Доктор Глас. Новеллетки

И покуда я сидел так, отдыхая взглядом на густой сочной зелени за окном, мысли мои перенеслись к одной давней моей фантазии, какой я иной раз себя тешу. У меня есть небольшие сбережения, тысяч десять или, может, чуть больше, в надежных государственных бумагах. Лет эдак через пять-шесть наберется, верно, довольно, чтобы выстроить себе домик на лоне природы. Только вот где его построить? Непременно где-нибудь у моря. И непременно на открытом побережье, без горок и шхер. Мне хочется, чтобы горизонт был открыт, и мне хочется слышать море. И мне хочется, чтобы море было на западе. Чтобы солнце заходило в море.

И еще одна вещь, не менее важная, чем море: мне хочется, чтобы было много-много зелени и большие шелестящие деревья. Никаких сосенок и елочек. Ну, сосны еще ладно, когда они высоки, и стройны, и крепки, и вообще, как говорится, удались; но зубчатый контур ельника на фоне неба необъяснимо мучителен моему глазу. Кроме того, и за городом ведь случаются дожди, а еловый лес в дождливую погоду наводит на меня тоскливое уныние. Нет, нет, я мечтаю об идиллическом ландшафте, о пейзаже Аркадии с длинным, пологим спуском к берегу и группами больших густолиственных деревьев, раскинувших зеленый шатер у меня над головой.

Но, к сожалению, природа побережья не такова; она первобытна и убога. А деревья из-за морских штормов вырастают корявыми, низенькими и скрюченными. Того побережья, где мне хотелось бы построить свой дом, мне не увидать воочию.

И потом, построить дом; это ведь тоже целая история. Во-первых, пройдет года два, прежде чем он будет готов, еще, чего доброго, умрешь за это время; после еще года два-три, пока приведешь все в порядок, а затем понадобится еще лет пятнадцать, чтобы обжить его как следует. Да и без хозяйки, пожалуй, не обойтись. А это имеет свои неприятные стороны. Мне страшно даже подумать, что кто-то может увидать меня спящим. Сон ребенка очарователен, также и молодой женщины, но едва ли это относится к мужчине. Говорят, сон воина у лагерного костра, с ранцем в изголовье – красивое зрелище, оно и возможно, ведь он так устал и спит так сладко. Но я могу себе представить, что за лицо у меня, когда мысль на нем отсутствует. И самому-то, верно, противно было бы глядеть, а со стороны и подавно.

Нет, не бывает, видно, такой красивой мечты, которая в конце концов не пожрет самое себя.

А еще я часто задаю себе вопрос: интересно, какой бы ландшафт я избрал, когда бы не прочитал в своей жизни ни одной книги и не видел ни одной картины. Очень может быть, что тогда мне и в голову не пришло бы выбирать, очень может быть, что я удовольствовался бы шхерами с их пригорками и бугорками. Все мои представления и мечты о природе основаны, надо думать, на впечатлениях, полученных от изящной словесности и изобразительного искусства. Это они научили меня тосковать по цветущим лугам старых флорентинцев, по мерному колыханию волн гомеровского моря, по коленопреклоненной молитве в бёклиновской Священной роще[11].

