Иллюстратор-2. Узел творения

Молчание было демону ответом. Необъяснимая, щемящая грусть завладела мной. Вот уж никогда бы не подумал, что буду тосковать по прежней Пангее, мире теней, что являли собой хоть и отражения, но живых, которые в сравнении с восставшими из отбросов Отстойника мертвецами казались цельными, наполненными энергией созданиями.

Моя меланхолия прервалась внезапно и болезненно – плечо сдавила сталь. Повернув голову, я увидел на своём плече латунную перчатку, выше – бесцветный, непроницаемый взгляд рыцаря, а немного в отдалении расслышал глухую, размеренную, исполненную достоинства речь:

– Вот вам бог. Я привёл его. Проводите сиятельного ангела в покои. В общем, как обычно, куда обычно. И, как обычно, без единого звука.

Ничему не научила меня жизнь. Не научила и смерть. Я укорял себя в мыслях, оборачиваясь на знакомый голос. Видно, суть моя – глупость, и призван я служить разменной монетой – не более, раз снова доверился демону и снова позволил вовлечь себя в обман.

Откуда-то появились еще три рыцаря – копии первого, в латунных доспехах, и лица, как броня, неприступны и холодны. Они окружили меня, загородив собою предателя Сагду, и он потерялся из виду, а воины увлекли меня дальше. Их чешуйчатая броня сверкала так ярко, что, околдованный сиянием, я упустил ориентир, а когда нашёлся, едва смог поверить тому, что стою у подножия монумента памяти самому себе.

И ещё сильнее было моё изумление, когда от прикосновения ладони рыцаря часть каменной кладки отделилась, быстро, бесшумно спружинила потайная дверь и копьё рыцаря толкнуло меня внутрь химеры.

– Выше! – скомандовал рыцарь, только я успел узреть впотьмах лестницу, неровными зигзагами ведущую наверх.

– Сегодня он совсем варёный! – сказал другой рыцарь, идущий следом, глядя, как медленно, карабкаясь, я преодолеваю железные ступени.

– Не знаю, что творит с ним жрец, но он от раза к разу всё медлительнее, – отвечал первый.

– А ещё говорят, он когда-то летал…

– Враки!

Признаться, я и сам уже не знал, что правда, а что миф, но слова рыцарей заставили и меня задуматься о причине моей медлительности. И я нашёл единственную причину, по которой медлил: медлил, потому что думал… Сагда, Ботис, демон, жрец новой Пангеи… Потому мы беспрепятственно достигли площади без жертвенных цветов. Жрец проделывает со мной одну и ту же церемонию, и от одной церемонии к другой я становлюсь нерасторопнее. Но мне известно: не спешу – значит, думаю. И значит, от одной церемонии к другой мне удаётся больше осмыслить. Вероятно, подумав ещё, я смогу это прекратить. Будто я всё ещё брожу в лабиринте того дурного сна, и не достаёт детали, не находится верный ключ, чтобы выбраться.

Итог моим размышлениям подвёл удар макушкой о металлическую опору на вершине скульптуры. Отдавшись мыслям, я не заметил, как мы добрались и как рассеянный свет из небольшого отверстия в камне разбавил темноту внутри химеры.

Непроизвольно я приник лицом к отверстию, и моему взору с вершины химеры открылся дивный пейзаж: вдали под серой рябью облаков раскинулось поле ярко-красных цветов – лепестки лотосов колыхались на ветру, чуть заметно мерцая по контуру – лепестки копили, берегли, взращивали семена живой анимы. Стало быть, это и есть источник, что не даёт украденным телам стариться, год от года поддерживая их неизменную красоту. С одной стороны, я воспрянул духом: мои братья и сёстры живы и телом и душой, – пускай спящие, но живые. Но с другой… мой дух подтачивали сомнения…

И тогда я посмотрел вниз. Мое внимание привлекла отнюдь не толпа коленопреклонённых умертвиев подле уродливой скульптуры, а еле заметная глазу тень, мелькнувшая у подножия – тень палача с его неизменным орудием. «Только не это!» – яснее ясного высветила разум внезапно вспыхнувшая мысль, разбередила в памяти чувств многократные повторения одного и того же события, когда я погибал от рук палача.

Та же мысль заставила переключить взор к полутёмной стене, нише со встроенным сосудом. К сосуду были присоединены приспособления наподобие рогов, ветвящихся вниз до самого основания скульптуры и дальше, на неизведанную глубину.

