляков не повлияет на казаков и не заставит их драться – убеждённо сказал Краснов.

Керенский схватился за голову и закачался из стороны в сторону как при сильной зубной боли.

– Да не пойдут поляки; я знаю, что не пойдут.

– За вас,– подчеркнул Савинков, – наверное, нет. За Польшу, которая связана с будущим России, – пожалуй.

Есаул встал по стойке «смирно».

– Собрание офицеров, находящихся в Гатчине, – официально обратился он к Керенскому, – желают настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; мы ему доверяем и сейчас же приступим к организации защиты.

– Я не возражаю, – тут же согласился Александр Фёдорович. – Оформите приказ, – приказал он адъютантам.

Савинков подал Керенскому лист бумаги. Керенский взял бумагу, прочитал вслух:

– Предъявитель сего Борис Савинков командируется министром-председателем и верховным главнокомандующим Керенским в его ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине.

– Подпишите эту бумагу, Александр Фёдорович, я хочу ехать.

Керенский был сама любезность.

– Хотите ехать. Поезжайте.

Он подписал бумагу и отдал её Савинкову. Савинков и есаул тотчас ушли.

– Крысы бегут с корабля, – бросил им вслед Керенский.

Вошёл Плансон.

– Александр Фёдорович, я пришёл за окончательным ответом.

– Я согласен на переговоры. Комиссар Северного фронта Станкевич немедленно отправляется в Петербург, чтобы передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. Первое, большевики должны немедленно сложить оружие и подчиниться обновлённому всенародному Временному Правительству. Второе, Состав и программа этого правительства должны быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

– Я согласен отправиться на переговоры к большевикам, – сказал Станкевич, – но категорически отказываюсь ехать под белым флагом, так как считаю, что вступить в переговоры может только военная часть.

Керенский кивнул.

– Я согласен. Немедленно тайно поезжайте в Петроград и ведите там соответствующие переговоры.

Станкевич и Плансон ушли. Керенский сидел, сдавив голову руками. Адъютанты шушукались на оттоманке. Прошло несколько длинных, томительных минут.       Скрипнула дверь. Керенский вздрогнул, но продолжал сидеть всё в той же позе. Вошедший неловко кашлянул. Керенский поднял голову. Перед ними стоял казак.

– Я представитель полкового комитета девятого Донского полка, – неловко переминаясь с ноги на ногу и избегая взгляда Верховного главнокомандующего сказал казак. – К нам явились матросы-парламентёры во главе с Дыбенко. Нами с матросами выработаны следующие условия перемирия. Разрешите зачитать?

– Разрешаю, – сказал Краснов.

Казак достал из кармана свёрнутый вчетверо лист бумаги, осторожно развернул его, разгладил ладонью и стал читать условия перемирия:

– Полная амнистия и выпуск на свободу всех юнкеров, офицеров и других лиц, принимавших участие в борьбе, кроме имеющих за собой обоснованное обвинение в государственной измене. Выпуск на свободу и выдача надлежащих пропусков всем членам совета союза казачьих войск. Прекращение грабежей, насилий и неистовств над мирными жителями, если таковые происходили, и впредь предотвратить. Свободный и организованный пропуск всех семейств казаков, находящихся в Петрограде, с правом вывести необходимое имущество. Установление надёжной охраны в Гатчине и окрестностях после отъезда казаков. Полная гарантия спокойствия и нормальной жизни в гатчинской школе прапорщиков и авиационной школе. Дать возможность приготовить всё для погрузки казаков отряда, не спеша. Немедленно по окончании переговоров открыть движение всех железных дорог, чтобы дать возможность подвоза продовольствия и всего необходимого. Открыть все заставы и установить свободное сообщение со столицей. Товарищи Ленин и Троцкий, впредь до выяснения их невиновности в государственной измене, не должны входить как в министерство, так и в народные организации. Передать Керенского в распоряжение революционного комитета для предания гласному народному суду под охраной трёх представителей от казаков, трёх от партий и трёх от матросов, солдат и рабочих Петрограда. Обе стороны дают честное слово, что над ним и вообще – ни над кем ни в коем случае не будут допущены никакие насилия и самосуды. Казак аккуратно сложил бумагу и спрятал её в карман. – Так что мы требуем арестовать Керенского, как изменника и предателя. Не бойтесь, ничего ему не будет. Мы волоса на его голове не позволим тронуть.