Ах, что увидели бы мои собственные жалкие глаза в этом мире, предоставленные самим себе, без помощи сотен и тысяч наставников и друзей из тех, кто сочиняет, и мыслит, и видит за нас, простых смертных. Как часто думал я в юности: о, хоть бы приобщиться; суметь бы приобщиться. Суметь бы хоть однажды что-то дать, а не только все брать и брать. Так тоскливо влачить жизнь в одиночестве, с бесплодною душою; я, кажется, на все был бы способен, лишь бы почувствовать, что я кто-то и что-то значу, и обрести уважение к самому себе. К счастью, большинство людей весьма непритязательны в этом смысле. Я же напротив, и я много от того перемучился, хотя самое страшное, по-моему, уже позади. Поэта из меня все равно бы не вышло. Мне никогда не удается увидеть ничего такого, что уже не было бы увидено и воспроизведено прежде меня. Я знаком кое с кем из поэтов и художников; странные, на мой взгляд, личности. Хотеть они ничего не хотят, а если когда и захотят, то поступают прямо наоборот. Они – только глаза, только уши, только руки. Но я им завидую. Не то чтобы я променял свою волю на их миражи, но как бы хорошо иметь в придачу такие глаза и такие уши. Иной раз, глядя на кого-нибудь из них, застывшего в неподвижности, отрешенного, уставившего взгляд в неведомое, я думаю про себя: кто знает, быть может, вот в эту самую минуту он видит то, чего никто до него не сумел увидеть, а вскоре увидят благодаря ему тысячи, и я в том числе. В творениях самых молодых из них я, правда, мало что смыслю – пока что! – но я знаю, я заранее предвижу, что стоит им в один прекрасный день стать признанными и знаменитыми, как и я их тотчас же пойму и стану ими восторгаться. Это все равно как с новой одеждой, мебелью, со всякой новинкой; разве только самые закоснелые и заплесневелые, самые безнадежные способны устоять. А сами творцы? Верно ли, что они законодатели своего времени? Бог его знает. Глядя на них, я, пожалуй бы, этого не сказал. Я склонен скорее думать, что они инструменты, на которых играет время, эоловы арфы, в которых поет ветер. А сам я что такое? И того меньше. У меня нет собственных глаз. Я даже на ту вон рюмку водки и редиску на столе не умею взглянуть своими собственными глазами, я гляжу на них глазами Стриндберга и вспоминаю, как он выпивал с друзьями в дни юности. А когда я провожал взглядом стремительно скользящих по каналу полосатых гребцов, во главе их словно бы пронеслась предо мною тень Мопассана.

А в эту вот самую минуту, когда я сижу возле раскрытого окна и пишу при мигающем свете свечи, ибо мне противно прикасаться к керосиновым лампам, а экономка моя так сладко спит после поминального кофепития, что мне жалко ее будить, – в эту самую минуту, когда пламя свечи колеблется на сквозняке и тень моя на зеленых обоях колеблется и вздрагивает вслед за пламенем и силится обрести плоть, – мне вспоминается в эту минуту Андерсен и его сказка про тень, и чудится мне, что я и есть та самая тень, что силилась стать человеком.

6 июля, утром

Я должен записать сон, который приснился мне нынче ночью.

Я стоял у постели пастора Грегориуса; он лежал больной. Верхняя половина его тела была обнажена, и я выслушивал его сердце. Кровать стояла в его рабочем кабинете; в углу стояла фисгармония, и кто-то играл на ней. То был не хорал, и вообще не какая-то определенная мелодия, а как бы обрывки фуги, восходящие и нисходящие пассажи. Дверь была открыта; это меня беспокоило, но я все никак не мог собраться закрыть ее.

– Что-нибудь серьезное? – спросил пастор.

– Нет, – ответил я, – серьезного ничего нет; но это опасно.

Я хотел этим сказать, что, мол, опасно для меня самого. И мне казалось во сне, что я выразился глубокомысленно и тонко.

– Но на всякий случай, – прибавил я, – можно ведь послать в аптеку за капсюлями для причастия.

– Меня будут оперировать? – спросил пастор.

Я кивнул.

– Должно быть, придется. Ваше сердце никуда не годно, оно слишком старое. Придется его удалить. Операция, впрочем, пустяковая, достаточно обычного разрезального ножа. – Мне, как медику, это представлялось элементарным, и разрезальный нож как раз был под рукой. – Прикроем только лицо платочком.

Пастор громко стонал под носовым платком. Но вместо того чтобы оперировать его, я поспешно нажал на кнопку в стене.

Я убрал платок. Он был мертв. Я пощупал его руку; она была ледяная. Я посмотрел на свои часы.

– Он умер не менее двух часов назад, – сказал я вслух.

Фру Грегориус встала из-за фисгармонии, на которой играла, и приблизилась ко мне. Взгляд ее показался мне печальным и скорбным, и она протянула мне охапку темных цветов. И лишь тут я увидел, что она улыбается двусмысленно и что она голая.