Но теперь я ведал, куда и для чего ведут эти похожие на рога трубки, как ведал и то, какие воды несут эти рукотворные реки. Нет, не скудные подачки далёкого солнца питают бескрайние поля алых цветов, а моя собственная кровь ритуально жертвенного и каждый раз воскрешаемого жрецом Сагдой бога проливается в сосуд и, стекая через рог, уходит в землю, насыщая живой анимой засеянные умертвиями поля. Каждый раз. Но не в этот! Мой разбуженный дух отчаянно противился насилию. Ум лихорадочно метался в поисках спасения, пока я с деланым смирением стоял на вершине внутри химеры, а два рыцаря позёвывали у меня за спиной.

Очередная казнь, бесславная, тайная, неумолимо приближалась со скрежетом ржавчины, стираемой со ступеней башмаками палача. Примагниченный взглядом к противоположной стене, в её корявых зарубках виделась вся моя незавидная жизнь, коей выпало обрываться вновь и вновь без смысла, по глупости, с чувством вины и стыда перед самим собою прежним, снося вновь и вновь удар за ударом… и так без конца.

Нить отчаяния выудила из памяти отчаяние иное, прошлое, когда во власти безумия я точно так же буравил глазами стену, битый могучим стражем, рыцарем и кузнецом Ланселем Грэкхом. Так ясно предстала пред мысленным взором та стена и рамка, которую я кровью вывел на ней, что стена, на которую я глядел теперь, вдруг почудилась мне точным повторением той, памятной с раскрытыми навстречу солнцу лепестками сияющего лотоса, начертанного кровью безумного художника в кузнице Ланселя Грэкха, Главного стража Пангеи.

Узнав стену, я будто проникся тем своим прежним безумием и, невзирая на близость шагов палача, уверенно двинулся к стене, порывисто, второпях принялся стирать рукавом налёт грязи и пыли. За наслоениями проступали крапинки – выцветшие вкрапления складывались в квадрат и, не пьяный, не в бреду, я мог поклясться: следы, проявившиеся на серой стене, были следами рамки, нарисованной самолично мной в старой кузнице.

С тройным усердием я стирал ладони о шершавую стену, с каждым новым сантиметром очищенной поверхности убеждаясь в том, что внутреннюю конструкцию идола дополняет никакая другая, а именно та стена, которую я узнал по собственноручно оставленному на ней следу. Усилия не прошли даром. Вырванным из прошлого ископаемым, запертый в неровной, истерзанной временем раме, вымученно и рьяно тянул вверх свои кровавые лепестки начертанный мною в порыве безумия лотос.

Не ко времени было размышлять о том, как и почему моя спонтанная картина из скрытой от небесного света Пангеи оказалась внутри статуи в Пангее света победившего, важно было, что я нашёл, разглядел за слоями пыли свой нарисованный цветок. «Не ко времени», – понял я, обернувшись. Рыцари, сторожившие меня, расступились, освободив проход палачу, тайком от толпы взошедшему на вершину химеры.

В чёрном плаще с красной каймой, опоясанный жёлтой лентой, он по-деловому, без суеты расчехлил топор. Заметно было по его скучающей мине: этот сценарий и он и я проходили не раз. Внове был один цветок. Призрачным отголоском прошлого он один не вписывался в сложившийся алгоритм, он один – чужеродный элемент устоявшегося паттерна – был способен сломать его, изменив предрешённый исход.

Я пытался соображать: «Вниз хода нет. Вверх? Нет крыльев, чтобы улететь. Или… – Я бросил взгляд на цветок. – Уж лучше показаться смешным, чем так запросто позволить отсечь себе голову. Повезёт – разобью голову, только сам, без топора и без них».

Решив так, я как оголтелый, с надрывным ором ринулся к нарисованному цветку.

Кто-то сзади ухватил за куртку, но внезапность и скорость моего порыва не оставляли шанса меня удержать. Оборвав все до единой пуговицы, я скинул куртку и устремился к цели, не гадая и не думая, целиком полагаясь на случай.

И случай обескуражил. Будто разом, как по щелчку, во всём мире погас свет. Так стало вдруг темно… И пусто…

Пусто везде: и там, где осталась куртка, где кипели яростью преследователи, и там, где только что была стена с выцветшим от времени рисунком, о которую я должен был разбиться. В замешательстве я вертел головой в разные стороны, до боли таращил глаза в неистовом желании разглядеть хоть что-нибудь. Но во сто крат сильнее неизвестности я боялся исчезнуть в этом «нибудь», потеряться, чтобы вновь возродиться в беспамятстве и легковерии.

