Новая надежда

– А как же наши родные? – крикнул голос из-под трибун. Я очнулась от оцепенения и тоже подняла руку.

– Вы последние, – микрофон взяла какая-то женщина, отодвинув в сторону политика, – больше никто не спустится. Люки сейчас заваривают.

Возмущенные крики стали громче. Кто-то истерично заорал: «Выпустите меня отсюда!» – а затем: «Прочь! Не трогайте!» Шум, последовавший за криками, известил о драке.

– Вы должны радоваться, – в громком голосе женщины зазвучал металл, – Вы будете строить новый мир. Вы будете жить… В отличие от других.

Радоваться почему-то не получалось.

– Они специально нас похитили втихаря, чтобы мы не взбрыкнули. Иначе половина студентов никуда бы не поехала, – сделала вывод Настя.

Я огляделась, сдерживая нарастающую панику. Студенты орали: дайте позвонить родителям, отпустите и прочее. Орала и я. Охранники с оружием, похожим на полицейские парализаторы, согнали нас в кучу, распределили по номерам, заставили спуститься вниз в огромных прозрачных лифтах. И заперли их на ночь, сказав напоследок, чтобы мы выбрали жилье сами.

Центральный коридор был длинным и широким. Вправо и влево от него отходили ответвления, пять в одну сторону, пять в другую. В каждом из них было по два блока на десять человек.

– Итого двести человек на этаже, – быстро подсчитала Настя.

– Нет, чуть больше, – добавил Дмитрий, – смотри, в торце коридора еще два. Итого двести двадцать.

Студенты, толпившиеся в коридоре, потихоньку начали расходиться по комнатам.

– Если мы хотим заселиться вместе, – произнес Павел, – нужно поторопиться занять целый блок. Нас же десять?

Мы выбрали дальний сектор и заселились в комнаты с шестисот двадцать шестой по шестисот тридцать пятую. Я вошла в крошечное помещение три на три метра и безучастно огляделась. Кровать, шкаф, стол, стул – все в единственном экземпляре. Серые голые стены и одна светодиодная лампочка на потолке. Меня охватила странная апатия. Я понимала, что произойдет: бункер, комета, апокалипсис, смерть всего живого на планете. Но сердце болело лишь из-за одного – я больше никогда не увижу родных.

Меня охватило чувство безысходности. Хотелось кричать, рыдать, браниться. Не сдержавшись, я выскочила наружу, в коридор, пробежала его до входа и наткнулась на таких же, как я, студентов, не желающих сидеть взаперти. Несколько парней и девушек колотили по металлической двери, кто кулаком, кто ногой, умоляя их выпустить.

Снаружи не доносилось ни звука.

Мы простояли там до глубокой ночи, ободрав ладони в кровь и сорвав голос. Никто не отозвался, никто не открыл дверь и не отправил нас домой. Никто не помог.

Я едва добралась обратно. Сил не было, ноги заплетались, ладони горели огнем. Открыла дверь в свою комнату и только тогда заметила висевшую на уровне глаз небольшую консоль с экраном диагональю около десяти дюймов. На мониторе мигал значок входящего сообщения.

Это был устав бункера – две страницы правил и инструкций. Вверху красовалась эмблема «Новая Надежда» – стилизованное изображение восходящего солнца над зеленым холмом. Я быстро прочитала его по диагонали. Основные пункты были стандартными: запрет на воровство, драки, нанесение телесных повреждений, употребление алкоголя и наркотиков в общественных местах, нарушение правил внутреннего распорядка. Но были и специфические, такие как: обязательное посещение ежемесячных собраний, соблюдение тишины после 23:00, строгий запрет на самостоятельное использование оборудования бункера, немедленное сообщение администрации о любых неполадках, сбоях в работе систем жизнеобеспечения и технического оборудования. Были и пункты о личной гигиене, правилах обращения с роботами-помощниками, использовании душевых, столовой, прачечных. В самом конце значилось: «Несоблюдение данных правил влечёт за собой соответствующее наказание, вплоть до пожизненного карцера».

Не найдя ничего, чтобы меня смутило, я приложила указательный палец к экрану, подписывая документ. К чему угрозы? Я и дома не воровала, не дралась и не оскорбляла людей.

