Железо и вера

Alex Coder

Железо и вера

Глава 1: Гимны битвы

Веридиан Прайм тонул в смерти. Воздух, густой и вязкий, как трупный крахмал, был миазмом горелого прометия, едким укусом озона и тошнотворно-сладким, металлическим смрадом гниющей плоти орков. Он цеплялся за сестру Амару, проникая в фильтры ее дыхательного аппарата, покрывая ее горло песчаной пленкой, призрачным вкусом склепа. Багрово-белые цвета ее силовой брони Священной Розы, когда-то нетронутые символы чистоты и преданности, теперь были заляпаны ихором внутренностей врага, отвратительной, издевательской пародией на свадебную вуаль. Смрад, симфония отвращения, оркестрованная проклятыми, едва ощущалась; ее чувства были перегружены, избиты до покорности оперным крещендо разрушения, бушевавшим вокруг нее. Этот мир, когда-то рай ярких изумрудных джунглей, сверкающих сапфировых рек и безмятежных аметистовых небес, теперь был отравленной скотобойней, ее поверхность была испещрена кратерами, словно гнойная рана, переполненная кровью. Маслянистый черный дым, удушающий погребальный саван для умирающего мира, царапал болезненно-желтый свет борющегося солнца Веридиана, плача жирным, едким дождем пепла и горящих обломков, которые жалили открытую кожу Амары и шипели на ее доспехах. Под ногами земля была предательской трясиной, жадно всасывающей сапоги, скользкой от крови и внутренностей, кладбищенской землей, устланной ковром из раздробленных фрагментов костей и раздробленных черепов, скрежещущей под ногами, как жуткий гравий.

Бледное лицо Амары, видимое сквозь заляпанный грязью забрало ее шлема, было холстом войны, испещренным потом, грязью и медным пятном крови ксеносов. Это была маска мрачной решимости, граничащей с фанатизмом, щит против ужасов, которые грозили поглотить ее. Однако под маской ее грыз ужас, холодная змея извивалась в ее животе, выдавливая дыхание из легких. Явный, подавляющий масштаб бойни грозил разрушить ее тщательно выстроенное самообладание. Однако внешне она оставалась непреклонной, статуя, высеченная из керамита и веры. Ее губы двигались в почти безмолвной литании, резкие, гортанные слоги Литании Ненависти были отчаянным, ритмичным контрапунктом к какофонии, хрупким оплотом против надвигающегося безумия. Каждый хриплый слог, вырывающийся из ее горла, был отчаянной мольбой о силе, о руководстве, о свете Императора, чтобы пронзить этот невообразимый, всепоглощающий ужас. С отработанной, почти механической эффективностью, рожденной жизнью, погруженной в жестокие схватки, она вставила новый магазин в свой болтер, металлический щелчок был маленьким, мимолетным эхом порядка в водовороте, крошечным актом неповиновения надвигающемуся хаосу. Вес оружия, знакомый и странно успокаивающий, тяжело осел в ее руках в перчатках, продолжение ее воли, проводник для праведного гнева Императора.

Вокруг нее орки нахлынули и ревели, пульсирующий поток яркой, висцеральной зеленой дикости обрушивался на осажденные имперские линии, как волны на рушащуюся морскую дамбу, их число, казалось, было бесконечным. Она увидела их во всех их гротескных деталях: выпуклые, гипертрофированные мышцы, блестящие от пота и жира, грубо привитые металлические пластины, прикрученные прямо к открытой плоти, покрытая ржавчиной бионика, шипящая и скулящая при каждом резком, судорожном движении. Их гортанные боевые кличи – какофония звериных ревок, хриплый, почти ликующий смех, визг скрежещущего металла – были диссонирующей симфонией чистого, неподдельного насилия, свидетельством их полного отсутствия человечности. Их оружие, хаотичное, беспорядочное скопление хлама, подобранных обломков и награбленных имперских технологий, изрыгало град дико беспорядочного огня, бурю иззубренного металла и горящей энергии. Ярко-зеленые и кричаще-оранжевые трассеры, словно безумные светлячки, освещали бойню короткими, мерцающими вспышками, запечатлевая в сознании Амары ужасающие образы гротескного насилия: торс гвардейца, разорванный грубой бензопилой, кишки, вываливающиеся в грязь, как блестящие веревки; голова орка, взорвавшаяся в ливне зеленой крови и раздробленных костей; Сестра битвы, чья священная броня была проломлена, кричащая в агонии, когда ржавая пила разрывала ее плоть. Сам воздух трещал и гудел от смертоносной энергии, густой от воя перегруженных лазерных лучей, гортанного хрюканья цепных клинков, разрывающих плоть и кости, оглушительного рева взрывающихся гранат. Земля яростно дрожала под чудовищным весом неуклюжих боевых машин орков, их грубо собранные металлические шкуры были измазаны яркими, богохульными глифами и непристойными, первобытными символами, которые говорили о дикости за пределами понимания. Крики умирающих – как имперцев, так и ксеносов – были целиком поглощены всепоглощающим грохотом битвы, ужасающим, вездесущим саундтреком к концу этого мира.

