Король-предатель. Скандальное изгнание герцога и герцогини Виндзорских

В доме настаивали на соблюдении королевского протокола: гости кланялись или делали реверансы обоим Виндзорам, впервые увидев их утром, в то время как секретарше герцога приходилось стоять, пока она писала под диктовку. Уоллис называла своего мужа «Дьюк», а сама всегда была «Ваше королевское высочество». Эта фантазия поддерживала их отношения. Короче говоря, все это было попыткой воссоздать ту жизнь, которую они потеряли.

«Я сидел рядом с герцогиней. Он устроился напротив. Они часто называли друг друга «дорогой/дорогая». Я часто называл его «Ваше королевское высочество» и все время «сэр». Я называл ее «герцогиней», – писал Гарольд Николсон своей жене после ужина с Виндзорами в доме Сомерсета Моэма в августе 1938 года. И добавлял:

«Невозможно отделаться от его очарования, очарования и печали, хотя, должен сказать, он казался достаточно веселым. У них здесь вилла и яхта, и они ездят туда-сюда. Он копается в саду. Но трогательно то, как он чувствителен к ней. Из того, что она сказала, мне было совершенно ясно, что она надеется вернуться в Англию. Когда я спросил ее, почему она не купила где-нибудь собственный дом, она ответила: «Никогда не знаешь, что может случиться. Я не хочу провести всю свою жизнь в изгнании»[161].

В течение этого периода дворец неоднократно предпринимал попытки занять какое-то положение в Виндзорах. «И король, и королева недавно говорили со мной о герцоге и герцогине Виндзорских и упомянули чувство горечи, которое они, как известно, испытывают по отношению к их величествам и другим членам королевской семьи», – написал лорд Галифакс сэру Эрику Фиппсу, послу Великобритании в Париже, 3 мая 1938 года. «Они предположили, что было бы неплохо сделать что-то, чтобы избавиться от этого чувства, если бы герцога и герцогиню пригласили поужинать по какому-нибудь подходящему случаю в посольстве»[162].

Но оставалось опасение, что Виндзоры могут опередить нового короля. В июле 1938 года, когда Георг VI и Елизавета посетили Францию с государственным визитом, Виндзоры дипломатически зафрахтовали 200-тонную моторную яхту на шесть недель и отправились в круиз по западному побережью Италии с Германом и Кэтрин Роджерс, хотя Министерство иностранных дел отговорило их от пребывания у друга Уоллиса, архитектора Джорджа Себастьяна, в Тунисе, где была большая община итальянцев.

«Ты помнишь, как я была несчастна, когда ты сообщил мне о своем намерении жениться и отречься от престола, и как я умоляла тебя не делать этого ради нас и ради страны. Ты же, казалось, не собирался придерживаться какой-либо точки зрения, кроме своей собственной, – написала королева Мария своему сыну в июле, добавив: – Мои чувства к тебе как матери остаются прежними, и то, что мы расстались, и причина этого огорчают меня без слов. В конце концов, всю свою жизнь я ставила свою Страну превыше всего остального, и сейчас я просто не могу измениться»[163].

Но отношения внутри семьи оставались напряженными, чему не способствовала взаимная антипатия между новой королевой Елизаветой, которую Уоллис называла «Куки», и Уоллис, которую Елизавета никогда не называла иначе чем «Эта женщина».

В конце августа Монктон был вызван в Балморал, где присоединился к Невиллу Чемберлену, сменившему Стэнли Болдуина на посту премьер-министра, чтобы обсудить возможный визит герцога в Великобританию в ноябре 1938 года. Чемберлен хотел, чтобы с ним «как можно скорее обращались как с младшим братом короля, который мог бы забрать некоторые королевские функции из рук своего брата», – записал лорд Биркенхед в своей «жизни Монктона», основанной на частных документах. Король «не был принципиально против мнения премьер-министра», но королева была против предоставления ему «какой-либо эффективной сферы деятельности» на том основании, что он представлял угрозу для ее мужа, который был «менее поверхностно одарен искусствами и милостями, которые нравятся»[164].

Дискуссии продолжались всю осень, без каких-либо изменений в отношении королевской семьи и растущих опасений, что герцог может стать объединяющим центром для фашистов Мосли и других организаций[165]. «Меня предупредили в самых решительных выражениях… что такой визит… вызовет решительный протест и споры», – написал Чемберлен герцогу, сообщая об общественном мнении по поводу визита в Виндзор весной 1938 года. Он получил почти 200 писем, и «из этих писем более 90 процентов, так или иначе, выражают мнения, неблагоприятные для этого предложения».