Следующую неделю я плохо помнила. Наверное, нас пичкали успокоительными и снотворным. Или в воде, или в еде был растворен мелатонин или более серьезные препараты. Я почти все время спала, а когда просыпалась, звенело в ушах, голова была словно набита ватой. Шатаясь, как запойный алкаш, держась за стену, я брела в туалет, что-то ела, пила, говорила.

Новый мир вырисовывался тускло и размыто, словно я смотрела через грязное стекло. Узкие коридоры, крошечная душевая кабинка, один на весь сектор умывальник. Убогая комнатка с цифрой шестьсот тридцать пять на двери. Такой же номер был выбит на груди комбинезонов, висевших в шкафу.

Примерно через десять дней мы все проснулись от толчка. Я свалилась с кровати – она сильно накренилась. Рюкзак, тетради, карандаши – все, что было со мной, когда нас забрали, разлетелось по полу. Бункер затрясло, погасло освещение, где-то в глубине раздался ужасный скрежет, словно гигантские тиски сминают металл, как тонкую жесть.

Это она? Комета? И здесь нас обманули. Она упала не через месяц, а гораздо раньше.

Мысли с трудом ворочались в голове, словно запутались в густом, вязком сиропе. Я встала, с трудом держа равновесие, наощупь отыскала ручку двери, открыла ее и вышла в коридор. Он был слабо, но освещен. То ли аварийка включилась, то ли заработали резервные аккумуляторы.

Из своих комнат начали выходить, а точнее выползать, студенты. Я узнала Настю, Павла, Аню, Катю… Воздух был наполнен глухими стонами и испуганными криками:

– Что случилось? Комета? Она упала?.. Это конец?..

Вот таким я и запомнила день, когда умерла наша цивилизация: темный, перекошенный набок коридор с белеющими лицами молодых девчонок и парней, искаженных ужасом и пониманием – да, это конец. Через день освещение восстановили. Впервые на полную мощность включилась термоядерная станция, бункер выровнялся. Остался наклон, не более десяти градусов по вертикали. Он особо не доставлял никаких проблем, и мы быстро к нему привыкли. А потом нас всех вызвали наверх, в общий зал. В нем находилось гораздо больше народу, чем в первый день.

Голова уже не вела себя, как чужая. Значит, сделала вывод я, нам перестали давать транквилизаторы. На трибуну вышла давешняя женщина.

– Спешу вас обрадовать – мы удачно пережили толчок, – заулыбалась она. – Кора плиты чуть сдвинулась, но вулканы, к счастью, минули нашу капсулу. Немногочисленные внешние повреждения уже отремонтировали.

Молчание было ей ответом.

– Вам не о чем беспокоиться, – женщина перевела взгляд на группу студентов, стоявших вместе справа. Слева находилась разношерстная толпа – разряженные как на парад девицы, парни, дети разных возрастов, пожилые и не очень хорошо одетые мужчины и женщины. – Звонить уже некому, – добавила она цинично, – на поверхности мало кто выжил. А если кто-то хочет еще наружу, то вот вам кадры со спутника.

Она щелкнула пультом, и на огромном экране разверзся ад. Горело все, что могло и не могло гореть. Текла лава, водоемы шипели и испарялись, гигантские разломы зияли кроваво-красными ранами. Я опустила голову, не в силах держать ее прямо. Слезы потекли по щекам. Горло сжалось так, что я некоторое время не могла дышать.

– А теперь к насущному, – женщина кашлянула, – в России было построено два подобных бункера. Один здесь, в Подмосковье, другой в восточной части, за Уралом. Каждый рассчитан в среднем на тысячу человек. Наш мы назвали «Новой надеждой». – Я сморщила нос – банально до зубовного скрежета. – Вы же понимаете, что без огромных денежных вливаний такой объект построить невозможно, – она сделала паузу, – поэтому в бункере находятся люди, спонсировавшие строительство, – женщина перевела взгляд налево и коротко кивнула в сторону разодетых странных индивидуумов. – Студенты попали сюда бесплатно, поэтому на них ложатся все хозяйственные работы. У каждого есть планшет, подключенный к общей сети. Раз в месяц на него будет приходить расписание. Тех, кто будет отлынивать, ждет наказание. И поверьте, никакой демократии здесь не предусмотрено. Меня зовут Вероника Сергеевна Мальцева, я руковожу «Новой надеждой». Все ясно?

Отовсюду послышался нестройный гул.

– Есть вопросы?

– Сколько мы здесь будем находиться? – донесся голос мужчины из левой части зала. – Когда можно будет выйти на поверхность?