Амара, хотя прошло всего два десятилетия с тех пор, как ее вырвали из теплых объятий матери и ввергли в суровые, беспощадные объятия Схолы Прогениум, двигалась со сверхъестественной грацией и смертоносной точностью воина намного, намного старше, воина, закаленного в огне тысячи битв. Годы суровых, часто жестоких тренировок отточили ее рефлексы до остроты бритвы, привили ей дисциплину, граничащую с фанатизмом, и, казалось, очистили ее сердце от любых следов страха или сомнений. Или так она считала. Каждая вмятина, царапина и подпалина на ее багрово-белой броне были свидетельством ее непоколебимой преданности Богу-Императору, тяжело завоеванным знаком чести, заработанным в раскаленном добела горниле бесконечной войны. Но под керамитом и прочитанными молитвами, под тщательно выстроенным фасадом веры, крошечное семя сомнения начало прорастать, взращенное ужасами, свидетелем которых она стала, масштабами резни, бессмысленной жестокостью, небрежным пренебрежением к человеческой жизни… оно разрушило железную уверенность, за которую она так долго цеплялась. Действительно ли это была воля Императора? Была ли эта бесконечная бойня, эта симфония страданий божественным путем к спасению? Вопрос, шепот ереси, эхом отозвался в безмолвных покоях ее сердца, ужасающий контрапункт громовым гимнам битвы, бушующей вокруг нее.

Глава 2: Тени сомнения

Пронизывающий холод Схолы Прогениум, места холодного камня и еще более холодных сердец, впивался в тонкую плоть Амары, постоянное, грызущее напоминание о суровых реалиях ее существования. Серые, безликие стены из феррокрита окружали ее, их поверхности были холодными и непреклонными, как сердца настоятельниц строевых училищ, украшенные только суровыми, стилизованными изображениями сурового, неумолимого лика Императора и стилизованной Аквилы Империума, символов власти, которую она едва понимала, но которую учили почитать с беспрекословной преданностью. Переработанный воздух, затхлый и разреженный, душил ее легкие, неся слабый металлический привкус пролитой крови и вездесущий, приторный запах дезинфицирующего средства, стерильного парфюма, который мало что мог сделать, чтобы скрыть скрытый смрад страха, пота и отчаяния, пронизывающий каждый уголок Схолы.

Воспоминания, отрывочные и мимолетные, мелькали в ее сознании, словно угасающие угли, борющиеся с резким ветром, отблески жизни, которую она едва помнила, жизни, которая казалась такой же далекой и нереальной, как полузабытый сон. Жизнь до Схолы, до Императора, до бесконечных, сокрушительных муштр и жестокой, беспощадной идеологической обработки.

Она увидела себя, маленького испуганного ребенка с широко открытыми невинными глазами, крепко прижимающегося к руке матери, тепло ее прикосновения – далеким воспоминанием, фантомной конечностью, болящей в вечном холоде Схолы. Воспоминания о нежной улыбке матери, успокаивающий ритм ее голоса были подобны шепоту на ветру, едва слышимому за резкими заявлениями настоятельниц. Она слышала отголоски смеха, радостные крики ее братьев и сестер, играющих на залитых солнцем полях Веридиан Прайм, их лица были размыты и нечетки, словно фигуры, мелькающие сквозь клубящийся туман, их голоса слабо отдавались эхом в заброшенных коридорах ее разума. Она помнила тепло и безопасность их дома, успокаивающий аромат свежеиспеченного хлеба, доносившийся из кухни, яркие, жизнеутверждающие цвета неба Веридиан Прайм до того, как оно было задушено маслянистым черным дымом войны и пепла. Эти воспоминания, драгоценные, душераздирающие фрагменты потерянного мира, были одновременно утешением и мучением, горько-сладким напоминанием о том, что она потеряла, о том, что она никогда не сможет вернуть, о жизни, украденной у нее жестокой реальностью 41-го тысячелетия.