Это было подтверждено Специальным отчетом. «В кругах, связанных с прессой, открыто заявляется, что герцог Виндзорский поддерживал связь с некоторыми владельцами газет с целью начать рекламную кампанию в этой стране, чтобы создать атмосферу, благоприятную для его возвращения»[166].

Было ясно, что Виндзоров следует держать подальше от Британии.

Глава 7. Обратный отсчет до войны

В октябре 1938 года, когда срок аренды в Шато-де-Ла-Май истек, Виндзоры взяли внаем на десять лет особняк недалеко от Булонского леса и гольф-клуба «Сен-Клу». Дом № 24 Бульвар Суше, в 16-м округе, представлял собой четырехэтажный таунхаус на небольшом угловом участке с видом на мощеную площадь, окруженный высоким железным забором и густыми живыми изгородями. Внушительная парадная дверь вела в украшенный колоннами вестибюль с черно-белым полом из каррарского мрамора и белыми колоннами. В каждом углу зала в зеркальной нише стояла высокая белая кариатида с короной из свечей на голове.

Слева в их апартаменты вел небольшой лифт, а справа изогнутая лестница из белого мрамора с зеленым ковром шла к четырем взаимно проходным приемным, построенным вокруг большой центральной площадки – официальной гостиной, небольшому салону, столовой и банкетному залу.

Здесь было 16 слуг, в том числе: Джеймс Хейл, английский дворецкий, который ранее работал у Шарля Бедо и был известен как «дворецкий с золотым голосом»; французский шеф-повар месье Дио, ранее шеф-повар герцога Альбы; австрийский камердинер Рудольф Копп и шофер Карл Шафранек; лакеи-французы и англичане; две английские горничные; и, специально для Уоллис, английский шофер Тони Вебстер и горничная швейцарского происхождения[167].

Большой проблемой оставалась безопасность, для чего Виндзоров везде сопровождали несколько сотрудников британской и французской полиции, даже когда герцог играл в гольф. Обедала или ужинала пара в ресторанах с друзьями, или же наносила визиты кутюрье, модисткам, ювелирам, антикварным магазинам, – снаружи всегда ждал чиновник, а на страже у входной двери стоял жандарм.

Новый дом стал их проектом, способом продемонстрировать свою любовь друг к другу. «Она неустанно искала подходящую мебель, ковры, материалы, лампы и безделушки. Уоллис близко познакомилась со всеми, большими и маленькими, антикварными лавками в Париже, – вспоминала Дина Худ. – Все, что касалось дома, вызывало у герцогини всепоглощающий интерес. Помимо мебели и безделушек, она собирала фарфор, посуду, серебро и белье»[168]. Уоллис не была готова отдать 8000 фунтов стерлингов за одну мейсенскую фигурку или 30 000 фунтов стерлингов за пару канареечных бриллиантов – обычно покупала за наличные, чтобы избежать налогов[169].

Супруги почти ничего не ели в течение дня, герцог предпочитал проводить обеденный перерыв на поле для гольфа, зная, что мало кто из французов отважится выйти на улицу в такое время. Вместо этого, вспоминал Худ, он мог заказать легкий поздний завтрак, который «состоял из тушеных фруктов или открытого фруктового пирога, подаваемого со сливками, в сопровождении диетического печенья и слабого чая. Он очень любил фруктовые пироги, особенно апфельштрудель, который впервые попробовал в Австрии»[170].

Их внимание было сосредоточено на вечерах, они устраивали два званых ужина каждую неделю и большинство других вечеров проводили вне дома. «Никогда в жизни я не работал так усердно, – вспоминал дворецкий Джеймс Хейл, работавший как в Ла-Крое, так и на бульваре Суше. – Герцогиня, как я вскоре обнаружил, оценила виллу не столько как дом, сколько как сцену, на которой можно было устраивать бесконечное шоу гостеприимства и развлечений. Она была продюсером, я – режиссером. По прибытии… я обнаружил домашние телефоны не только в кладовой дворецкого, не только в моей спальне, но и в моей ванной и туалете. Было ясно, что, когда герцогиня настаивала на мгновенной связи с персоналом в любое время, она действительно имела в виду «в любое время»[171].

