Хозяйка заброшенного поместья

– Убирайся, – перебил Виктор. – Трогай.

Незнакомый голос крикнул: «Пошла!». Простучали копыта, и все стихло. Нет, настоящей тишины не было: вот скрипнул снег под чьими-то ногами, залаяла собака, и ей издалека отозвалась другая. Но все же стало тихо – слишком тихо для жилого дома. Должны же быть слуги, дворня или как там их здесь называют. Но дом молчал. Неужели я в нем одна? И что я буду делать, если вдруг кто чужой вломится? Дома, то есть в своем мире, меня бы такие вещи не беспокоили, успела навидаться и когда в молодости на скорой работала, и бегая по участку. Знала и как буйного успокоить, и как отболтаться, если что. Но одно дело – крепкая на вид тетка, другое – девушка, которую, кажется, напросвет видно. Есть все же свои недостатки у юности и красоты.

Оглядевшись, я приметила у печки кочергу. Пришлось снова вылезать из кровати, чтобы поставить кочергу у изголовья. Лучше бы топор, конечно, но пока и это сгодится.

За окном опять заскрипел снег, стукнула дверь. Я потянулась было за «оружием», но услышала ворчание Марьи. Успокоившись, откинулась на подушки. Марья шуршала чем-то, стучала, не забывая на все лады поминать «аспида». Наконец она подошла к моей комнате. Распахнулась дверь, женщина втащила тяжеленное на вид деревянное ведро.

– Да ты спи, спи, касаточка, – проворковала она. – Я только полы помою.

Сложившись вдвое, бабка начала возить тряпкой. Смотреть на это, будучи молодой и здоровой… ну, почти здоровой, я не могла.

– Дай я. – Я села в кровати, собираясь обуться и забрать у нее орудие труда.

– Да ты что, касаточка, с ума сошла? – Она спрятала тряпку за спину, будто это была величайшая ценность. – Ложись! Ложись сейчас же!

Ответить я не успела: Марья приметила кочергу у кровати.

– И правда с головушкой у тебя неладно. Ложись немедленно, а чугунину эту я на место поставлю, к печке.

Теперь уже я вцепилась в кочергу, будто в драгоценность.

– Печка все равно не топится, а мне спокойнее.

– Так ты сама же запретила топить, дескать, дым идет, угореть недолго. – Старуха ухватила другой конец кочерги. – А всякая вещь должна на своем месте стоять.

– Вот пусть у нее и будет место у моей кровати, – уперлась я.

Марья всплеснула руками.

– Да что ж это с тобой такое! Зачем тебе кочерга?

Незваных гостей из дома гнать, неужели непонятно!

– А зачем тебе мыть полы? – ответила я вопросом на вопрос.

– Так чтобы аспид этот дорогу сюда навсегда забыл! Али вернуть его хочешь?

Хотеть, я, конечно, не хотела, но…

– В доме есть другие мужчины?

– А зачем тебе? – насторожилась бабка.

– Для утех непотребных, – не удержалась я. – Зачем еще мужчина в доме нужен?

В моем мире – вроде и незачем, а тут – пока неясно. Был бы у меня пистолет, а не кочерга, может, и тоже незачем. А есть здесь пистолеты?

Марья хватанула ртом воздух, побагровела, и я испугалась, что ей сейчас плохо станет. Я торопливо сказала:

– Я пошутила. Чтобы кочергу у кровати не держать.

Она подозрительно уставилась на меня, я изобразила самый невинный вид, на который только была способна. Марья просветлела лицом, и я добавила:

– Мало ли, влезет кто, а кроме нас и никого.

– Да ты что! Все же в деревне знают, что барышня тут.

Меня это вовсе не успокоило.

– Тем более!

– Брат мой младший – староста сейчас в Отрадном. Он всех знает, его все знают. И все знают, что ни меня, ни тебя он обидеть не позволит.