Лицо Краснова налилось краской.

– Как вам не стыдно, станичники! Много преступлений вы уже взяли на свою совесть, но предателями казаки никогда не были. Вспомните, как наши деды отвечали царям московским: «С Дона выдачи нет!…» Кто бы ни был он, – судить его будет наш русский суд, а не большевики. Или вы уже в большевики записались?

– Никогда донские казаки не подпадут под власть Ленина и Бронштейна. Этому не бывать. Нам с большевиками не по пути.

– Зачем же тогда вы вступаете с ними в переговоры?

– Отчего не вступить в мирные переговоры? – удивился казак. – Что же, разве большевики не люди? Они тоже драться не хотят. Всё одно нам одним, казакам, против всей России не устоять. Если вся Россия с ними – что же будем делать?

– Но предавать человека, доверившегося нам, неблагородно, и вы этого не сделаете.

– Мы поставим свой караул к нему, чтобы он не убежал. Мы выберем верных людей, которым мы доверяем.

– Хорошо, – устало сказал Краснов, – ставьте.

Казак ушёл.

– Генерал, прошу объяснить, как вы могли допустить присутствие матросов в самом дворце? – гневно обратился Керенский к Краснову. – Как вы могли даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Мало того, в моём присутствии вести торг о моей голове.

– Да, об этом говорят, и я знаю, что вы повсюду потеряли сочувствие.

– А офицеры того же мнения?

– Да, офицеры также недовольны вами.

– Что же мне делать? – тихо, ни к кому не обращаясь, произнёс Керенский. – Мне остаётся покончить самоубийством!

– Это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, – заверил его Краснов. – Я пристально слежу через верных людей за всем, что там происходит, и считаю даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. Пусть их там говорят, день пройдёт в разговорах, спорах, и к вечеру положение разъяснится, придёт пехота, и мы переменим тон. А что касается вашей выдачи, то ничего подобного я никогда не приму. Вы можете быть совершенно спокойным. Но мне кажется, что, может быть, было бы полезно, если бы вы сами лично, конечно, с хорошим эскортом – я его дам – поехали бы в Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным! Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства?

– Да, я это сделаю, генерал!

– Я дам вам конвой и попрошу матроса сопровождать вас.

– Нет, только не матроса, – Керенский в ужасе закрыл голову руками. – Дыбенко – мой враг!

– Что ж делать? – рассудительно заметил Краснов. – Кто ведёт крупную игру, должен уметь рисковать!

– Хорошо. Но я поеду ночью.

– Зачем? Ещё скажут, что вы удираете. Поезжайте спокойно и открыто. Пусть все видят, что вы не убегаете!

– Хорошо. – Керенский согласно кивнул. – Дайте мне надёжный конвой!

– Есть. А что касается торга, то, как ни велика вина ваша перед Россией, я не считаю себя вправе судить вас.

Краснов ушёл.

– И этот предал.

Керенский подошёл к окну. Весь двор был заполнен казаками вперемешку с матросами. Они живо и довольно дружелюбно обсуждали что-то. Судя по бросаемым на его окно взглядам, обсуждали его, Керенского. И уйти из дворца невозможно. Единственный выход уже занят караулом. Александр Фёдорович отошёл от окна и повернулся к адъютантам.

– Я прошу вас, господа, не терять времени и спасаться по одиночке сейчас же, кто как может. А я остаюсь здесь, в этой комнате, но живым предателям не сдамся.

Адъютанты вышли из кабинета. Керенский опять подошёл к окну, задумчиво посмотрел в него. Сколько он так простоял возле окна, он не смог бы сказать. Неожиданно вернулся один из адъютантов с комплектом матросской формы в руках.

– Александр Фёдорович!

Керенский испуганно обернулся.

– Что? Уже? А, это ты, Гриша. Что это у тебя?

– Матросская форма. Переодевайтесь скорее!

– Зачем? К чему этот нелепый маскарад?

– Александр Фёдорович, торг состоялся. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Вашу голову. Для исполнения принятого решения, то есть вашего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по-дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую секунду матросы и казаки могут ворваться сюда…