Они были требовательными и не всегда популярными работодателями. «Можно было рассчитывать на то, что упавшая тарелка, неосторожное вторжение или упущенная внимательность приведут к быстрому безапелляционному увольнению, – вспоминал Чарльз Мерфи, работавший на Виндзоров. – Часы работы были долгими, а похвала – скупой. Сомнительно, чтобы какой-либо домашний персонал во всем Париже работал так же усердно, как тот, который обслуживал Виндзоров»[172].

Каждое утро Уоллис обсуждала меню на день с шеф-поваром. «Она внимательно изучала список блюд, иногда одобряя, иногда изменяя или дополняя его», – вспоминал Худ[173]. Он продолжил:

«Уоллис подробно расспрашивала о каждом пункте расходов. Домашние счета велись со скрупулезной точностью в соответствии с системой кассовых и бухгалтерских книг, в которую мистер Картер посвятил меня в Букингемском дворце. В бухгалтерской книге платежи были сгруппированы по различным рубрикам, которые разделялись с такой мельчайшей детализацией, что можно было внимательно следить за каждым видом выплат»[174].

Поскольку заняться им больше было нечем, дьявол скрывался в мелочах. «Они определили точный оттенок и размер своей личной записной книжки, равно как и гравировку на ней, – позже написал Худ. – То же самое и с карточками меню. Этикетки на багаже были напечатаны в соответствии с инструкциями. Вместе они выбирали дизайн и расцветку своих рождественских открыток»[175].

* * *

В октябре 1938 года Валентин Лоуфорд, молодой дипломат в посольстве в Париже, написал своей матери: «Прошлой ночью со мной произошло довольно знаменательное событие, так как меня пригласили на музыкальный вечер у Элси Мендл, и по прибытии (с десертом) я обнаружил во главе мужской части стола самого герцога Виндзорского». Он продолжал:

«Его высочество был в прекрасном настроении, заставил меня подойти, сесть рядом с ним и рассказать ему каждую деталь моей (довольно скучной) жизни… После того, как мы вышли из столовой, он сказал мне сесть рядом с ним на диван в углу одной из комнат, и там мы сидели полчаса, пока он рассуждал о политике и расспрашивал меня о том, что думает молодое поколение. В своих идеях он явно тяготеет к нацизму и, похоже, испытывает ужас перед большевизмом… с ним было довольно приятно разговаривать, и, очевидно, он хотел как лучше, хотя я думаю, что он очень недалекий и предвзятый, несмотря на весь его опыт. Конечно, он хотел знать, что ФО думает о внешней политике Чемберлена (которую он полностью одобряет)… Пожалуйста, не рассказывай никому об этой виндзорской блажи. Люди так много болтают, что до ЕКВ может дойти, что некий 3-й секретарь сказал, что он «нацист» и т. д.»[176]

Лоуфорд, которому тогда было под тридцать, стал постоянно вращаться в кругах Виндзоров и Мендлов. 1 февраля 1939 года он описал просмотр фильма, на котором в числе гостей присутствовала жена Сомерсета Моэма Сирия. «Было забавно видеть, как его королевское высочество наблюдает за тем, как его прадедушка и прабабушка резвятся в Балморале, и ему, казалось, это нравилось… После мы вернулись на ужин к Элси, где герцог свободно говорил по-испански и стал довольно веселым…»[177]

На следующий вечер он опять ужинал с ними:

«Виндзоры были очень добры, милы и веселы прошлой ночью, и у меня состоялся довольно сердечный разговор с герцогиней. Мы пообедали в «Максимз», где к нам присоединились Александра Меткалф и Сашеверелл Ситвелл… Герцог обнаружил, что оркестр мешает ему говорить – а он много говорит, – поэтому мы покинули «Максимз» и поехали обратно в их дом на бульваре Суше. Кстати, его французский ужасен: он называет это «Бва де Булонь». Дом пока меблирован только наполовину; но, похоже, в конечном итоге выглядеть он будет чрезвычайно приятно: высокие комнаты с высокими окнами и, конечно же, красивая мебель.

Спальня герцога тоже в стиле ампир, темно-красная с золотом; и у него страсть к маленьким шлемам. У стульев есть шлемы по обоим углам спинки; а прикроватные часы заключены в шлем из металла и перламутра… Кровать, на которой были разложены королевская пижама и халат, тоже в стиле ампир, темно-красного цвета… У герцогини есть спальня очень темно-синего и белого… Я не могу избавиться от ощущения, что он, к сожалению, не находит себе места… Но герцогиня сказала, что они не спешат возвращаться в Англию, если там не нужны… В субботу я ужинаю в «Ритце» с [леди] Бертой Майклхэм, почетными гостями у которой будут и Виндзоры. Кажется, я не могу сойти с их орбиты, но я должен признать, что мне искренне нравится быть с ними обоими. Ее высочество удивительно прямолинейна, проста и искренна; находиться в ее присутствии невероятно приятно»[178].

Весной 1939 года шантажист герцога снова дал о себе знать, написав ему из отеля «Ритц»:

«Дэви, дорогой, в прошлом месяце мама дала мне документы, касающиеся моего рождения. Эти документы теперь находятся в безопасности. Они могут быть изготовлены по вашему запросу. Я попрошу адвоката провести собеседование между вами и мной или вашим окружением, если вы не захотите дать мне ответ письмом или по телефону… Александра»[179].

«Я знаю, что Уолтер Монктон выразил вам соболезнования по поводу смерти женщины по имени Марони, и прилагаю одно из двух писем с просьбой, которые она написала за подписью «Александра» из отеля «Ритц» в Париже», – написал герцог своему адвокату Джорджу Аллену несколько дней спустя. И продолжил:

«Вы, наверное, помните, что она была выслана из Франции около года назад, и это первое уведомление о ее возвращении, которое получили я и французская полиция. Я попросил нашего детектива Аттфильда связаться с месье Перье из Национальной полиции, проинформировав его о присутствии Марони в Париже, и сегодня вечером он сообщил мне, что женщина получит тюремное заключение сроком на один месяц за въезд в страну, будучи объектом приказа о высылке, а затем будет снова депортирована»[180].

В следующем месяце должно было произойти еще одно затруднение, связанное с тем, что герцог вмешивается в политику. «Я вижу в сегодняшнем выпуске новостей, что Дэвид собирается вещать в Америку сегодня вечером» – написала королева Елизавета королеве Марии. – …Как нехорошо с его стороны выбирать такой момент»[181]. По приглашению друга Фреда Бейта из NBC герцог согласился выступить с призывом к миру из Вердена, полагая, что только американское вмешательство может предотвратить войну. Попытки друзей, таких как лорд Бивербрук, не давать развития этому шагу были проигнорированы:

«В течение двух с половиной лет я намеренно не вмешивался в общественные дела и все еще собираюсь это делать. Я говорю ни от чьего имени, кроме себя, без предварительного ведома какого-либо правительства.

Я говорю просто как солдат последней войны, чья самая искренняя молитва заключается в том, чтобы такое жестокое и разрушительное безумие никогда больше не охватило человечество»[182].

Это было неудачное время, поскольку король и королева только что отправились в тур доброй воли в Соединенные Штаты, где царили сильные изоляционистские настроения, и Канаду, единству которой угрожало франко-канадское сепаратистское движение.

Би-би-си отказалась транслировать выступление, но оно оказало огромное влияние в Америке, поскольку копия текста была включена в материалы Конгресса, и герцог получил сотни писем поддержки, в частности, от Мари Стоупс, Джона Фостера Даллеса и лорда Альфреда Дугласа. Хотя позиция Эдуарда была слегка подорвана, когда выяснилось, что он обедал ранее на этой неделе с графом Йоханнесом фон Велцеком, послом Германии во Франции и давним другом[183]. По крайней мере, это было воспринято как еще одна попытка превзойти своего младшего брата.

«Какой он дурак и как дурны его советы; и все в ярости, что он устроил это сразу после вашего отъезда, – написал герцог Кентский Георгу VI. – Если бы он упомянул вас, это было бы не так плохо, и я не знаю, почему он выступил с мирной речью именно в Америке, которая и так не намерена ввязываться в войну»[184].

С возрастанием международной напряженности все более вероятным исходом становилась война. Виндзоры отступили в Ла-Крое, где их первым гостем был Филипп Гедалла с корректорами своей книги об отречении, в написании которой помогал герцог. Это должна была быть одна из нескольких книг, в которых герцог пытался контролировать повествование о своей жизни – попытка Роберта Брюса Локхарта в ноябре 1938 года опубликовать книгу или статьи для Бивербрука ни к чему не привела, в то время как против комментария Джеффри Денниса к коронации был подан судебный иск за предположение, что Виндзоры спали вместе до брака[185].

Среди гостей тем летом были Ноэль Кауард, Сомерсет Моэм, лорды Бивербрук и Ротермир, Морис Шевалье и группа из дюжины шотландских волынщиков и танцоров, которых пригласили выступить во главе с герцогом в его полном горном снаряжении.

Эдуард все еще считал, что войну можно предотвратить, и 27 августа он отправил личную телеграмму Гитлеру: «Памятуя о вашей любезности и нашей встрече два года назад, я обращаюсь к вам с совершенно личным, простым, хотя и очень серьезным призывом оказать максимальное влияние на мирное решение нынешних проблем»[186].

Шесть дней спустя Гитлер ответил: «Уверяю вас, что отношение к Англии остается прежним, равно как и сохраняется мое желание избежать новой войны между двумя нашими странами. Однако от Англии зависит, смогут ли отношения между немцами и англичанами найти правильное русло»[187].

В течение августа, опасаясь, что их могут похитить, Уолтер Монктон поддерживал связь с сэром Горацием Уилсоном по поводу мер по возвращению пары в Великобританию, которые включали отправку самолета для их возвращения. 2 сентября Ричард Меткалф, который провел лето в Ла-Крое со своей женой и сыном Дэвидом, крестником герцога, договорился с сотрудниками Виндзоров о поездке на поезде в Париж.

В тот же день Монктон отчитался перед Алеком Хардингом и Горацием Уилсоном, поговорив с герцогом по телефону:

«Затем он сказал, что, если его брат не будет готов принять его и жену в одном из своих домов, они не вернутся в Англию… Очень жаль, что сложные договоренности, над которыми мы все так усердно работали, должны были сорваться. Их будет трудно переставить, когда все будут отчаянно заняты подготовкой к войне. В моем случае я уже распрощался с возможностью увидеть сына до его отъезда»[188].

На следующий день была объявлена война. Реакция герцога, узнавшего эту новость по звонку из британского посольства в Париже, заключалась в том, что он сказал своей жене: «Великобритания только что объявила войну Германии. Я боюсь, что в конце концов это может открыть путь к мировому коммунизму»[189]. Затем он вернулся к бассейну и нырнул в него.

Глава 8. Фальшивая война

Фрути был в ярости, обнаружив, что предложение о самолете в Великобританию было отозвано после того, как герцог настоял на том, что вернется только в случае, если пару пригласят погостить в Виндзорском замке, Эдуарду дадут какую-то работу в военное время, а Уоллис присвоят статус, на который, по мнению бывшего короля, имела право его жена.

«Я 20 минут сидел неподвижно и слушал, а потом начал…» – написал Меткалф жене. И добавил:

«Вы только что вели себя как два избалованных ребенка. Вы думаете только о себе. Вы не понимаете, что в этот момент идет война, что женщин и детей бомбят и убивают, пока вы говорите о своей ГОРДОСТИ. Боже, меня от этого тошнит. Вы забываете обо всем, думая только о себе, своей собственности, своих деньгах и своей глупой гордости… Вы просто сумасшедшие!..Теперь, если за вами отправят этот самолет, в чем я очень сомневаюсь, просто садитесь в него с большой благодарностью…»

Каждые полчаса звучит: «Я не полечу самолетом! Мы поедем в Париж», – или в Булонь, и так далее. Я указываю на невозможность этого сделать – дороги перекрыты войсками, нет гостиниц и т. д. и т. п. Сегодня поговаривают об отправке эсминца[190].

Вместо этого прибыл Монктон с самолетом, но план спасения был отклонен, потому что Уоллис боялась летать, а для их багажа не хватало места. Как сказал герцог мистеру Маку в британском посольстве в Париже, «нельзя было ожидать, что они прибудут в Англию на войну только с оружием в руках»[191]. Монктон вернулся один. Герцог рассказал об этом Черчиллю, который только что был назначен первым лордом Адмиралтейства:

«Герцогине и моему возвращению в Англию было бы значительно легче, если бы вы отправили эсминец или другое военно-морское судно в любой порт Французского канала в понедельник или вторник. Это позволило бы нам взять с собой всю нашу группу из пяти человек и небольшое количество багажа за одно путешествие»[192].

Два дня спустя, 8 сентября, группа отправилась в колонне из трех автомобилей в порты Ла-Манша, где 12 сентября они были встречены в Шербуре лордом Луи Маунтбеттеном в его первом командовании, на борту эсминца его величества «Келли». Пересекая Ла-Манш зигзагами, чтобы избежать вражеских подводных лодок, они высадились позже в тот же день на том же причале, с которого герцог уплыл почти три года назад.

Ни один член семьи не мог отправиться встретить их, не было ни приветственных писем, ни предложения машины или офиса. Вместо этого и только после вмешательства Черчилля их встретил оркестр Королевской морской пехоты и командир Портсмута, адмирал сэр Уильям Джеймс, который разместил пару на ночь в Адмиралтейском доме. На следующий день Александра отвезла их в дом Меткалфов в Эшдаунском лесу, который должен был стать их резиденцией в Великобритании вместе с лондонским домом Меткалфов.

14 сентября герцог встретился с королем – их первая встреча после отречения. Она не увенчалась успехом. «Казалось, он думал только о себе и совершенно забыл, что сделал со своей страной в 1936 году», – написал Георг VI в своем дневнике той ночью[193]. Два дня спустя он отметил в своем дневнике, что командиры «не должны говорить с Г. или показывать ему что-либо действительно секретное»[194].

Лорд Кроуфорд был настроен еще более критично:

«Герцог и герцогиня Виндзорские вернулись в Англию – объявлено, что он собирается занять государственную должность; но бродячего фельдмаршала нелегко разместить, как и лишнего адмирала флота, и он не может выполнять работу, порученную его младшим братьям Кенту и неваляшке Глостеру. Он слишком безответственный болтун, чтобы доверять ему конфиденциальную информацию, которая будет передана Уолли за обеденным столом. Вот в чем заключается опасность: после почти трех лет полной неизвестности соблазн показать, что он знает, что снова находится в центре информации, окажется непреодолимым, и герцог начнет без умолку выбалтывать наши государственные секреты, не осознавая опасности.

Я обедал с Хоу в клубе. Он работает в Адмиралтействе и, к своему ужасу, увидел, как открылась дверь Секретной комнаты – подвальной квартиры, где по часам обозначено положение нашего флота и противника – и вот! Оттуда вышли Черчилль и герцог Виндзорский. Хоу… пришел в ужас»[195].

Встал вопрос, что делать с герцогом дальше. Первоначально ему предложили на выбор должности – заместителя комиссара по гражданской обороне Уэльса или по связям с британской военной миссией во Франции – и он выбрал первое. Но когда на следующий день Эдуард встретился с государственным секретарем по военным вопросам Лесли Хор-Белиш, ему сказали, что король наложил вето на назначение, потому что он не хотел, чтобы бывший король был в Великобритании.

Вместо этого герцог был вынужден согласиться на роль посредника с французами, отказавшись от своего звания фельдмаршала и вернувшись к почетному званию генерал-майора, чтобы он мог отчитываться перед другим генерал-майором сэром Ричардом Говардом-Вайсом.

«Я вижу бесконечные проблемы с работой во Франции, так как я не думаю, что он сочтет это достаточно масштабным делом, и я сомневаюсь, что он справится с «Вомбатом» (Говард-Вайз, прозванный так из-за его больших ушей и службы в Австралии)», – отметила Александра Меткалф в своем дневнике. И продолжила:

«Я действительно думаю, что семья могла что-то сделать. Уоллис сказала, что они поняли, что в этой стране ему никогда не будет места, и она не видела причин возвращаться. Я не отрицала этого и не давила на него. Они неспособны по-настоящему доверять кому бы то ни было, поэтому человек чувствует, что его лояльность неуместна. Их эгоизм и сосредоточенность на себе ужасают. Мне трудно выразить словами причину того, что у герцога так мало друзей. Этот человек постоянно испытывает разочарование»[196].

Взгляды королевской семьи были ясны. «Я не слышала ни слова о миссис Симпсон – я надеюсь, что она скоро вернется во Францию и ОСТАНЕТСЯ ТАМ, – написала королева. – Я уверена, что она ненавидит эту дорогую страну, и поэтому ей не следует находиться здесь в военное время»[197].