– Как говорят наши ученые, первый выход не ранее, чем через год, – ответила Вероника Сергеевна, – кроме ядерной зимы, опасность представляют проснувшиеся вулканы. Они некоторое время будут выбрасывать в атмосферу пепел и газы, и пока неизвестно, насколько изменится ее состав, можно ли будет сразу дышать или жить на поверхности. Так что запасайтесь терпением, Вадим Вадимович, – улыбнулась она.

После ужасающих картинок, показанных со спутника, навалилась вторая волна депрессии. Многие оказались на койках в медицинском центре. Я была в их числе. Нас заставляли пить таблетки, чем-то кололи, я опять плохо соображала и много спала. В палату приходил психолог и нудно уговаривал смириться с происходящим, найти положительные стороны в ситуации, озвучивая банальщину: «Что нас не убивает – делает сильнее», «Выживает тот, у кого есть воля к жизни», «Мы должны принять боль и сжечь ее, как топливо, для нашего путешествия в будущее»… и так далее.

Шоковое состояние долго не отпускало, даже после того, как меня выписали. Внутри образовалась пустота, которую необходимо было наполнить. Но чем? Ни близких, ни друзей, ни любимой работы, ни учебы… ничего и никого. Я погрузилась в оцепенение. Жила даже не сегодняшним днем, а текущей секундой, ни единой мысли не допуская о прошлом – как там родители, брат, друзья, не думая о будущем – страшно до жути. Спала, дышала, ела, бездумно, как робот.

Тогда я и сблизилась с Настей и остальными. Мы все – я, Настя, Катя, Павел, Дмитрий, Мария и другие попутчики из фургона жили в одном блоке. Мы держались вместе, вместе ходили на работу, смотрели видео в общей комнате, играли в шахматы. Вечерами разговаривали о науке, своих исследованиях, достижениях, спорили. И эти споры на время вытаскивали из беспросветной мути.

Катя доказывала, что даже массовые извержения вулканов не смогут глобально повлиять на состав воздуха.

– Гораздо страшнее разрушение озонового слоя, – вставил Дмитрий. – Представь, сколько метана и углерода выплеснулось в атмосферу.

– И он со временем восстановится, – убеждала наша оптимистка.

– Ну да, сам через миллион лет, – парировал тот, – на поверхности жить нельзя. И быстро он не восстановится, так как нет биосферы – растения-то погибли. Кто будет его восстанавливать?

– Есть океаны, планктон…

– Океаны вскипели, вся жизнь погибла. Пока она расселится, пока произведет нужное количество кислорода…

– Значит, некоторое время будем ходить в респираторах или жить под землей.

– Превратимся в кротов, – закончил Павел.

– Да хоть бы и в кротов! – воскликнула Катя, – главное – сохранить разумную жизнь. Знаешь, сколько в бункере хранилищ? Он – Ноев ковчег, помноженный на миллион. Там есть все – семена, бактерии, личинки, наборы клеток!..

Я не вступала в их споры. Катя была биологом, она сразу, как только разрешили, записалась на экскурсию по хранилищам с другими студентами. Я не ходила с ними – лежала в медцентре, ела горстями транквилизаторы и ничем не интересовалась.

– Засадим поверхность земли растениями, – не унималась она, – не везде же магматические поля, кое-где осталась и почва… По данным спутника активировалось лишь Тихоокеанское кольцо и Средиземноморский пояс. Евразия осталась почти целой. Есть видимые деформации от сейсмических волн, но они не существенны…

– Началось… – закатил глаза Павел.

Мы спрятали улыбки. Когда Катя начинает говорить подобным тоном, это надолго… Она старалась быть в курсе всех новостей, первой бежала в информационный центр, когда раз в неделю приходили данные со спутников.

– Жаль, что сейчас на фото одно и то же – свинцовые тучи, пыль, пепел. Поверхности не видно. Но через полгода они осядут…

– И что? – насмешливо произнес Павел. – Надеешься обнаружить после длинной ядерной зимы зеленые леса и траву?

Друзья его поддержали смешками. Катя надулась.

– Семена могли выжить в грунте, – пробурчала она, – а если нет – мы посадим.

– Нас всего несколько тысяч, – парировала Маша, – представь, сколько лет мы будем сажать эти самые растения по всей Евразии.