Резкий, оглушительный треск нейронного кнута настоятельницы дрели разнесся по огромной тренировочной комнате, язвительный упрек за кратковременную потерю концентрации, мимолетный проблеск памяти, осмелившийся нарушить строгую дисциплину Схолы. Амара, ее маленькое, худое тело, облаченное в грубую серую униформу Схолы, униформу, которая натирала ее кожу и не давала тепла, резко выпрямилась, ее мышцы протестующе кричали, ее разум онемел от истощения. Неустанные тренировки, призванные не только закалять тело, но и сломить дух и выковать непоколебимое послушание, продолжались час за часом, день за днем, неделю за неделей, бесконечный, сокрушительный цикл боли, истощения и страха. Она выучила Литанию Ненависти, слова были горьким, едким привкусом на ее языке, яд, который она была вынуждена проглотить и извергнуть с непоколебимой убежденностью. Она познала жестокое искусство войны, холодные, эффективные навыки убийцы, ее маленькие руки сжимали учебный цепной меч, его вес был тяжким бременем для ее хрупкого тела, постоянно напоминая о жестоком будущем, которое ее ожидало.

Внушение было неумолимым, постоянным, подавляющим шквалом имперской пропаганды и пылкой религиозной догмы, тщательно разработанным для стирания индивидуальности, подавления критического мышления и привития непоколебимой веры в Бога-Императора. Ее учили, что Император был божественным защитником человечества, единственным оплотом против надвигающейся тьмы варпа, богом, которому нужно поклоняться с беспрекословной преданностью. Ее учили, что послушание, абсолютное и непоколебимое, было высшей добродетелью, что сомнения были ересью, что сомнение было слабостью, которую нужно было очистить огнем и сталью, что сострадание было роскошью, которую Империум не мог себе позволить. Ее учили, что только посредством непоколебимой веры и непоколебимого послушания человечество могло выжить перед лицом ужасов, таящихся во тьме.

И она поверила в это. Всеми фибрами своего существа она верила в Императора, в Империум, в праведность своего дела. Она приняла веру, догму, дисциплину, цепляясь за них, как за спасательный круг в море неуверенности и страха. Но под тщательно выстроенным фасадом непоколебимой преданности, в тихие, украденные моменты между тренировками и сеансами индоктринации, начало прорастать крошечное семя сомнения, взращенное затянувшимися кошмарами, преследующими лицами убитых, небрежной жестокостью настоятельниц, мучительными вопросами, которые она не смела озвучить, мерцающими воспоминаниями о жизни до Империума. Эти сомнения, как коварный шепот во тьме, грызли ее душу, ужасающий контрапункт гимнам веры, которые эхом разносились по холодным, стерильным залам Схолы Прогениум. Это были тени сомнения, предвестники будущего, в котором вера и долг столкнутся с любовью и неповиновением, будущего, в котором Амара будет вынуждена выбирать между Императором, которому ее учили поклоняться, и человечеством, которое ее учили подавлять.

Глава 3: Вес лазгана

Траншея, рваная, рассыпающаяся рана, прорезанная когтями в опустошенной земле Веридиан Прайм, предлагала очень мало защиты, ее стены были изрешечены трещинами и кратерами, свидетельством беспощадной бомбардировки орков. Солдат Кель из Веридианского 12-го скорчился в ее скудных пределах, его тело прижалось к холодной, сырой земле, едкий вкус лазерного огня, горький, металлический привкус, упрямо цепляющийся за заднюю часть его горла. Воздух, густой от удушающего смрада горелого кордита, озона и всепроникающей, тошнотворной вони разложения орков – тошнотворной смеси гниющего мяса, затхлого пота и чего-то неуловимо чуждого – обжигал его легкие с каждым поверхностным, рваным вдохом. Он инстинктивно сплюнул густую струю мокроты на грязный пол траншеи, звук был мокрым, тошнотворным шлепком на оглушительном фоне неумолимой бойни. Он провел мозолистым большим пальцем по индикатору заряда на своем лазгане, слабое, мерцающее свечение силовой ячейки было маленьким, холодным утешением в гнетущем мраке траншеи. Усталый вздох, тяжелый от глубокого истощения тысячи битв, сорвался с его губ, струйка конденсата на мгновение затуманила заляпанный грязью забрало его шлема. Он устал, устал до костей, устал до самой сути своей души. Годы борьбы с, казалось бы, бесконечными, беспощадно жестокими ордами орков взяли свое, процарапав глубокие морщины усталости на его лице, закалив его взгляд и превратив его юношеский идеализм, наивный оптимизм, который он когда-то питал, в мрачный, закаленный прагматизм.

Мир вокруг него был симфонией разрушения, хаотичным, оглушительным оркестром смерти. Сама земля дрожала под неумолимым обстрелом орочьей артиллерии, земля конвульсивно содрогалась с каждым оглушительным ударом, посылая дрожь вверх по его усталым ногам, постоянную, тревожную вибрацию, которая резонировала глубоко в его костях. Небо над ним, помятое, пурпурно-черное полотно, задыхающееся от густого, маслянистого черного дыма, царапавшего слабый, отфильтрованный свет сражающегося солнца Веридиана, не предлагало утешения, не давало спасения от ужасов, разворачивающихся внизу. Крики умирающих, как людей, так и орков, – леденящий душу хор агонии и ярости – смешивались с гортанным ревом двигателей, отрывистым треском лазерного огня, оглушительным грохотом взрывающихся гранат и тошнотворным стуком тел, падающих на землю, создавая какофонию насилия, которая резала его уши, постоянное, оглушительное напоминание о крайней хрупкости жизни в этом раздираемом войной уголке галактики.

Он наблюдал, сузив глаза от едкого дыма и клубящейся пыли, как новая волна зеленокожих хлынула вперед из клубящихся туманов поля битвы, поток дикой, жестокой энергии, их число, казалось, было бесконечным. Они были гротескной, кошмарной насмешкой над жизнью, их тела были беспорядочным лоскутным одеялом из выпирающих мышц, грубо привитых металлических пластин и ржавой, шипящей бионики, которая шипела и скулила при каждом резком, судорожном движении. Их лица, искаженные в выражении дикого ликования, были ужасающей карикатурой на человеческие эмоции, их клыки были обнажены в диких ухмылках, их глаза горели первобытной, неутолимой жаждой крови. Их грубое, кое-как собранное оружие, хаотичное сочетание ржавых чопп, зазубренных клинков, грубо сделанного огнестрельного оружия и подобранных, едва работающих имперских технологий, изрыгало град беспорядочного огня, шторм из зазубренного металла и горящей энергии, который разрывал воздух, ища свою цель с бессмысленной, неразборчивой яростью.

«Еще один день, еще одна орда», – пробормотал он себе под нос, его голос был низким, хриплым рычанием, едва слышным среди оглушительного грохота битвы. Сардоническая усмешка, рожденная усталым смирением и юмором висельника, единственным защитным механизмом, который у него остался против надвигающегося отчаяния, искривила его губы. Он не был героем, не смутьяном веры, как облаченные в багряные одежды Сестры Битвы, с которыми он время от времени сражался бок о бок, их фанатизм был одновременно и внушающим благоговение, и ужасающим. Он не был движим религиозным рвением, патриотическим пылом или жгучим желанием славы. Он был просто человеком, уставшим, циничным солдатом, цепляющимся за последние остатки своего здравомыслия, отчаянно пытающимся выжить в мире, сошедшем с ума, мире, где надежда была опасной, мимолетной иллюзией, роскошью, которую он больше не мог себе позволить. Он крепче сжал свой лазган, знакомый вес оружия был маленьким, холодным утешением перед лицом подавляющих шансов, ощутимой связью с реальностью его существования, инструментом выживания в мире, определяемом насилием. Он будет сражаться не за далекого, богоподобного Императора, не за разросшийся, безразличный Империум, а за себя, за память о своих павших товарищах, за угасающее, горько-сладкое воспоминание о жизни до бесконечной войны, жизни, которая теперь казалась сном из другой жизни. Он будет сражаться, потому что это было все, что он знал, все, что у него осталось. Он будет сражаться, пока не умрет, просто еще одна безымянная, забытая жертва в мрачной, бесконечной войне против зеленой волны.

Глава 4: Отголоски затерянного мира

Воспоминание, острое и рваное, как осколок разбитого стекла, пронзило мрачный серый туман войны, который постоянно окутывал разум Кейла. Оно перенесло его назад, через пустыню лет, в мир, который существовал только в мерцающих углях его памяти, мир, который он любил и потерял, мир, который он никогда не сможет вернуть. Веридиан Прайм. Не изуродованная, сломанная и отравленная пустошь, которой она стала, а рай яркой жизни, гобелен из покатых зеленых холмов, поцелованных теплом двух солнц, и долины, устланные полевыми цветами, которые мерцали, как тысяча разбросанных драгоценностей в мягком золотом свете. Он глубоко вдохнул, призрачный запах свежевспаханной земли наполнил его ноздри, горько-сладкое напоминание о жизни, прожитой в гармонии с природой. Он почувствовал призрак нежного ветерка, ласку на своей щеке, шепот ветра в высоких, покачивающихся травах, симфонию музыки природы. Он ощутил сладость созревших на солнце фруктов, сорванных прямо с лозы, их сок, лопнувший на его языке, вкус невинности и радости.

Он видел себя не седым, усталым и закаленным в боях солдатом, которым он стал, человеком, изуродованным шрамами войны и потерь, а молодым мальчиком, чье сердце было полно жизни и смеха, его дух не был испорчен ужасами, которые ему еще предстояло увидеть. Он бежал босиком по полям, мягкая земля подавалась под его ногами, его волосы цвета высушенной на солнце пшеницы танцевали на ветру, его глаза отражали бескрайние просторы чистого лазурного неба. Он помнил простые, неподдельные радости фермерской жизни: успокаивающий ритм времен года, глубокое удовлетворение от тяжелого дневного труда, тихое удовлетворение жизнью, прожитой в гармонии с природой, нежный цикл посадки, ухода и сбора урожая. Он помнил тепло и безопасность кухни фермерского дома, дразнящий аромат стряпни его матери – сытные рагу, свежеиспеченный хлеб, сладкие ягодные пироги – наполнявшие воздух, симфония успокаивающих ароматов, обещавших питание и любовь. Он помнил успокаивающий звук смеха отца, глубокий, грохочущий звук, который наполнял дом теплом и уверенностью.

Он увидел свою семью, не как призрачные фигуры, которые преследовали его сны, их лица были искажены в безмолвных криках, а такими, какими они были на самом деле: плоть и кровь, их лица были испещрены линиями смеха и любви, их глаза излучали тепло и привязанность. Он увидел свою мать, ее руки были мозолистыми от многих лет тяжелого труда, но нежными на ощупь, ее улыбка была маяком тепла и безусловной любви. Он увидел своего отца, его лицо было обветрено годами работы под двойными солнцами Веридиан Прайм, его глаза были наполнены тихой мудростью, силой и непоколебимой любовью к своей семье. Он увидел свою младшую сестру, Аэллу, ее волосы были ярким каскадом огненно-рыжего цвета, ее смех был подобен перезвону колокольчиков, танцующих на легком ветру, ее дух был таким же ярким и необузданным, как полевые цветы, покрывавшие долины. Он чувствовал тепло их объятий, успокаивающее давление их рук вокруг него, безусловную любовь, которая когда-то была его щитом против суровых реалий мира, любовь настолько чистую и глубокую, что она казалась нерушимой. Он помнил истории, которые отец рассказывал ему по вечерам, собираясь у потрескивающего камина, истории о древних героях, мифических зверях и далеких мирах, истории, которые наполняли его юный ум удивлением, волнением и глубоким чувством принадлежности. Эти воспоминания, когда-то бывшие источником утешения и силы, теперь были источником мучительной боли, постоянным, грызущим напоминанием обо всем, что он потерял, о мире, украденном у него жестокой рукой войны.

Затем идиллическая сцена разбилась вдребезги, яркие цвета померкли, тепло сменилось леденящим холодом, смех заглушили крики. Воспоминания сместились, идиллический пейзаж его детства сменился жестокой, кошмарной реальностью вторжения орков. Гортанный рев двигателей, земля, яростно дрожащая под тяжестью их чудовищных боевых машин, некогда лазурное небо, темнеющее от густого маслянистого дыма горящих домов и полей. Он помнил крики, ужас, чистый, неподдельный хаос, когда орки, волна зеленокожей дикости, обрушились на их мирную ферму, их гортанные боевые кличи и дикий смех эхом разнеслись по некогда спокойной долине, навсегда нарушив мир. Он помнил запах горящей плоти, едкий привкус крови, тошнотворный хруст костей под ногами.

Он снова увидел свою семью, но на этот раз их лица были искажены ужасом, их глаза были широко раскрыты от страха, их тела были сломаны и кровоточили, их жизни были погашены вспышкой жестокого, бессмысленного насилия. Воспоминание, зияющая рана в его душе, горело с обжигающей интенсивностью, огонь, который подпитывал его ненависть к оркам, всепоглощающая жажда мести, которая грызла его внутренности, постоянный, горящий уголек в опустошенном ландшафте его сердца. Он помнил беспомощность, бессильную ярость, сокрушительное отчаяние, когда он наблюдал, как все, что ему было дорого, отрывалось от него, украденное зеленой волной дикости, его мир превращался в пепел и эхо.

Именно это жгучее желание мести, эта всепоглощающая потребность заставить орков заплатить за их преступления, заставили его завербоваться, сменить плуг на лазган, мирный ритм фермерской жизни на хаотичный ритм войны. Он принял мрачную реальность 41-го тысячелетия, ожесточив свое сердце, похоронив свое горе под слоями цинизма и мрачной решимости, став солдатом, убийцей, закаленным ветераном бесчисленных жестоких сражений.

Но по мере того, как война тянулась год за годом, жгучее желание мести начало угасать, пламя ненависти постепенно мерцало и гасло, сменяясь усталым смирением, мрачным принятием бесконечного цикла насилия, тщетности всего этого. Надежда, когда-то мерцающая пламенем во тьме, медленно, неумолимо размывалась, гасла беспощадными ужасами войны, постоянным шквалом смерти и разрушений. Воспоминания о его прошлом, когда-то источник силы и утешения, теперь стали постоянным мучением, горько-сладким напоминанием о жизни, которую он никогда не сможет вернуть, о мире, навсегда потерянном из-за разрушительного действия орочьего WAAAGH! о рае, превращенном в кладбище. У него не осталось ничего, кроме его долга, его лазгана и мрачной, непоколебимой решимости сражаться, пока он не умрет, просто еще одна безымянная, безликая жертва в бесконечной, жестокой войне за выживание.

Глава 5: Схождение путей

Наступление орков усилилось, неумолимая, нарастающая волна зеленой дикости обрушилась на осажденные имперские линии, словно волна на рушащуюся скалу. Сама земля дрожала и стонала под чудовищным весом неуклюжих Гаргантов, их грубо сделанных металлических шкур, лоскутного одеяния из подобранного хлама и награбленной имперской брони, ощетинившихся самодельными пушками и украшенных гротескными трофеями – черепами павших имперских гвардейцев, изуродованными останками брони космодесантников, изорванными знаменами побежденных полков. Воздух потрескивал и гудел от сырой, необузданной энергии орочьего оружия, хаотичной, оглушительной симфонии потрескивающих энергетических лучей, ревущих взрывов, которые разрывали землю, посылая в небо шлейфы грязи и мусора, и гортанного, пронзительного визга разрываемого металла. Линии имперских войск, истончившиеся и ослабленные, потрепанные и израненные за дни беспощадных, жестоких боев, прогнулись и покачнулись под подавляющим давлением, траншеи и укрепления рушились, как песчаные замки, под натиском цунами зеленой кожи и ревущих двигателей.

Сестра Амара и ее отряд боевых сестер, багряно-белые цвета их силовой брони сверкали, как маяки неповиновения среди клубящегося дыма и грязи, ответили на отчаянный, потрескивающий призыв о подкреплении, их болтеры изрыгали яростный шторм разрывных снарядов, прорываясь сквозь ряды орков, оставляя за собой следы зеленой крови и раздробленных костей, их цепные мечи были размытым кружащимся серебром в гнетущем мраке. Они прибыли на край разрушающегося жилого блока, скелетных останков некогда процветающего города, теперь превратившегося в пустынный пейзаж из щебня и пепла, чтобы обнаружить, что отряд солдата Келя отчаянно, почти безнадежно сдерживает надвигающуюся волну воющих орков. Гвардейцы, чьи лица были угрюмы и решительны, на них отражалась усталость от бесконечной войны, их униформа была покрыта пятнами пота, грязи и крови, сражались с необузданной, первобытной храбростью, рожденной отчаянием, их лазганы изрыгали лучи раскаленной энергии в самое сердце орды зеленокожих, каждый из которых выстреливал крошечной, непокорной искрой в подавляющую тьму.