Я протянул к ней руки и хотел обнять ее, но она ускользнула, и в тот же миг в открытых дверях появился Клас Рекке.

– Доктор Глас, – сказал он, – в качестве исправляющего должность столоначальника я объявляю вас арестованным!

– Теперь уж слишком поздно, – ответил я ему. – Разве ты не видишь?

Я указал на окно. Красное зарево ворвалось в оба окна комнаты, вокруг стало светло, как днем, и женский голос, доносившийся, казалось, из соседней комнаты, стенал и жаловался: мир горит, мир горит!

И я проснулся.

Утреннее солнце било прямо в окно. Я забыл вчера опустить штору, когда вернулся.

Странно. Ведь в последние дни я и думать забыл про урода пастора и его красавицу жену. Не хотел про них думать.

И ведь Грегориус уехал в Порлу.

* * *

Я записываю здесь не все свои мысли.

Я редко записываю мысль с первого раза. Я выжидаю, придет она снова или нет.

7 июля

Дождь, и я сижу и думаю о разных неприятных вещах. Почему я отказал Хансу Фалéну, когда он той осенью просил у меня взаймы пятьсот крон? Правда, я его очень мало знал. Но он перерезал себе горло неделю спустя.

И почему я не учил в гимназии греческий? Эта мысль приводит меня в такое расстройство, что я положительно делаюсь болен. Ведь нам его преподавали целых четыре года. Быть может, поскольку отец навязал мне греческий вместо английского, я и решил не учить ни того, ни другого? Надо же быть таким тупицей! Все прочее я, видите ли, одолел, даже ту чепуху, что называлось логикой. А греческий мы изучали целых четыре года, и я понятия не имею, что такое греческий.

И учитель тут, конечно, ни при чем, ведь он впоследствии сделался министром.

Разыскать бы свои школьные учебники и проверить, способен ли я еще что-то выучить, может быть, еще не поздно.

* * *

Интересно, каково это, когда на совести у тебя преступление.

* * *

Интересно, когда же у Кристины будет готов обед…

* * *

Ветер отряхивает промокшие дубы на кладбище, и дождь журчит в водосточном желобе. Какой-то оборванец с бутылкой в кармане обрел убежище под церковной крышей, в уголке у контрфорса. Он стоит, прислонившись к кирпичной церковной стене, и кроткий, доверчивый взгляд его блуждает меж бегущих туч. Капает с двух тощих деревцев у могилы Бельмана[12]. Напротив кладбища приютился небезызвестный дом; девица в исподнем шлепает к окошку и опускает штору.

А по грязи меж могил осторожно пробирается отец-настоятель, под зонтиком и в галошах, и вот уж он протискивается через маленькую дверку в ризницу.

Кстати, отчего это священник всегда входит в церковь через заднюю дверь?

9 июля

Дождь не перестает. Такие вот дни сродни всему, что тайно отравляет мне душу.

Сейчас, возвращаясь домой с визитов, я на перекрестке обменялся торопливым кивком с господином, встречать которого мне неприятно. Он однажды оскорбил меня – глубоко, изощренно, при таких обстоятельствах, что я не вижу возможности отплатить ему.

Подобные вещи неприятны. Вредны для здоровья.

* * *

Я сижу за бюро, выдвигаю один ящик за другим и перебираю старые бумаги и разную мелочь. Мне попадается маленькая пожелтевшая газетная вырезка.

Существует ли загробная жизнь? Д-р богосл. Г. Кремер. Цена 50 эре.

Откровения Джона Беньяна. Картины загробной жизни, райского блаженства и ужасов ада. Цена 75 эре.

САМОПОМОЩЬ. С. Смайлс. Наивернейший путь к отличию и богатству. Цена 3 кроны 50 эре и элег. холщ. пер. с зол. обр. 4 кроны 25 эре.

