Дорога Сурена

Когда у него была такая нежная кожа? В двадцать? Вряд ли, в двадцать он вернулся из армии с раздавленными и огрубевшими руками механика-танкиста. Такая кожа была у него до армии. «Такой кожи, – трогает свое грубое обветренное лицо, – больше у тебя не будет никогда»…

Возвращает перстень на место и идет спать.

Сурен уже решил, что к жене не пойдет. Так повелось почти сразу после отъезда младшего сына, что если он возвращается ночью, когда она уже спит, то идет спать в детскую. Иначе и ее разбудит, и сам будет мучиться бессонницей, слушая ее дыхание и боясь лишний раз пошевелиться.

В полной темноте движется по квартире. Для ориентира касается левой рукой угла стены, затем дверной рамы. Через плотные занавески в зал едва сочится уличный свет. Правее окна – едко-красный индикатор телевизора. Дальше – шкаф, с неплотно прилегающей дверцей. К шкафу нужно проходить как можно ближе, потому что напротив него кресло, о ножку которого можно удариться. Скрипучая половица, гори она в огне. Правой рукой касается противоположной стены, делает несколько шагов, и рука проваливается в пустоту – это спальня (детская). Комната, едва наполненная пепельным светом улицы, припорошившим фрагменты мебели и пол. Здесь свежо, потому что форточка открыта. Подходит к ближайшей из двух кроватей, скидывает одежду на пол и ложится.

И только он успевает принять горизонтальное положение, только голова касается подушки, а прохладные ткани постельного белья обволакивают с женской нежностью, как по всему телу разливается сладостная нега, которая погружает в двоякое состояние: с одной стороны, это воздушная невесомость, возносящая в блаженный эмпирей, с другой – чудовищная тяжесть, лишающая малейшей возможности пошевелиться. Фантомными болями отзываются конечности, потерявшие связь с телом. Сурен жадно ловит каждое чувство, давая ему раскрыться в полном объеме, позволяя утащить себя в сон. В темном космосе закрытых глаз вспыхивают миллиарды фосфенов, рисуя бессмысленный цветной калейдоскоп. Узоры появляются хаотично, кружатся и петляют. То низвергаются в центр своего космоса, то извергаются из него. Зацепиться взглядом за эту карусель или хотя бы за ее фрагмент нет никакой возможности, но сама попытка вызывает легкое головокружение, и вот уже Сурену кажется, что он несется по спирали воронки, или по узкому туннелю, или кружится в центрифуге. Так продолжается снова и снова, пока он не начинает чувствовать перенапряжение в глазах и легкое кружение в голове. Не без усилий он открывает – едва ли не раздирает – глаза.

Если бы не край темного ковра, контрастно обрывающийся почти под самым потолком, и не плита такого же темного шифоньера, с могильной молчаливостью возвышающаяся над кроватью, то сизый потолок вполне мог бы сойти за фрагмент неба, в котором он только что левитировал. Пытается проморгаться, расслабить глазные яблоки, расслабить мышцы лица. Все вокруг по-прежнему вязкое и сонное. И он тут же предпринимает вторую попытку провалиться в темное никуда… на самое дно… в мягкий ил… в липкий сон…

Когда слоновой кости ворота Морфея наконец-то открываются перед Суреном, ему в ноги прыгает Кики, и ворота тут же захлопываются. Пытаясь отчаянно цепляться за мир потусторонний, Сурен продолжает неподвижно лежать, ровно дышать и ни о чем не думать. Но действительность неумолимо кристаллизуется в осязаемые детали. Он чувствует, как Кики осторожно ступает по одеялу, нащупывая удобное место, и ложится между ног. Через пару секунд звуковой вакуум ночи наполняется урчанием. Еще через мгновение Кики принимается цепляться когтями за одеяло. Сознание фокусируется на кошке все больше. Он чувствует ее сердцебиение. Чувствует, как она вдруг начинает тянуть одеяло все сильней и сильнее, пытаясь сорвать зацепку, а когда ей это удается – раздается легкий щелчок и одеяло опадает.