Схватился за сердце – частый, рваный ритм. Ещё немного, и остатки разума растворились бы в этой пустоши.

Но столь внезапно накрывшая мир чернь столь же внезапно проявила чьё-то присутствие звуками, идущими издалека. В них я узнал голоса моих провожатых. Слышался и третий, незнакомый голос, вероятно, принадлежащий палачу. Они ругались, спорили, обвиняли друг друга, домысливая, куда мог подеваться их жертвенный пленник.

Ошибочно я полагал, что голоса шли из пустоши. Напротив, пустошь заглушала их, хотя те, кому они принадлежали, находились на расстоянии вытянутой руки. Так виделось мне, когда тьма, поредев, превратилась в тонкую серебристую вуаль. И я был под этой вуалью, и вуаль скрывала меня.

Невидимый для тех троих, я был и неосязаем. Я утвердился в этом, когда вначале боязливо, затем увереннее приблизился к палачу, коснулся рукой его топора… точнее, хотел коснуться, но не почувствовал остроты лезвия – мои пальцы прошли сквозь него, провалившись в пустоту.

«Я умер», – подумалось мне, и должно быть, произнёс это вслух, потому что тотчас услышал за спиной отклик:

– Нет, не умер. Ты отошёл в тень.

Глава 4. Свидетели тени

– Тени пассивны. Они лишь наблюдают, не в силах что-либо изменить, – продолжал голос.

И снова в целом мире померк свет, и не существовало ничего в нём, кроме того голоса. И той, кто говорил. Она, как и я, пряталась под вуалью. Я слышал и ощущал её дыхание, как мимолётное дуновение в опустелой тиши.

– Кто ты? – спрашивал я, и снова как дурак вертел головой.

– Я хранительница дверей. Этой двери, если быть точной. Скажу прямо, я уже не надеялась дождаться тебя.

– Меня?.. Ты ждала меня?

– Того, кто пройдёт через дверь. Ты прошёл. Выходит, я ждала тебя.

– Почему снова темь и я ничего не вижу?

– Свет позади тебя. Он мешает. Ты постоянно обращаешься к нему, смотришь назад, в прошлое. Палача и тех двоих оставь и забудь, не оглядывайся. Только тогда тебе откроется мир теней.

Я перестал озираться и начал смотреть прямо. Не стремясь постичь взором беспросветную тьму впереди, я проникал взглядом на расстояние между собой и тем местом, где заканчивалось осязаемое присутствие, близко-близко, где дыхание ветра теснилось в серебристую рябь. И рябь облекалась в грани: поначалу сродни миражу, они то отчётливо возникали в поле зрения, то пропадали, рассеиваясь в серой дымке, и я усилием воли возвращал их вновь; тогда они соединялись в форму, что мало-помалу обретала устойчивость, и я уже мог различить в ней силуэт.

Так я впервые увидел хранительницу дверей, колдунью, ставшую мне проводником по миру, спрятанному под покровом новой Пангеи победившего света.

Колдунья звалась Ингрит. Её рыжие кудри выбивались из-под красной вязаной шапочки, под рваной чёлкой – острые лучи смешливых глаз, необыкновенных, говорящих: о знании, сокровенном, но невысказанном, о времени – прожитом, но не исчерпанном.

Невозможно было угадать её возраст, да и зачем? Что примечательно, я сразу проникся к ней симпатией и доверием, по большей части оттого, что она не выглядела красивой. Не подумайте, она отнюдь не была дурна. Говоря о красоте, я имею в виду ту ангельскую безупречность черт, что являли собой мои братья и сёстры, низвергнутые с небес дети Вечной Весны, беспамятные куклы умертвиев. Вот уж никогда не думал, что буду чураться красоты! Однако именно так я и мыслил, отвергая всё правильное и безукоризненное, всё то, что олицетворяет свет, более не доверяя ему.

Что бы ни двигало мной, находиться рядом с Ингрит, чьи глаза лучились настоящей, не краденой жизнью, отражая всё её несовершенство и истории (возможно, разные, а не только те, о которых говорят), было легко и спокойно.

– Что такое двери? – спросил я Ингрит, когда мы спускались по лестнице, будто повторявшей лестницу внутри скульптуры, по которой поднимался я к месту очередной, на сей раз не состоявшейся казни, с тем различием, что теперь я находился не внутри, а снаружи статуи, и у её подножия толпы людей не преклоняли колен, а на тёмно-синем небе сияли перламутровые звёзды.

– Ты думал, что освобождённый твоими стараниями свет стёр с лица земли все тени. На самом деле ничто не исчезает бесследно. Следы памяти прошлого мира, навсегда запечатлённые в его тверди, неуловимы и неприметны. Такие отпечатки способен распознать далеко не каждый, и только те отпечатки, что составляют его собственную глубинную память. Отпечатки и есть двери, ведущие в мир теней, – мир памяти Пангеи. Ты видел дверь, не понимая, чтó ты видишь, однако доверился и вошёл. И вот ты здесь. Что заставило тебя войти?

– Цветок, лотос, что я когда-то запечатлел на стене. Только стена принадлежала совсем другому месту.

– Нарисовав цветок в прошлом, ты оставил след. Отпечаток твоей памяти послужил дверью в мир теней. Ты должен кое-что понять об этом месте. И двери, и всё, что есть в мире теней, – все отметины – выдраны из общей памяти, несуразно переплетены, смешаны вразнобой без какого-либо порядка. Тени, хаос – и ничего кроме.

Колдунья говорила, прекрасно понимая, кого она проводит через мост в тишине звёздной ночи. Я узнал мост – и сердце защемило. Тогда я мог летать, и я летал над мостом быстро, легко, беспечно. Но здесь мост будто бы висел в воздухе, лишённый всяких опор. Отпечаток чьей-то несовершенной памяти, которая зачастую стирает детали.

– Куда мы идём? – спросил я.

– К Свидетелям тени. Я представлю тебя старейшинам.

Я тут же вообразил себе суровых старцев, испытующе разглядывающих меня со всех сторон, с головы до ног, чтобы решить, достоин ли я здешних призрачных теней, и мне стало не по себе. Не желая прежде времени думать и тем более говорить о будущем, я спросил о том, что казалось ближе:

– Всё, что мы видим здесь, – отголоски былого, кем-то оставленные отпечатки, и каждый образует дверь?..

– Отнюдь. Двери возникают из тех переживаний, которые так или иначе связаны с пролитой кровью. Ты кровью рисовал на стене цветок, не так ли?

Соглашаясь, я молча кивнул.

– Кровь – жизненная сила – соединяет миры, – сказала Ингрит, когда мы миновали мост и густое облако тумана.

Внезапно и мост и туман точно схлопнулись, оставшись позади аляповатой кляксой, в то время как впереди раскинулся фантастически несообразный лес: по одну сторону тропы зеленела листва и слышался птичий щебет, а по другую – бушевали ветра зимы, с голых ветвей засыпая снегом дорогу.

Воскрешённый своим демоном, лишённый предназначения и цели, я просто шёл по тропе и, признаться, мне было безразлично, куда ведёт путь.

Между тем мы углублялись дальше и дальше в лес. Соседствующие по разные стороны весна и зима никогда не пересекутся, я знал, как знал и то, что сам я навряд ли с ними пересекусь. Витая в мыслях, не сразу заметил я, что ночь прошла, а по обеим сторонам дороги одновременно восходили два солнца: одно холодное, зимнее, неприступное, другое яркое, тёплое и улыбчивое.

Но и восшествие тех двух солнц не поразило меня так, как открывшееся впереди.

Выглядело так, будто нам навстречу движется огненный диск, окаймлённый пылающим обручем. Тропа, по которой мы шли, стремительно расширялась, а лес по обе стороны редел, словно жёг его жар наступавшего огненного диска. Совсем скоро леса не стало вовсе. Осталась одна дорога выжженной травы, ведущая вверх, навстречу красному солнцу, только-только взошедшему над золотыми песками необозримой пустыни.

– Интересно, из чьей памяти родом эти места? – спросил я Ингрит.

– Те старейшины, что застали век Золотой Обезьяны, помнят высокое, незапятнанное солнце небес. Они благословили здешний край, – произнесла колдунья, указывая на стоящие в ряд насыпи, похожие на небольшие барханы. – Они первые, кто нашёл дверь, а за ней – свои воспоминания.

Мы приблизились: мёртвый штиль, застывшие на барханах песчинки. Не могилы ли, случаем?..

– Тише! – предупредила Ингрит, хоть я и так хранил молчание.

То, что колдунья намеревалась представить меня мёртвым, было вполне в духе здешних мест, и я почти свыкся с тем, что мне предстояло участвовать в некоем акте спиритизма. Но я, очевидно, не был готов к тому, что приключилось в действительности.

В безветрии замерших барханов песчинки ни с того ни с сего начали осыпаться: сперва медленно, потом всё быстрее и быстрее. «Если не ветер смывает насыпь, то, вероятно, нечто внутри барханов приводит песок в движение», – подумал я, и вслед моим мыслям из-под осиянного красным солнцем песчаного моря вынырнула костлявая рука.

Мне представилось, как полуистлевший труп восстаёт и начинает пытливо поедать меня пустыми глазницами. Оцепенев, я не отрывал взгляд от существа, которое, кряхтя, поднималось из песков и вскорости встало в полный рост. Тот же процесс с небольшим интервалом во времени происходил на двух соседних «могильниках». Заживо погребённые под барханами три неизвестных создания, благополучно восстав, и в самом деле пожирали меня глазами, но, вопреки моим опасениям, у них были вполне живые человеческие глаза. Все трое (по виду мужского пола) одинаково одеты: янтарного цвета бишты[1], висевшие свободно, подобно мантиям, лица наполовину закрыты платками.

Выпрямившись, мужчины сняли платки.

Никогда раньше я не видел таких лиц и в будущем тоже не увижу наверняка! Будто высечены из древних скал столпы многовековой мудрости, предки всех народов, запечатлевшие черты всевозможных лиц, живших во всякие времена, но в то же время не похожие ни на кого, – таких больше нет и не будет – лица, на коих не счесть морщин, и каждая хранит уникальный опыт, выстраданный и в страдании приобретший цену сакрального знания. Такими предстали предо мной выросшие из барханов старейшины, и я пред ними – низок, жалок и глуп.

Ингрит опустилась на одно колено, склонила голову. Я последовал её примеру.

– Я, Хранительница двери лотоса, урождённая Ингрит, привела странника по имени Камаэль, дабы свидетельствовать его тень, – заговорила колдунья.

Трое старейшин, стряхнув с одежды песок, покинули свои песчаные могильники и чинно опустились наземь подле нас, вновь замерев в неподвижности – лишь жжённые солнцем пальцы перебирали костяные чётки.

– Мы знаем, кто он, – заговорил один. – Ангел, лишённый крыльев, коварный прислужник карающих небес.

«Вот, приплыли… Определённо, я у них не в чести…» – подумал я, не помышляя об оправдании.

– Позвольте! – вступилась Ингрит. – Не вы ли говорили, что наши врата открыты для каждого, кто способен увидеть свою тень?

– Так и есть. Он смог разглядеть тень, – произнёс второй старейшина, сидевший посередине. – Но сможем ли мы её свидетельствовать? И хватит ли у него духу принять её?

– Посмотрим, что от него осталось, – сказал первый, пронзая меня взглядом леденящей бездны, отчего я почувствовал опустошение – пустоту внутри, будто та безучастная бездна сошла вглубь меня, чтобы забрать остатки. – Раненый птенец… Иллюстратор, что больше не рисует миры… Художник, лишённый вдохновения…

Пустота и холод настолько глубоко проникли в меня, что слова старца, болезненные, должно быть, обидные, не отозвались горечью, не задели за живое вовсе.

– Глядите, ему и впрямь всё равно, – заговорил третий, до того пребывавший в молчании.

Откуда-то издали ворвался ветер, струи песчаного золота взметнулись ввысь, начисто стирая с засушливой глади следы порушенных барханов. С горячим ветром очнулся и я в неотступном желании знать.

И тогда я спросил:

– Зачем вы хоронили себя?

Ингрит в изумлении воззрилась на меня. Наверное, я повёл себя крайне непочтительно. Она суетливо потянулась рукой к волосам, сдёрнув шапку, хотела что-то сказать. Но первый старейшина жестом остановил её, встал, выпрямившись во весь рост. Возможно, я ошибаюсь, но мне тогда показалось, что я услышал скрип костей.

– Отвечу тебе так. Мы собираем воспоминания. Память мира мёртвых Пангеи и память здешнего мира теней – едина. Погружаясь в барханы, мы получаем доступ к загробному миру и памяти ушедших, считываем отпечатки, чтобы наполнить ими земли теней. Из отпечатков ушедших Пангеи мы слагаем здешний мир. Воспоминания обитающих здесь теней, – старейшина кивнул на Ингрит, – не значат ничего. И ты тоже ничего не значишь. Ты даже пока не тень, покуда не осознал её. И тень твою я могу стереть из памяти в одночасье.

– Повременим, – мягко перебил третий из старейшин, молчун.

– И что теперь? – спросил я, желая ускорить итог затянувшейся аудиенции.

– Будем пить чай и курить трубку, – ответил тот, что посерёдке, и все трое поднялись с земли.

Глава 5. Чай и трубка

Я вспомнил, как мне довелось чаёвничать с Главным стражем Пангеи Ланселем Грэкхом, и решил, что, судя по всему, события склонны повторяться раз за разом, пока их участники не извлекут из них нужный урок.

На сей раз чаепитие предполагалось в лагере старейшин, устроенном посреди пустыни: шатры из козьей шерсти, устланные внутри толстыми разноцветными коврами, мельтешащие повсюду прислужники в просторных светлых одеждах, на шее каждого – браслет в цвет золота песков. На расстоянии от шатров я обратил внимание на запорошённый песком грузовой люк (заметил, споткнувшись об откидную петлю), предназначенный, вероятнее всего, для хранения продуктов. Там же без конца сновали двугорбые верблюды. В целом весьма незатейливый быт кочевого народа.

Одна странность не давала мне покоя: каждый встречный, исключая Ингрит и старейшин, вёл себя так, будто не замечает меня, – не здоровался, даже не любопытствовал на мой счёт. Никто не остановил на мне и взгляда.

Ощущать себя пустым местом было нелепо и обидно. Я посетовал на это Ингрит, но та лишь улыбнулась с толикой превосходства, словно ребёнку, и, не поддайся я вновь меланхолии, я бы чувствовал себя дурак дураком.

Так в смятении я дождался заката.

– Ничему не удивляйся! – сказала Ингрит. – Делай, что скажут, и не бойся!

Тем самым она, того не ведая, вызвала во мне компульсивное внутреннее сопротивление. Я в напряжении провожал закатное солнце, словно навеки провожая свой покой. Стремительно холодало. На небосводе одна за одной загорались звёзды. Прислужники разожгли костёр прямо под звёздами, оставили на подносе глиняную посуду и разошлись по шатрам – все, кроме согбенного старичка с длинной жиденькой косой, – в отличие от других, он не носил на шее браслета.

Несмотря на близость живого огня, меня до костей пробирал озноб, и теперь я жалел об оставленной внутри статуи куртке. Чтобы отвлечься, я глядел на старичка, гадая, на сколько он моложе старейшин – в противоположность им он выглядел комично: всё время трясся, но не от холода, а будто что-то дёргало его изнутри, постоянно ухмылялся и смеялся невпопад, словно его собственные мысли были уморительны для него. Он сидел особняком, грея в руках предмет из камня или кости, издали похожий на ключ, размером в половину ладони.

Из темноты за алыми бликами мерцающих искр появилась Ингрит. Колдунья достала из закреплённой на поясе сумки небольшой мешочек, подошла к стоящему у огня сосуду, из которого струями шёл белый пар, приоткрыла крышку, бросив в него из мешочка несколько щепоток сушёной травы. Я с тревогой посмотрел на неё, ожидая тотчас получить объяснения, но она отвернулась, как все те люди, словно не замечая меня, и уселась по другую сторону костра, а двое старейшин – недружелюбный Аббас, что грозился стереть из памяти мою тень, и другой, немногословный Ихсан – расположились по обе стороны от меня, от чего я сильнее напрягся, тщетно пытаясь унять дрожь. Третий (как мне показалось, главный среди них) подошёл к Ингрит, положил руку на её ладонь и что-то прошептал.

– Что это? – спросил я, когда Ингрит поднесла мне глиняную чашу, которую только что сама доверху наполнила дымящейся жидкостью из сосуда.

– Чай, – ответил за неё главный старейшина, которого звали Джаббар. – Мы будем пить чай и курить трубку.

Я втянул ноздрями дым – зелье Ингрит пахло мятой и анисом. Пригубил из чаши: чай горький, перенасыщенный травами, но на непритязательный вкус вполне сносный. Аббас забрал у меня чашу, передавая по кругу. Тем временем Джаббар по ту сторону костра закурил трубку. Огонь плясал сам по себе, не оставляя тени, и это было не ново. Очутиться опять в мире теней было сродни возвращению домой.

И мне вдруг стало удивительно легко. Столь же нежданно захотелось пить.