Отчего я сохранил это старое объявление? Помню, я вырезал его, когда мне было четырнадцать лет, в тот год, когда разорился отец. Я стал откладывать из своих жалких карманных денег и купил наконец книжку мистера Смайлса, правда, без золотого обреза. Прочитав, я тут же отнес ее букинисту: она оказалась до невозможности глупа.

А объявление осталось. Да ему и цена больше.

А вот старая фотография: наш загородный дом, где мы жили несколько лет кряду. Усадебка называлась «Марибу»[13], в честь мамы.

Фотография пожелтела и поблекла, и словно в тумане белый дом и еловый лес за ним. Да так оно все и выглядело в пасмурные и дождливые дни.

И жилось мне там не очень сладко. Летом мне частенько доставалось от отца. Правда, когда я не ходил в школу и не был занят уроками, ребенок я был несносный.

Однажды меня выпороли незаслуженно. Это чуть ли не одно из приятнейших воспоминаний моего детства. Плоть, конечно, страдала, зато на душе было хорошо. Я спустился после к морю, волны бились о берег, и брызги пены летели мне в лицо. Не знаю, испытывал ли я когда-либо впоследствии столь приятный наплыв благородных чувств. Я простил отцу; человек он был вспыльчивый, да и дела его замучили.

Труднее было прощать, когда он порол меня по заслугам (я и до сих пор, кажется, не простил его до конца). Как, например, в тот раз, когда я, несмотря на строжайшее неоднократное запрещение, снова обгрыз себе ногти. Как он бил меня! После того я не один час бродил под моросящим дождиком в нашем жалком ельнике, и плакал, и сыпал проклятиями.

Я ни разу не видел отца умиротворенным. Он редко когда радовался, а поскольку сам был такой, то и чужой радости не переносил. Но праздники он любил; он был из породы мрачных гуляк. Он был богат, а умер в бедности. Не знаю, отличался ли он безупречной честностью; ведь он ворочал очень большими делами. Помню, как однажды, еще ребенком, я удивился шутливому замечанию, оброненному им в разговоре с одним из своих деловых друзей. «Да, дорогой мой, не так-то просто оставаться честным, загребая столько, сколько мы с тобою…» Но он был строг и непреклонен и имел совершенно твердое и четкое представление о долге, когда речь шла о других. Для себя-то всегда отыщешь извиняющие обстоятельства.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Имеются в виду так называемые Бани Лоренца, находившиеся на острове Хельгеандсхольм в центре Стокгольма вплоть до 1893 года. Здание действительно окружали деревянные колонны, соединенные стрельчатыми, стилизованными под готику арками.

2

Кунгсхольм (Королевский остров) – район в центре Стокгольма.

3

Стейнлен Теофиль-Александр (1959–1923) – французский художник, один из популярнейших иллюстраторов и графиков эпохи модерна. Среди его работ – немало портретов парижских бедняков и зарисовок уличной жизни.

4

стихотворение Юхана Улуфа Валли́на (1779–1839), шведского поэта и переводчика, архиепископа Швеции в 1937–1939 гг.

5

«Книга песен» (нем.), стихотворный сборник Генриха Гейне.

6

правительственное здание в центре Стокгольма, на берегу протоки Стрёммен.

7

Первое упоминание о гигантском существе, якобы обитающем в озере Стуршён на Севере Швеции, относится к XVII веку. В 1890-х годах благодаря прессе легендарное чудовище оказалось в центре общественного интереса. В безуспешных попытках его поимки участвовал даже король Оскар II.

8

Фредрик I, король Швеции (1720–1751), прославился в том числе многочисленными и довольно скандальными любовными похождениями. В 1748 году перенес несколько инсультов; скончался от гангрены.

9

Феликс Фор, президент Третьей республики (1895–1899), скончался от инсульта, по слухам, в постели с любовницей.

10

вещественное доказательство (лат.).

11

Речь о картине «Священная роща» швейцарского художника-символиста Арнольда Бёклина (1827–1901).

12

Бельман, Карл Микаэль (1740–1795) – знаменитый шведский поэт-песенник и музыкант, похоронен у церкви Святой Клары.

13

«Марибу» буквально – «жилище Мари».