Чем более четким становится сознание, тем менее удобной становится принятая поза. В конце концов Сурен отталкивает Кики и переворачивается на бок. Еще через пару минут с глубоким вздохом признает, что с наскока прыгнуть в забытье не удалось. Это досадно, но предсказуемо, потому что он уже не первый месяц сожительствует с легкой формой бессонницы. И даже на Кики не сердится, потому что не уверен, что то состояние, из которого она его вызволила, было именно сном. Наоборот, он рад, что этой ночью Кики пришла спать к нему, потому что ее присутствие его успокаивает.

Лежит на левом боку в позе эмбриона. Руки под подушкой. Одеяло на плечах. Голенью чувствует Кики. Думает о том, что находится в идеальном состоянии, чтобы заснуть, – сытый и уставший. Однако сознание, как своевольного ребенка, никак не удается подчинить. Оно принимается в случайном порядке перебирать события дня и как-то их анализировать. Сурен гонит эти мысли прочь, старается следить за дыханием, чтобы забыться под гипнозом монотонности. Какое-то время у него получается сохранять контроль, но потом теряет концентрацию, и вот уже перед глазами предстает газовый котел, с которым завтра нужно разобраться, почему он тухнет. Возможно, как-то повредился обратный клапан, который сдерживает давление воздуха снаружи. Или засорилась дымоходная труба. Хоть бы не труба, чтобы не пришлось лезть на крышу. Стоп!

Делает глубокий вдох и опять пробует вернуться к дыханию. Проходит какое-то время, и он замечает любопытную вещь: вдох и выдох делаются не с одинаковой скоростью. Вдох взлетает к своему пику и тут же бросается вниз. Выдох же проваливается в пустоту, и проходит несколько заметных долей секунды, прежде чем он обернется вдохом. Этот маленький кусочек кожи спрятался от внешних неприятностей в золото и сегодня выглядит здоровым и молодым. Так богач может оградить себя от неблагоприятных воздействий и в свои пятьдесят выглядеть на сорок, а не на шестьдесят, и умереть в девяносто, а не в семьдесят. Сколько нужно иметь денег, чтобы свое тело сохранить в таком же состоянии, как кожа у этого баловня? Миллион в месяц? В день? Но у него нет семьи, нет судьбы, он безгрешен. Он несчастный затворник, обреченный… Стоп!

Вздыхает. Максимально расслабляет мышцы лица. Обращает внимание, что не заметил, когда Кики перестала урчать. Спрашивает свое тело, удобно ли ему лежать. Да, ему удобно. И воздух свеж. И время уже, наверное, около часа. Спать, спать, спать. Вновь принимается следить за дыханием. За этими качелями: вдох – выдох, вверх – вниз. Взлетел – упал. Поднялся – опустился. Заработал – потратил. Сегодня есть клиент – два дня нет. А двести километров на дорогу, хочешь не хочешь, оплати. Час туда – час обратно. Там слоняешься от рейса к рейсу, с утра до вечера, изо дня в день, из года в год. А в чем измерять результат? Из достижений только прожитые годы…

Через закрытые веки замечает свет. Открывает глаза – в углу дальней от окна части потолка хилый луч света трапециевидной формы медленно набирает форму. Это свет фар автомобиля, ползущего задними дворами к дому. Если прислушаться, то можно различить работу двигателя. Сначала свет тянется медленно, но достигнув середины комнаты (люстры), делает два резких прыжка: к окну и вправо – и исчезает. Сурен внимательно прислушивается. Звук двигателя плавно угасает: значит, во двор не повернул, а поехал дальше. Это либо автомобиль вневедомственной охраны, либо полиции. Если посигналит, то полиции, потому что проезд заканчивается воротами РОВД. Открытая парковка охраны находится чуть раньше. Слушает. Двигатель уже работает так тихо, что Сурен не уверен, слышит его или уже нет. Тишина затягивается. Значит – охрана. Но короткий сигнал все-таки раздается.

С грустью Сурен замечает, что сосредоточиться на дыхании вновь не получилось. Аккуратно, помня о Кики, переворачивается на живот. Подушку подминает под себя, ложась на нее грудью. Вспоминает, как лет десять назад, стоило ему только вернуться с работы, старший сын брал до утра автомобиль. А поскольку у автомобиля был уникальный сигнал («Крестный отец»), а возраст у сына был амбициозный (двадцать два года, только вернулся из армии), то он до полуночи слышал сигнал из разных концов поселка. Не ругал, относился с пониманием.

Раз прием с дыханием не получается, он переходит ко второму приему – мысленной реконструкции маршрутов. Иногда помогает. По крайней мере, это лучше, чем оставить мозг без присмотра, потому что в этом случае мозг будет себя истязать до рассвета. Маршруты по поселку «исходил» вдоль и поперек так, что они наскучили. Бывало, пробовал улицы Лермонтова, но из-за нелюбви к этому городу перестал. Прошлой ночью отключился на воспроизведении своей воинской части: казарма, танковый бокс… Много важных ее деталей потеряны безвозвратно. Например, так и не вспомнил, как выглядела столовая, как будто ее и не было.

Вдруг перед глазами видит лесной пейзаж. Мимо янтарных, в закатном свете, стволов лиственницы бежит утоптанная тропа. В нескольких десятках метров впереди она скрывается за большим каменным валуном, лежащим на краю склона. Еще дальше, в низине, в полукилометре от точки обзора, поднимается густая стена таких же острых лиственниц, покрывающих следующую сопку, с проплешиной на левом боку. Эта тропа есть часть секретного маршрута к месту их браконьерского промысла. Одно мимолетное воспоминание о тех школьных лиходействах, и Сурен явственно слышит и шум ледяной речки, и обоняет пропахший рыбой мешок, и чувствует его тяжесть и текстуру, и вновь ощущает то бесконечно счастливое состояние жадно пьющего каждый день жизни мальчишки.

Поворачивает голову направо. Поудобней устраивается на подушке. Он готов добровольно утонуть в каждой детали того благословенного времени. Начнет прямо от реки, от поляны, на которой еще дымится кострище, обложенное почерневшими от сажи камнями. Их несколько человек: он, братья, соседские мальчишки. Каждый из них поднимает по два неполных мешка, связанные между собой тряпками и перекинутые через шею, и отправляются в путь. Сначала крутой подъем от реки. Берег здесь более-менее утоптан, прочные части дерна выступают заменой ступенек. Если оступиться, то нога поедет, поэтому идут след в след. Поднявшись наверх, нужно все время следовать на запад. Перед глазами проплывают виды возвышающихся в отдалении сопок, которые служат ориентиром движения. Некоторые из них и сами становятся частью маршрута, потому что их приходится обходить то справа, то слева. Сурен помнит каждое поваленное дерево, каждый куст, за которым мерещился медведь, каждую поляну, на которой они делали привалы, каждый родник.

Этот маршрут выведет на тропу грибников не раньше чем через десять километров, но до нее еще нужно добраться. По пересеченной местности, под грузом негабаритной ноши и с отекшими плечами, они добираются до тропы уже ближе к закату, уставшие и изможденные настолько, что не остается сил на разговоры. Впереди еще несколько километров, в том числе тот крутой подъем, с вершины которого угрожающе нависает каменный валун. Сколько мальчишек мечтало столкнуть его вниз! Тропа узкая. Идут друг за другом. Сурен видит ноги впереди идущего. Не разглядеть, как ни старайся, во что он обут. Мешки бьются о колени и время от времени вынуждают оступиться. Сильно пахнет рыбой. Пару дней от этого запаха не отмыться. Мешки сырые: чем дольше несешь, тем они тяжелее, а чем ближе к вечеру, тем они холодней.

…И тот бег он помнит. Беспомощность, с которой пытался на четвереньках карабкаться по песчаному склону, где ноги увязали по щиколотку. Песок был холодным и каменистым, полным веток и сосновых иголок. Он осыпался тем сильней, чем быстрей ты старался по нему бежать. Но силы и так были на исходе, поэтому к спринту Сурен был не готов. Не способный оторваться, беспомощный и пойманный с поличным, он повалился на песок и горько заплакал.

Глава 3. Утро

Несвязный и неконкретный, пустой и бессмысленный утренний сон тает незаметно, как испарина на стекле.

Сурен лежит с закрытыми глазами и постепенно осознает, что уже какое-то время не спит, а слушает звуки, доносящиеся извне комнаты. Сначала это был приглушенный шум воды из ванной, прерываемый стуками предметов о раковину. Потом манипуляции с очисткой кошачьего туалета. Теперь периодические вскрики недовольной половицы. О смысле некоторых действий жены догадывается по дополнительным звукам: стук дверцы шкафа в зале – убирает постельное белье, шум крана на кухне и удар по плите – ставит чайник.

Сурен переворачивается на спину и смотрит вверх: на стену шифоньера, на потолок, на то место, где по ночам ползают чужие лучи света.

Жене на работу к восьми. Сейчас (судя по ее действиям) начало восьмого. Чтобы в Минводах быть в одиннадцать, из дома нужно выйти в девять тридцать. В запасе есть около двух часов. Пора вставать, потому что они с женой всегда завтракают вместе. Но даже если бы не завтрак, сна уже все равно не видать.

Вероятность очередного «пустого рейса» (четвертого или пятого по счету?) демотивирует настолько, что Сурен чувствует себя разбитым, едва проснувшись.

С другой стороны, перспектива остаться в четырех стенах на суточное растерзание самоедству еще хуже.

И вдруг вспоминает про газовый котел. Ну, конечно! Вчера звонил старший сын и спрашивал, из-за чего может гаснуть пламя. Сурен обещал завтра, то есть сегодня, заехать и посмотреть. Но план-то более хитрый. До них с женой дошли слухи, что у сына начались новые отношения, но от прямых вопросов он уклоняется. А тут такая возможность увидеть все своими глазами. От этих мыслей Сурен ободряется, скидывает одеяло и быстро одевается.

Галина стоит в коридоре у зеркала, подняв подбородок, прикрыв глаза – красит ресницы. Рядом с ней, удивленно разведя рукава («Ничего себе!»), на плечиках висит медицинский халат. В позе сфинкса на кресле бдит Кики.

– Доброе утро, – не отвлекаясь от зеркала, говорит Галина.

– Доброе… если оно доброе.

Когда Сурен проходит мимо жены, у него мелькает мысль шлепнуть ее по мягкому месту, но не решается, понимая ювелирность дела, которым она занята. Успевает глянуть в зеркало. Маленькой щеточкой она поддевает ресницы и вытягивает их вверх.

Раздавив нервную половицу, он выдает фразу из кинофильма, ставшую семейной шуткой: «Мамаш, а ты ей бровь-то замажь» – и закрывается в ванной. Через время выходит, спрашивает у Галины, чем она будет завтракать, и идет на кухню. В холодильнике ему приходится проверить содержимое нескольких пиал, накрытых блюдцами, прежде чем найти нужное – салат со свеклой и зернами граната. Раскладывает его на две тарелки и убирает пустую пиалу в раковину.

Далее достает сыр, масло и хлеб. Принимается нарезать хлеб, но тут же прерывается, пробует лезвие, так и есть – затупилось. Достает второй нож. Пробует пальцем, прикладывается к ждущей на плахе булке. Ненамного лучше. Решает позже наточить.

Делает бутерброды. Сторона масляного брикета оказывается короче длины хлебных ломтиков, поэтому кладет по два отрезка масла с нахлестом. Нарезает треугольный кусок сыра. Досадует, что с одной стороны бутерброда сыра получается больше, чем с другой.

Разливает кипяток по кружкам, следом добавляет заварку. Из отдельного блюдца, с крышечкой в виде сосновой шишки, достает дольки лимона к чаю, заранее нарезанные и посыпанные сахаром. Лимон тонкокорый, должен быть кислым.

– Все готово.

Галина приходит не сразу. Заканчивает свои дела, выключает свет, раздавливает половицу. В это время Сурен стоит у окна, опершись на подоконник, и смотрит на унылое туманное утро 14 марта 2008 года. Голый вид на коробку впереди стоящего дома по-прежнему кажется чуждым, хотя ряд тополей, ранее мешавших этой оптической стерильности, был срублен еще несколько лет назад. В некоторых окнах горит свет. В одном из них видно женщину у кухонной плиты. Вдоль безлюдной аллеи стоит неплотный ряд лысых пеньков, пустивших из висков отростки. На фоне общей серости только и выделяются что желтые окна напротив да зеленая крыша недостроенной бетонной коробки внизу, которая должна была стать магазином, а стала памятником взяточничества главы администрации.

Когда Галина нервничает, ее движения суетливы. Как сейчас: она быстро заходит на кухню, поправляет занавеску, садится на стул, подвигает к себе тарелку, отодвигает чашку чая, желает приятного аппетита, берет хлеб, откусывает, берет вилку (слишком близко к зубцам) и принимается за салат.

Сурен отмечает ее настроение, но продолжает молчать. Его томит вчерашний неудачный день, и сейчас он собирается с духом, чтобы об этом заявить. Очевидно, что Галина обо всем догадывается, потому что еще при выходе из спальни он промахнулся с интонацией. Повисшее молчание сейчас более чем красноречиво.

Он пробует салат. Вкус ингредиентов так смешался, что кроме гранатовых ядер одно от другого не отличить. Кусает хлеб. Выдохшийся, позавчерашний. Пережевывает. На выдохе:

– Ну что, мать: «мы вместе со звездами медленно па-адаем, па-адаем вниз». – Тянет мимо нот, лопаются «п» на губах.

Не прерывая движения, Галина доносит вилку до рта, жует. Теперь она делает это слишком медленно (злится), оттого еще больше раздражает Сурена.

– Вчера не заработал – сегодня заработаешь.

Двадцати пяти лет семейной жизни достаточно, чтобы читать друг друга без слов. Сурен слышит тон и интонацию ее голоса, видит, как она отрывает кусочек хлеба и подносит его к губам, как она держит спину, как моргает. Ему все ясно. Ему так же все ясно про свои движения и слова, которые, он это прекрасно понимает, Галина читает не хуже его. Они оба знают, что этот разговор в том или ином виде должен случиться, как утренний ритуал. Его нужно просто исполнить. В одно действие, без антракта. И дальше утро войдет в свою колею.

– Да, но только и позавчера, и позапозавчера, и уже всю неделю катаюсь, а результат – дырка от бублика, – даже вилку кладет, чтобы большим и указательным пальцами изобразить тот самый бублик.

Галина продолжает молчать. Выдерживает паузу в надежде, что Сурен сам ее прервет. Но и он молчит.

– И что ты предлагаешь? Не работать? Останься дома, отдохни день-другой, – наконец спокойно говорит она.

Он глубоко вздыхает. Продолжает жевать, держа в одной руке вилку, в другой хлеб. Обращает внимание на Кики, которая входит на кухню, след в след ставя лапы. Сытая, поэтому движения плавны. Глаза прикрыты, хвост опущен. Пришла за компанию.

– Что тут предложишь? – Он возвращает взгляд в тарелку. Помогает хлебом собрать салат на вилку. Мелко кивает, как бы демонстрируя глубину проблемы и собственную беспомощность перед ней. Говорит: – Если так пойдет и дальше, то скоро зубы на полку положим.

– Ой, только давай мы пока не будем от голоду умирать. – Голос Галины становится тверже. – Слава богу, ты не один работаешь в этом доме. Слава богу, у нас есть взрослые дети. Давай мы еще поживем немного, хорошо?

– Боюсь, что с твоей зарплатой мы долго не протянем.

Галина работает фельдшером на скорой помощи и получает пенсию. Они не раз поднимали разговоры о перспективах жизни на эти деньги. Удивительна трансформация, которая произошла в отношении этих доходов со временем. Если раньше Сурен мог такое говорить только с пренебрежением и ухмылкой, то теперь еще неизвестно, кто больше зарабатывает, ведь расходы работа Сурена тоже несет большие – бензин, ремонт, расходники… И все это они тоже не раз обсуждали.

Повисает еще одна пауза. Неловкая, в первую очередь для Сурена. Он бросает на жену осторожный взгляд. У нее восковое лицо с улыбкой Моны Лизы, что говорит о ее предельной концентрации. Ничто не может так вывести его из равновесия, как ее снисходительная улыбка. Пауза становится кричащей. Сурен сдается и меняет тему разговора:

– Сережка звонил?

Галине нужно время, чтобы переключиться. Она утвердительно кивает, делает глоток чая и только после этого говорит:

– Звонил. Вечером. Из общежития. Сказал, все хорошо. Учеба в порядке. Работой доволен.

– Не понимаю, какая может быть работа, когда ты учишься? – с облегчением Сурен цепляется за новую тему разговора.

Галина берет бутерброд и кусает его за «сырную» сторону.

– Что это за учеба такая? – продолжает он. – Не хватало еще, чтобы его отчислили.

– Говорит, на четвертом курсе можно. Все так работают. Университет поощряет.

Сурен качает головой. Он и сам обсуждал это с сыном. Пытался убедить его сосредоточиться на учебе, потому что второго шанса попасть на «бюджет» не будет. Сын с ним спорил.

– Ну, слушай, – говорит Галина, – у него голова есть на плечах. Думаю, он знает, что делает.

– Да кто бы спорил. Просто это как-то… – Сурен пытается подобрать правильное слово. «Глупо»? «Странно»? Все не то. Не может он дать сыну в этой ситуации совет. Только и остается, что полагаться на здравомыслие сына.

Так и не сумев закончить фразу, он переходит ко второму сыну – старшему:

– Стас звонил?

– Нет.

Сурен отпивает горячий чай, обжигается, с усилием глотает. Говорит:

– Мне звонил. Котел в доме стал тухнуть. Просил посмотреть. Сегодня заеду к нему, – примеряется к бутерброду, кусает со стороны горбушки, на которую приходится острый клин сыра. – Посмотрю. Либо клапан, либо труба поехала. Может, забилась. – Пауза. – Ну и посмотрю, что там к чему.

– Не сказал, когда заехать? Ты без него будешь смотреть?

Сурен понимает, к чему она клонит. Он своей паузой ее к этому и подталкивал. Это то, что волнует их обоих.

– Нет, просто спросил, в чем может быть проблема, а потом говорит: будет время, заедь, посмотри. Если сегодня с одиннадцатичасового не возьму, то сразу к нему. Он на работе будет, как я понял. – Кусает, запивает. – Так что секретов он там не хранит.

– На кухню зайди, в холодильник загляни. Он же не готовит совсем. Если там живет девушка – это будет понятно.

– Это если он там ночует.

– Получается, что вчера ночевал, раз заметил, что котел тухнет? Если он там не живет, это будет понятно.

Галина доедает бутерброд, берет обеими руками кружку, упирается локтями в стол и не спеша, с видимым удовольствием пьет чай.

– Я все равно не понимаю, что это за тайны. Ну, есть у тебя кто-то, скажи об этом, что за секрет-то такой от родителей? – возмущается Сурен.

Молчит Галина. Смотрит в чашку, дует на горячее, на плавающую половинку лимона, осторожно прикладывается к краешку губами.

Сурен вдруг вспоминает про зайца.

– Представляешь, – говорит, – вчера зайца сбил, не доезжая до Водораздельного. Прям почувствовал, как он ударился о днище. Вышел, начал искать и не нашел.

– Ночью?

– Ну да. Ходил с фонариком туда-сюда вдоль обочины, не нашел. Ему-то и спрятаться там негде было. Кругом пусто. Удрал засранец.

– И слава богу. Пусть себе живет на здоровье.

– От волка бежал, на медведя напал. Судьбу не перехитрить. Значит, не суждено было под колесами погибнуть.

Галина делает последний глоток. Достает ложечкой лимон, берет его пальцами за капающий край и впивается в кислую – до зажмуренных глаз и морщин на переносице – цитрусовую плоть. Сурен видит это и отворачивается. Жена всегда это делает некрасиво. Слишком некрасиво для человека, который любит лимоны. Ему не нравится это со времен ее первой беременности, когда она закрывалась на кухне, обливалась слезами, но ела лимоны килограммами. Его раздражали и ее слезы, и ее искаженное лицо, и маниакальная потребность в лимонах.

Лоскут цедры падает на дно тарелки. Галина встает из-за стола и собирает посуду. У Сурена остается лишь то, что он держит в руках, – кружка и бутерброд. Она начинает мыть посуду.

– Знаешь, о чем я вчера подумал? – говорит Сурен, перебивая шум воды. – Я подумал сходить на охоту.

– Не смеши меня, – без намека на иронию отвечает Галина.

Он оборачивается:

– Я серьезно. Вчера почувствовал острое желание пойти в лес с ночевкой. С костром, спальным мешком… Просто пойти на природу с мужиками.

– А охота здесь при чем? Кого стрелять собрался?

– Есть в аэропорту у нас старый таксист, охотник, вроде нашего соседа…

– Может, мы тебе фоторужье купим?

– …я думаю с ним поговорить, чтобы он в следующий раз взял меня с собой. Без ружья пошел бы, клянусь. Просто ради того, чтобы побыть на природе, отдохнуть от дороги, от машины… – Он вдруг слышит вздохи и поднимает взгляд на жену. Она стоит спиной к нему, но по содроганью плеч и закинутой голове понимает: смеется.

– Что смешного?

– А-ха-ха! – Галина начинает смеяться в голос. – Давай мы тебе фоторужье купим, как у Шарика в мультике, будешь на голубей с балкона охотиться. Ха-ха-ха!

Чувство юмора Галины – это особенная черта ее характера. Если бы однажды Сурену пришлось дать жене словесный портрет, то он бы отдельно подчеркнул ее способность легко, по щелчку пальцев, рассмеяться до слез. Внутри ее как будто срабатывает спусковой крючок, и она тут же до краев наполняется смехом и исторгает его из себя, пока тот не выйдет без остатка.

Так было всегда, даже тридцать лет назад, когда они только познакомились. Ее смех обезоруживал самодовольного городского модника, пытавшегося щеголять перед сельской девчонкой, гостившей у тетки. У него брюки клеш, волосы до плеч, пальцы за ремень, очки «авиаторы». Его манеры, которые одних смущали, других привлекали, Галиной либо игнорировались, либо вызывали легкий, звенящий смех. А ее улыбка! А глаза! Ее свежесть и воздушность без особых усилий подавили в нем волю к сопротивлению, и каждые выходные он мчался те самые ненавистные ныне сто километров, только в другую сторону – из Лермонтова в Кавказский.