– Рассадить можно и за сутки, – произнесла я робко. Друзья ошеломленно на меня уставились. – Мой дипломный проект был на эту тему. Репликанты с внутренней самовосстанавливающейся матрицей. Проблема была лишь в самоликвидации. Я надеялась исправить ошибку уже в аспирантуре, но…

– Расскажи! – воскликнула Катя.

– Все в курсе, что ДНК любого живого объекта, будь то растение или животное, – это как программа для компьютера? Алгоритм, набор команд, сценарий развития – рождение, жизнь, смерть. Любую программу можно перепрограммировать, исправить, доработать. – Друзья покивали. – Я собиралась запрограммировать биодеструкторы пластика, такие как Pestalotiopsis microspora или Ideonella sakaiensis. Изменить ДНК грибка, чтобы он сам себя дублировал, а когда закончит работу – аннигилировался. Теоретически, грибок должен был расти в геометрической прогрессии и через день выселения на поверхность океана покрыть его тонким слоем. Уничтожить пластик и, выполнив свою миссию, самоликвидироваться. С этим и была недоработка.

– То есть, ты сможешь запрограммировать так, например, тот же планктон?

– В теории, да, – ответила я. – На самом деле, неизвестно, что получится. Практических опытов под открытым небом я, само собой, не ставила, лишь в лабораториях. А сжигать колонию в пробирке проще, чем миллионы квадратных километров грибка на Земле, – я улыбнулась.

– Все равно, это прорыв! – подпрыгнула Катя. – Скажем Вячеславу Ивановичу, пусть оборудует тебе кабинет, продолжишь исследования. Есть у нас еще химики? – она обернулась.

– Вроде еще в соседнем боксе выпускники из Казанского и Томского есть.

За месяц ко мне так никто и не подошел. Значит, пока не нужны им модификаторы планктона и грибов. То ли нас обманули, и нам никогда не выйти на поверхность, то ли в ближайшие годы важнее чистые полы, а не восстановление биосферы Земли.

Глава 3

Завтрак подошел к концу. Последние студенты покинули столовую. Лишь один столик оставался занят. За ним сидели Северинов, Иван и две девушки в нарядных коротких платьях. Зачем так наряжаться на простой завтрак? Словно на вечеринку собрались.

Мы с Настей переглянулись. Она улыбнулась, поняв по моему лицу, как мне неприятно к ним приближаться. Взяла поднос и направилась к столику.

– Разрешите убрать посуду, – произнесла она сухо.

– Разрешаю, – махнул рукой Иван, словно дает высочайшее соизволение. Девицы захихикали.

Уголок губ Северинова дёрнулся в презрительной усмешке, мгновенно исчезнувшей. Казалось, что он насмехается над своими друзьями. Зачем же он терпит их, если они ему так неприятны?

Я принялась убирать контейнеры с едой, отправляя одни в холодильники, другие – на переработку в измельчитель. Далее, думаю, из отходов делали компост или что-то подобное. Вдруг к стойке подошел Северинов.

– Собери поднос с двумя запеканками, круассанами, вареньем. И налей в термос чай, – приказной тон неприятно задел.

Он бы еще позже подошел, когда я закончила убирать. Захотелось сделать наоборот, налить в термос кофе или вообще сказать, что запеканки кончились. Но я лишь холодно поинтересовалась:

– Зачем?

Это нам, студентам, не разрешали уносить еду в комнаты, на спонсоров это требование не распространялось.

– Хочу подать своей девушке завтрак в постель, – подмигнул мне он.

Если его девушка ждет в апартаментах, то почему он любезничает с этими двумя куколками, ожидающими у входа в столовую вместе с Иваном?

Я молча собрала требуемое. Протянула поднос, случайно коснувшись его пальцев.

– Заигрываешь? – ухмыльнулся Северинов. Физиономия расплылась в двусмысленной усмешке.

– Мечтай, – привычно отмахнулась я.

И уже отворачиваясь, увидела, как в его глазах мелькнуло что-то странное, то ли тоска, то ли беспомощность. Мелькнуло и исчезло. Наверное, показалось. Четверка мажоров наконец удалилась. Настя собрала последнюю посуду, мы вместе загрузили ее в посудомоечную машину.

Теперь позавтракать можно и нам. Я задумчиво взяла остывший экспрессо, от которого отказался Северинов. Улыбнулась и вылила его в раковину. Не такая я уж и побирушка, чтобы доедать за мажорами. В еде нас пока никто не ограничивал. Значило ли это, что руководители все же надеются на то, что мы выйдем на поверхность через пару лет? Или мешков с кофе заготовлено огромное количество?