Как, интересно, он сможет не позволить? Пока я размышляла об этом, Марья ловко выхватила из моей руки кочергу, пристроила ее к печке. Не драться же с ней! А нянька, поняв, что победила, снова взялась за ведро. И при виде того, как она старательно намывает и без того чистый пол, мне почему-то стало жаль «аспида». Чего же такого он сделал, чтобы его из этого дома провожали будто покойника?

Да и смотреть на то, как старуха моет полы, когда я сижу, было по-прежнему неловко.

– Перестань, и так чисто, – попросила я.

Она выпрямилась, уперла руки в бока.

– После того, что он сделал, ты его жалеть будешь?

– А что он сделал? – полюбопытствовала я.

Кроме того, что мне нахамил? Отвез в «глушь», которую моя предшественница «терпеть не могла», и оставил там в развалюхе с одной старухой-нянькой?

Она изумленно вытаращилась на меня. Я вопросительно уставилась на нее. Какое-то время мы играли в гляделки, потом Марья вздохнула.

– Да я и запамятовала… Батюшку твоего он, считай, своими руками застрелил.

Я охнула.

– В голове не укладывается!

– Вот так вот. Он добрый был, барин. Щедрый, всех привечал, а этот… – Она промокнула глаза уголком фартука.

Что, прямо взял и застрелил? И ничего ему за это не было? Да уж, похоже, от этого типа в самом деле стоит держаться подальше.

– Слышала я, что он тебе про развод говорил, – продолжала Марья, заметив мою растерянность. – Грех это, конечно. Только ежели ты меня спросишь – грех и замолить можно, а с этим аспидом жить – се6я загубить. Съездишь в монастырь, поживешь годик белицей, помолишься. А там вернешься да найдешь себе какого вдовца с детками.

Вот только вдовца с детками мне и не хватало для полного счастья!

– А может, и не вдовца. Вон ты какая красавица, может, и найдется славный какой парень. Чтобы на тебя надышаться не мог. Будешь жить счастливо. Глядишь, я еще твоих деток понянчу.

– Непременно понянчишь. – Я изобразила улыбку.

Говорить сейчас, что замужество интересует меня в последнюю очередь, явно не стоило. Сперва бы разобраться, что к чему в этом мире.

– Расстроила я тебя, касаточка, – сокрушенно сказала Марья. – Поспи-ка ты. Утро вечера мудренее. Поспи, а пол я потом домою.

Она укрыла меня одеялом и исчезла за дверью вместе с ведром. Я запоздало вспомнила, что стоило бы расспросить ее о печке. Почему моя предшественница запретила ее топить? Тяги нет, и некому дымоход прочистить? Или еще что? Но вскакивать следом я не стала. Под одеялом было тепло и уютно. Дом пах старым деревом, но запах этот не раздражал – не было в нем характерных «старческих» ноток. Потом потянуло хвойным дымом – похоже, лапник после «покойника» следовало сжечь.

Под этот запах я и уснула, чтобы проснуться от аромата куриного бульона.

– Хлебово принесла, – проворковала Марья, одной рукой подпихивая мне под спину подушки, а другой вручая мне глубокую глиняную миску с деревянной ложкой. – После болезни на курочке – самое оно.

Я вгляделась в миску, пытаясь угадать, что там в супе, кроме курицы. В миске плавали рыжие кружочки морковки и какие-то бесформенные комки. Марья поняла меня по-своему.

– Не сердись, касаточка. Ложки-то серебряные твой батюшка продал. И фарфор за долги ушел.

– Я не сержусь, – сказала я. – Главное, чтобы от души, а в какой посуде – неважно.

И еще хорошо бы, чтобы чистыми руками. Одновременно с этой мыслью мой желудок заурчал, давая понять, что его не интересуют всякие мелочи вроде чистоты, лишь бы в него срочно что-то положили. Впрочем, одежда на Марье, хоть и заношенная, не выглядела грязной, да и комната казалась чистой. Вот разве что серые разводы над дверью и копоть на печи – но происхождение этой грязи теперь прояснилось. Буду чувствовать себя чуть лучше – отмою. А пока уже хотя бы то, что у меня появился аппетит, – хороший признак.

Помешав суп ложкой, я вытащила один комок. Клецки! Не аккуратные, ресторанные, а просто зачерпнутые ложкой из мягкого яичного теста. Бульон оказался наваристым, крепким, так что поела я с удовольствием.

А поев, поняла, что устала валяться.

Глава 4

Марья где-то в доме позвякивала посудой, наверное, мыла после меня. Звать няньку я не стала. Всунула ноги все в те же атласные тапочки, укутавшись в одеяло, подошла к окну. Оперлась на подоконник и тут же отдернула руки: дерево было ледяным. В рамах торчали тряпки, но из щелей между деревом и стеклом дуло невыносимо. Нет, с этим надо что-то делать. И с печкой разобраться. Но сперва – оглядеться.

Я поплотнее запахнула одеяло, поджала одну ногу: ступни успели замерзнуть. Выглянула в окно. Пока я спала, снег с веток пропал: может растаял, а может сдуло ветром. На земле он смотрелся тусклым, словно осевшим. Кажется, весна не за горами: солнце слепило, и вовсю щебетали воробьи.

Голый сад смотрелся неухоженным. Конечно, клумбы под сугробами не видны, но поломанные ветки, торчащие из снега, говорили сами за себя. Забор я не разглядела – то ли далеко, то ли вовсе его не было, – хотя не может же барский дом оставаться без ограды?

– Опять встала! – воскликнула за моей спиной Марья. – Да что же ты за неваляшка такая!

– Все бока отлежала, хватит, – отмахнулась я. – Принеси мне одеться. И на ноги что-нибудь потеплее, хоть носки какие.

А то в этом атласном недоразумении недолго и застудить себе все на свете. Вот приведу рамы в порядок, разберусь с печкой – тогда и буду щеголять в туфельках.

Она всплеснула руками.

– Да неужто одумалась! Сколько я тебя валенки просила надеть, нет. «Что я, мужичка какая?» – передразнила она. – Матушка твоя вон по зиме в валенках ходить не брезговала.

– А с ней что? – спросила я.

Судя по моему отражению в зеркале, матери предшественницы должно быть лет сорок, максимум пятьдесят. И с ней притворяться Настенькой будет еще труднее, чем с няней или уехавшим мужем. Поверит ли она в потерю памяти?

– От тифа померла. – Марья снова потянула край передника к лицу, утирать проступившие слезы. – Вместе со всеми вашими младшенькими.

– Брюшного или сыпного? – вырвалось у меня.

Глаза Марьи на миг словно остекленели, и я мысленно одернула себя. Незачем пугать людей странными вопросами. Нянька, скорее всего, не знает, а мне на самом деле без разницы. Один переносят блохи, второй – кишечная инфекция, но и то и другое – признак, что здешние представления о чистоте здорово отличаются от наших. Кажется, готовить мне лучше самой.

– Про тебя-то говорили, чудом выжила, – вернулась в реальность Марья.

Я молча кивнула. Что тут скажешь?

Переступила с одной окоченевшей ноги на другую, чуть согревшуюся под одеялом.

– Неси валенки или что у тебя есть, – велела я. – И… Баня в доме где? Дров хватит?

– Так поздно уже баню топить! Пока прогреется, солнце сядет.

А в темноте в баню не ходят – в это и в нашей деревне верили.

– Хорошо, скажи, откуда воды натаскать, и дай теплую одежду. В кухне на плите согреем.

Если печку в моей комнате не топят, значит, есть еще одна. Должна же Марья была на чем-то сварить «хлебово».

Но она в который раз всплеснула руками.

– Да что ж с тобой творится, касаточка! Какое тебе воду таскать, ты ж переломишься! Две бочки в кухне стоят, сейчас согрею, а потом сама из колодца воды принесу.

Я мысленно выругалась, открыла было рот и тут же закрыла. Спорить пока бессмысленно. Не в одеяле же к колодцу бежать. Надо осмотреться немного, переодеться, а до того – вымыться.

В кухне и помоюсь, там наверняка теплее. Пусть в тазике – все лучше, чем ничего. Заодно и посмотрю, в каких условиях Марья готовит. Как бы не оказалось, что зря я согласилась поесть.

Марья облачила меня в подбитый ватой стеганый халат и повела в кухню. За дверью моей комнаты обнаружилась длинная галерея, в которую выходили еще двери. В большие, почти как витрина, окна лился свет. Похоже, здесь когда-то был зимний сад. Тут и там стояли горшки с потрескавшейся землей и сухими остатками растений. Одно окно было кое-как заколочено досками, из щелей несло холодом. Это не дом, а моржатник какой-то! Слышала я, конечно, что низкая температура в спальне улучшает сон и продлевает молодость, но надо ж и меру знать!

– Ванька, лакей, заколачивал, – сказала Марья, заметив мой взгляд. – Нос задирает, а руки из… криворукий, короче.

– Лакей? В доме есть еще… – Я осеклась: слово «прислуга» не ложилось на язык.

– Никого, кроме нас с тобой. Аспид с собой привозил Ваньку. Как привез, так и увез. Даже кухарку не взял, сам себе на спиртовке готовил.

– Что готовил? – полюбопытствовала я.

Неужели и правда сам? Не показался мне Виктор человеком, способным снизойти до готовки.

– Так он меня к себе больно не пускал. Ваньку ко мне присылал, за яйцами, толокном да ячкой. Яблоки еще сушеные брал, прошлый год много яблок было… И горничную не взял, пришлось мне тебе помогать. Может, наймешь горничную?

– Подумаю, – уклончиво ответила я. Зачем мне нанимать человека, без которого я всю жизнь прекрасно обходилась? И, чтобы не углубляться в тему прислуги, спросила: – А отчего стекло разбилось? Ветер?

Марья как-то очень странно посмотрела на меня и проворчала:

– Ветер, да. Горшками швырялся. Жаль, аспид увернулся.

Кажется, лучше дальше не выяснять. Сделав вид, будто не поняла намека, я уставилась в окно.

Просторный двор огораживали деревянные строения, стоявшие вдоль сторон прямоугольника. Назначения ни одного из них отсюда я разглядеть не могла. Впрочем, вон у того сарая снег весь истоптан подковами и видны следы от полозьев, наверное, это конюшня или какой-то местный аналог гаража. А вон в том доме очень большие окна, пожалуй, даже больше, чем в галерее, где я сейчас была. Оранжерея? Или мастерская художника? Во дворе виднелись еще простая деревянная изба и глухой двухэтажный то ли амбар, то ли сарай с навесом, под которым стояла поленница и довольно много нерасколотых чурбаков. Наверное, когда дом был полон людей и прислуги, снег в этом дворе утаптывали не хуже, чем на современных мне улицах, но сейчас лишь несколько тропинок связывали дом с колодцем, поленницей и заснеженным холмом с дверцей – погребом.

Когда я открыла дверь в кухню, на меня пахнуло жаром. Хоть где-то в этом доме тепло! Да и вообще кухня выглядела куда более обжитой, чем та часть дома, что я успела увидеть.

Стены и потолок сияли побелкой. Половину одной стены занимала печь с чугунной плитой там, где в современных плитах конфорки. Вдоль трех других выстроились массивные столы с дверцами и ящиками. Над ними протянулись полки. Я прошлась вдоль них, разглядывая кастрюльки, кастрюли и кастрюлищи, чугунные сковородки и сверкающие медью тазы. Взвесила в руке кухонный молоток, пригляделась к медной сечке, острой даже на вид, но остановилась, заметив выражение лица Марьи.

– Может, бабку тебе позвать? – спросила она. – В соседней деревне есть, от всего заговаривает. Глядишь, и полегче с головушкой станет.

– Обойдусь без бабок, – отрезала я.

Попыталась отобрать у Марьи котел с водой – и едва не выронила его.

– Куда, куда ты этакую тяжесть хватаешь! Этак и пупок развяжется! – всполошилась нянька.

– А у тебя не развяжется?

Котел в самом деле оказался неподъемным, я кое-как водрузила его на плиту.

– Да я ж привычная! А ты барыня!

Может, и так. Похоже, прежняя Настенька с детства ничего тяжелее пялец в руках не держала. Ничего, с этим разберусь потихоньку. В деревенском доме, хоть он и называется усадьбой, всегда хватает работы – вот и натренируюсь. Не привыкла я быть слабой и не буду.

Когда вода начала закипать, Марья достала мыло. Я тихонько вздохнула. Без геля для душа я обойдусь, но косу ниже талии и толщиной в руку прочесывать без кондиционера будет сложно. Впрочем…

– Касторка в доме есть? – поинтересовалась я.

– Как не быть? От живота первейшее средство.

«От живота», пожалуй, лучше не надо, да и в чудодейственное влияние касторового масла на рост волос я тоже не особо верила. Но если несколько капель растереть в ладонях и пройтись по волосам перед мытьем, мыло не так сильно высушит волосы. А если повторить процедуру после – легче будет прочесать. Главное, не переусердствовать.

– Неси, – велела я.

А вон и столетник на окне растет.

Марья с ошалелым видом наблюдала, как я срезаю лист и, разделив пополам вдоль, выскребаю из него ложкой прозрачное содержимое, а потом добавляю в него немного все той же касторки. Как начну выбираться из дома, нужно будет купить в аптеке корень алтея, его отвар тоже можно будет смешивать с алоэ для волос. А если заварить на нем льняное семя, получится отличный гель для укладки.

«Купить». А есть ли у меня деньги? И продают ли в здешних аптеках травы – правильно собранные и правильно высушенные? Подумаю об этом потом, проблемы нужно решать по мере поступления. Попутно сделав так, чтобы Марья не решила, будто я после «нервной горячки» окончательно повредилась умом. Ладно за бабкой побежит, а если за доктором?

С волосами пришлось повозиться – правду говоря, если бы не помощь Марьи, я бы не справилась. В прошлой жизни я носила косу, но еще в школе, да и, честно говоря, у здешней Настеньки волос было раза в два больше, чем в лучшие мои годы. Промыть-то я ее еще промыла, но сушить пришлось в четыре руки, прочесывая пряди и промокая каждую по отдельности нагретым на печи полотенцем.

Через какое-то время, облаченная в валенки, подбитую ватой безрукавку поверх шерстяного платья, я пила горячий чай, дожидаясь, пока волосы досохнут хотя бы до того, как их можно будет заплести, а Марья вслух радовалась, что ее касаточка наконец за ум взялась и стала тепло одеваться.

К чаю полагалась пастила из яблок и домашние конфеты из мелкорубленных сушеных яблок, вишен и абрикосов, смешанных с медом.

Пока я чаевничала, Марья вынесла помои и подтерла пол, решительно отказавшись от моей помощи.

– Давай тогда хоть еду на завтра сготовлю, – сказала я.

– А чего ее готовить? – изумилась нянька. – Перловку вон в горшок сейчас насыплю да в печь на ночь поставлю. Утром пуховая будет. Ты уж прости меня, в городе-то, поди, к разносолам всяким привыкла.

– Как привыкла, так и отвыкну, – пожала плечами я. – Лучше покажи мне, что у нас из продуктов есть, кроме тех, что в шкафах.

В шкафах был привычный мне набор – крупы и мука в холщовых мешочках, жестянки с чаем и кофе, половина капустного кочана, уже слегка подвядшего, пара морковок, корзинка с десятком яиц. Но ни мяса, ни птицы, ни колбас – однако где-то же Марья взяла курицу, из которой сварила «хлебово».

– Хватит тебе одной по хозяйству хлопотать.

Нянька изумленно моргнула.

– Как же ты переменилась после болезни!

– Переменилась, – согласилась я. – Сама же говоришь, пора за ум взяться.

Глава 5

Как бы я ни старалась, прежней Настенькой мне не стать, а расстраивать старую няньку не хотелось. Так пусть лучше верит в потерю памяти и в то, что касаточка ее, побывав на пороге смерти, одумалась и решила переменить свою жизнь.

– Ох, не знаю, как молиться, чтобы надолго, – вздохнула она.

Я промолчала.

Спрятав волосы под выданный Марьей шерстяной платок, я вслед за ней спустилась в люк, обнаружившийся в дальнем углу кухни. Внизу оказался подпол, глубокий и просторный, настоящий склад. Стены обложены камнем, вдоль них выстроились стеллажи. На полках стояли банки, только не под жестяными закатанными крышками, как в доме моей мамы, а обвязанные пергаментом. Я взяла одну в руки, покрутила. Содержимое выглядело густым, темным, так что и цвета толком не разглядеть. То ли потому, что свечка в руках Марьи едва рассеивала мрак, то ли варенье и в самом деле было переварено.

– Матушка еще твоя готовила, – неправильно истолковала мое любопытство Марья. – Секрет у нее был: перед тем как завязывать, положи промокашку, пропитанную ромом. До сих пор, видишь, стоит, ничего не делается.

Может, дело вовсе не в промокашке, а в избытке сахара и переваренном варенье? Если так, толку от него мало – и вкус не тот, и пользы никакой. Разве что вынуть ягоды и просушить, превратив в цукаты, а сироп пустить на вино. Или поставить бражку да перегнать потом? Впрочем, не буду торопиться с выводами, может, на вкус это варенье вполне ничего и, хоть и чересчур густое, сгодится на начинку для пирожков. Я вернула банку на место и продолжала оглядываться. На следующем стеллаже стояли глиняные горшки, закрытые тем же пергаментом, только теперь лоснящимся от жира.

– А это мясо, в сале вываренное, – подсказала Марья.

Местный аналог тушенки?

– Тоже матушка варила? – спросила я.

– Нет, это я. По осени борова зарезали да мяса наварили.

– Выходит, оно твое?

– Как это мое? Ваше! Поросенка-то я купила на деньги, что за сушеные яблоки в городе выручила. А яблоки – из вашего сада!

Кажется, это чересчур запутанно для моих еще не до конца выздоровевших мозгов. Я принюхалась к горшку: вони прогорклого жира или испорченного мяса не чувствовалось. Вот разве что специй чересчур много, аж чихнуть хочется. Ничего, с картошкой – пусть и дряблой и проросшей, как лежала в ящике на полу, – стушить сгодится. Или как основа для супа. А без термообработки домашнюю тушенку есть нельзя, и Марье надо будет запретить. Ботулизм – страшная штука, в мое время в мясные консервы и колбасы добавляют нитратную соль, чтобы палочка не размножалась, а здесь – не уверена… Хорошо хоть, во время варки токсин разрушается.

Кроме варений и тушенки в подполе стояла бочка, источавшая аромат соленых огурцов, и еще одна, где над крышкой, придавленной камнем, виднелся рассол с запахом квашеной капусты.

– А вон там – яблочки моченые, – указала Марья. – Много в этом году было яблочек, не знала, куда девать. Завтра тесто поставлю да пирог с ними испеку. Погреб я проверила, не соврал твой аспид, – продолжала она, выбираясь вслед за мной из подпола. – Мясо на ледник сложил. Сказал, из имения своей матушки привез, соседка она нам.

Оставил продукты, чтобы успокоить совесть, и укатил. Завтра непременно нужно добраться до погреба, сама все осмотрю, пересчитаю и прикину, надолго ли хватит.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, но мы и без него бы с тобой прожили. В кладовке мешок муки еще есть и ячменя, овес, курочки опять же… Не горюй, касаточка.

Да я и не собиралась горевать. Неудобно только на шее у старухи сидеть, но это ненадолго, дайте только разобраться в хозяйстве. К слову…

– Месяц какой сейчас? – Вспомнив, что местное название месяца мне мало что скажет, я тут же поправила себя: – Весна скоро? Когда на рассаду пора будет сеять? Грядки готовить?

Кажется, я сегодня все же доведу бедную бабку до сердечного приступа. Она даже за грудь схватилась.

– Ты сама, что ли, в земле собралась ковыряться? Придумала тоже!

Я приготовилась слушать причитания, что все равно ничего не выйдет, но у няньки мысли были о другом.

– Ручки испортишь, личико почернеет. Кто ж на тебя, такую страшную, глянет?

– Да хоть бы и никто не глянул! Сходила замуж один раз – и хватит! Сама проживу! А ты мне мешать или помогать будешь?

– Да как же это можно, будто мужичке! Ладно бы цветочки вознамерилась сажать!

– А какая разница? – не поняла я.

– Цветочки можно, – упрямо поджала губы она. – Цветочки – они для красоты и изящества. А грядки – это для желудка, это не для барышни занятие, а для мужички.

Я заставила себя медленно выдохнуть. Пожалуй, говорить, что я и есть «мужичка», то есть крестьянка, не стоило. Значит, надо попробовать по-другому.

– Хорошо, – сказала я. Марья озадаченно посмотрела на меня, кажется, изумленная такой быстрой победой, а я продолжала: – Ты права, не барское это дело – еду себе выращивать. Руки испорчу, веснушки вылезут, похудею, почернею…

Нянька нахмурилась, явно ожидая подвоха.

– Тогда мне ничего не остается, кроме как вернуться к мужу. – Я двинулась к двери, на ходу снимая с волос платок. – Сейчас оденусь как положено, а не в это. – Я покрутила туда-сюда ногой в валенке, состроила брезгливое выражение лица. – Поеду…

– Куда ж ты поедешь? Петька-то запил, кто тебе лошадь запряжет?

– Значит, пойду до… – Как же в старину назывался общественный транспорт? Извозчик? Нет, это вроде в городах… Вспомнила! – Почтовой станции. Поеду в город к Виктору, упаду в ноги, буду умолять, чтобы простил и принял обратно…

– На что ж ты поедешь? Деньги-то твои у меня!

Но все же в голосе Марьи прозвучало не злорадство, а тревога.

– То есть? – оторопела я. – С чего это у тебя мои деньги?!

Марья набрала в грудь воздуха, отступила на шаг.

– Ты меня, Настенька, хоть ругай, хоть бей, хоть к уряднику иди, только, пока ты в беспамятстве лежала, я в твоих сундуках порылась да кошелек-то и прибрала.

Я проглотила ругательство. Руки сами собой потянулись к скалке – чтобы требование вернуть мне мое добро прозвучало убедительней.

Марья отступила еще на шажок.

– Я тебя не виню, что монеты у тебя сквозь пальцы текут, в батюшку ты уродилась, не в матушку, что ж тут поделать. Да только, раз уж такой уродилась, у меня целее будут. – И еще шажок назад.

Значит, Настенька была транжирой… Но что же мне делать? Не драться же со старухой!

– Ну и ладно, – пожала я плечами и для пущей убедительности показала язык. – Чековая-то книжка у меня. Выпишу чек. Или вексель, муж потом оплатит.