Сделала себе капучино, взяла пару круассанов и сунула их подогреться в микроволновку. Пара часов есть, чтобы передохнуть, пока моется посуда, пока мультиповар варит борщи и супы. В кухню нам поставили двух роботов. Вынуждено. Руководители бункера правильно посчитали, что миллионы рецептов, прописанных в программе андроида, не чета знаниям двадцатидвухлетних девиц, которые в своем большинстве ни разу в жизни яичницу не готовили.

На людях были – напитки, смешивание соков из концентратов, оформление столов, блюд, фруктовых корзинок. Пусть даже из фруктов оставались лишь яблоки, сливы и виноград. Новый урожай еще не вырос. Апельсинам, персикам, яблокам и грушам для вызревания требовалось гораздо больше времени, чем, например, картошке и капусте, поэтому овощей в меню было больше, чем фруктов.

Сады – мое любимое место в бункере. Если бы было можно, я бы работала там постоянно. В нескольких десятках комнат с двухметровым слоем субстрата поддерживались определенная температура, освещение, влажность. В одних климат был средиземноморским, кроме апельсиновых деревьев, там росли оливки, финики и инжир, в других – сухой континентальный для яблок, груш, слив. Жаль, что я не застала цветение, деревья высадили уже взрослыми, и за полгода до нашего прибытия.

Но на сбор урожая обязательно напрошусь.

В кухне работает тридцать девушек. И у каждой свой фронт. Мы с Настей и Катей не только стоим на раздаче, нам также вменяется в обязанности загрузить, выгрузить и высушить посуду, красиво сервировать прилавок, заменить скатерти, обновить на столах приборы, солонки и перечницы.

В общем, работы немало. А там еще Северинов прикатит. Опять будет доставать: то суп горячий, то не того объема тарелка, то пятно на скатерти. Хуже всего, когда он приходит с какой-нибудь девицей, висящей на его руке. Они воркуют, обжимаются, целуются прямо перед раздачей, словно пришли в столовую не завтракать или обедать, а есть друг друга. Сама не понимаю, почему это меня бесит особенно сильно.

Впервые я увидела Максима Северинова в конце второго курса, весной две тысячи пятьдесят пятого года. По крайней мере, я так помнила. Правда, тогда я не знала ни его имени, ни знаменитой фамилии.

Шла с последней лекции домой и решила срезать путь через стоянку. Вдруг услышала визг тормозов – темно-зеленый кабриолет с откинутым верхом лихо притормозил рядом. Для прохладной и мокрой весенней погоды, которая сейчас стояла в Москве, это выглядело сущим выпендрежом. Внутри машины сидел симпатичный темноволосый парень, явно старше меня.

– Запрыгивай, подвезу, – это было даже не предложение, а бескомпромиссная уверенность, что я соглашусь. – Говори адрес.

«Ну и наглость», – подумала я. Лицо парня было смутно знакомым. Где-то я его видела… В коридорах универа или в столовой? Не важно – не из моего факультета, точно.

– Спасибо, сама дойду, – развернулась и пошла дальше, удобнее перехватывая рюкзак.

Машина с ревом умчалась со стоянки, обдав меня пылью и вонью горячей резины.

«Сумасшедший», – подумала я и выкинула парня из головы.

Потом я несколько раз его видела то там, то сям. Всегда – модно и дорого одетого, среди толпы таких же разряженных студентов.

Мажор, сделала вывод я. Для меня это слово всегда звучало постыдным клеймом. Символ недалекого человека, не способного самостоятельно поступить в вуз, учиться без хвостов и денег, самому найти работу, добиться успеха в жизни. Сколько их было в МГУ, не счесть! И профессии выбирали соответствующие, громко звучащие – экономисты, адвокаты, IT-шники.

Где-то через год, на третьем курсе он подошел ко мне снова. Я обедала в столовой, пролистывая доклад, который должна была презентовать на следующей лекции. Как вдруг на тетрадь упала тень. Рядом остановился парень. Лицо было смутно знакомым. Точно! Это он подкатывал ко мне на парковке. Я вопросительно приподняла бровь, ожидая объяснений.

– Сегодня у меня днюха, – произнес парень скучающим тоном. – Забегай к семи в «Окулус».

Это был ночной клуб, расположенный напротив универа. Даже такой ботаник, как я, знала об этом пафосном месте. Когда оставалась на вечерние семинары, музыка гремела так, что заглушала голос преподавателя, а разноцветные огни освещали весь квартал, отражаясь на экранах рабочих планшетов.

Сказал и сразу же направился к двери, даже не услышав моего ответа, точнее отказа.

– Поздравляю, – пробормотала я ему в спину, – но у меня дела.

С какой стати он меня приглашает? Я не знаю, как его зовут, на каком факультете учится, не состою в клубе его почитателей, и мажором меня назвать трудно – мама терапевт в поликлинике, папа – инженер-строитель. Может быть, он пригласил весь курс?

Ко мне подошла Лера, одногруппница. Села напротив и постучала по столешнице костяшками пальцев, привлекая внимание. Я со вздохом подняла голову.

– Что хотел Макс?

Макс? Ну хоть имя узнала.

– Сказал, что сегодня у него днюха, – я пожала плечами, – приглашает всех в «Окулус». А ты откуда его знаешь, он же не из нашего факультета?

– Ну ты деревня! Его все знают. Это же Максим Северинов, сын Дениса Северинова, владельца «Севбиофарма». Да они производят половину лекарств в стране.

– Почему же он не учится на химика? Если отец занимается медициной?

– Да какая разница, – отмахнулась Лера, – можно подумать, он будет когда-нибудь смешивать реактивы в колбах. Это мы для него будем их смешивать. Макс учится на экономическом факультете…

Я посмотрела на часы. Обед заканчивался, а я еще не проработала план доклада.

– Слушай, Лер, извини. Мне нужно готовиться.

– А, – она скривилась, – не надоело, зубрилка ты наша?

Я отмахнулась, вопрос был риторическим.

Девушка отошла, но тут же вернулась.

– Так он точно приглашал всех?

Я непонимающе подняла голову. Мыслями я уже выбирала ростовую добавку для культивирования.

– Вроде, – ответила неуверенно.

Лера весело подмигнула и выскочила из столовой.

Потом я узнала, что Северинов действительно снял весь «Окулус» на вечер. Все два этажа. В них набилось почти сотня народу. Не весь институт, конечно, но полфакультета уместилось точно.

Лариса на следующий день прожужжала все уши, так радовалась, что попала в клуб. Села рядом за одну парту со мной на лекции и не давала покоя полтора часа.

– Сначала не хотели впускать, я уж думала, ты меня кинула, – рассказывала она, – но потом я назвала твое имя, и меня пустили. Зря не пошла, было клево… Хоть увидела бы, как богачи гуляют…

На меня в тот день вылилась тонна ненужной информации. Ели отцепилась.

На четвертом курсе я решила, что мне пора начать с кем-нибудь встречаться. Выбрала Костю, студента из параллельной группы. Однажды мы ездили вдвоем на московскую олимпиаду по химии. Он оказался интересным собеседником и очень умным парнем. Костя пригласил сходить на выставку в Менделеевку, я согласилась. Потом в Дарвиновский музей, потом в кино…

В общем, встречаться мне понравилось. Свидания были редкими, свободное время я, по-прежнему, отдавала учебе, но чтобы немного развеяться – самое то. Да и девчонок на время заткнула рты, а то – ботан, заучка, книжный червь… Познакомила Костю с родителями. Папа сказал – хороший парень, вежливый, интеллигентный, спокойный.

– Очень похож на тебя, – добавила мама.

– Это же хорошо? – я вопросительно уставилась ей в глаза. Что-то в ее тоне мне не понравилось.

Мама выразительно пожала плечами:

– Не очень.

Тогда я отмахнулась. Решила, что сама буду выбирать, кто мне подходит, а кто нет. Костик меня не раздражал, не лез часто с поцелуями, всегда со мной соглашался, был тихим и скромным. Не то что… этот, мажор.

Северинов поджидал меня в коридоре. Я вышла после практики и задержалась у подоконника, чтобы навести порядок в рюкзаке.

– Бросай своего тюфяка, – вдруг заявил он, приблизившись вплотную. – Начинай встречаться со мной. Я лучше.

От неожиданности у меня вытянулось лицо. Я этого… Макса, вроде, видела два раза мельком, я его не знаю от слова совсем. Он богатый мальчик, учится на платном, что о многом говорит. В конце концов, у меня есть парень. Была еще куча причин, но сказала лишь короткое: