2012

Коля выволок из-под матраса пластиковое ведро, критически осмотрел его внутренность, но нашел, видимо, достаточно чистым: он налил воды из пластиковой бутылки и пихнул в ведро кипятильник. Розетка у них была, но они старались как можно реже ей пользоваться – это считалось большим нарушением конспирации.

Аня брезгливо бросила пакет с уловом в угол.

– Думать не могу, как их есть.

– Так давайте их отпустим! – снова встрял Юстас.

– Ты дурак, что ли? Кушать нечего, понимаешь ты, болван? – злобно сказал Коля.

Юстас порхнул в сторону – точь в точь конфетный фантик, подхваченный ветерком.

Аня устало опустилась на ящик.

– Сети так вчера и не развесили, – после паузы вздохнула она. Никто не ответил и она медленно встала, подняла за концы сырую пропахшую сеть и встряхнула ее.

На усыпанный опилками пол спорхнули шуршащие шоколадные обертки, бурые водоросли, разбухшие сигаретные фильтры. Что-то тихо, светло звякнуло.

Юстас – которому единственному в голову пришла эта нелепая мысль – бросился на пол.

– Я же говорил! – торжествующим, обличающим людское неверие голосом говорил Юстас и широко расставленные глаза его вдохновенно горели, а на протянутой к Коле ладошке лежал маленький блестящий ключик.

– Что…ну что еще? – говорил еще ничего не понявший, но смущенный напором Коля.

– Мер-се-дес, – прочла-пропела Аня надпись на брелке и чудесно, недоверчиво улыбнулась, – Не знаю, но…

Коля взял у Юстаса ключик, повертел его в руках, оглядел со всех сторон, для пущей солидности даже прикусил, – Кажись настоящий. Не финтифлюшка.

Аня насмешливо фыркнула.

– Гляди, какой механик нашелся, – сказала она и Юстас взорвался счастливым хохотом.

– Ладно, – сказал чуть смущенный Коля, – Ключи есть, а где машина?

– Где-то наверху, наверное. Да неважно, ты что, не понимаешь? – она бросилась к пакету…

– Это улитка, она… – тревожно пискнул ей вслед Юстас, очевидно, взволнованный судьбой остальных гадов.

Аня на вытянутых руках, как святыню, подняла над головой огромную улитку с сияющим человеческим глазом. Тоненький, маленький Юстас изгибался вокруг нее в восторженном танце.

Они были как бы подхвачены огромным экстатическим чувством и Коля, оказавшийся в стороне, смотрел на эту сцену – и особенно на вознесенную над головами гигантскую улитку, бессмысленно и торжественно моргавшую по сторонам – с каким-то вялым отвращением и даже страхом.

– Хочу ванну! Горячую ванну, с джакузи и всем и чтобы прямо здесь! – кричала Аня, воздевая руки к темному сырому бетону.

Улитка моргнула и тут же в углу (мгновенно облицевавшемся белым кафелем) возникла огромная, сверкающая чистотой ванна, а из сияющих кранов били горячие быстрые струи.

– Охренеть! Наконец-то, – сказала Аня, а Коля хмыкнул.

– Чур, я первая, – юркнув за появившуюся вместе с ванной шторку, крикнула она.

– Ну, девчонки, – только и сказал Коля, оторопело внимая праздничному рокоту и плеску. На секунду ему представилась Аня – худенькое, ускользающее тело в жарком пару, раскрасневшиеся щеки, мокрый встопорщенный ежик черных волос…

Коля отвернулся. В углу тихонько шевелился пакет с уловом. Ему вдруг стало тревожно.

– Ты в порядке? – заорал он, глядя на непроницаемую, плотную шторку.

«А что, если отодвинуть ее? Что, если я отодвину ее и войду внутрь?» – отогнал он чужую мысль. Неприятная была мысль и страшная. Он отошел от шторки.

– Нормально! – весело перекричала струи Аня, – Сейчас сам увидишь.

Коля закурил. Оглянулся – Юстаса нигде не было. Ну, неважно. Чувствуя себя довольно глупо, он наклонился к лежавшей на столе улитке и тихо сказал: «Хочу ужин. Настоящий, с вином, закусками…И на скатерти!». Белесое нижнее веко медленно, как тяжелая волна, прокатилось по глазу – вниз и вверх – и Коля уже не удивился, увидев сверкающий хрусталем стол и почуяв удивительно аппетитные запахи.

– Все, свободно, – счастливая, раскрасневшаяся, со все еще чуть удивленной улыбкой, вышла Аня.

Коля без особой охоты полез мыться. Что-то тревожило его, не давало не только радоваться, но и просто принимать свалившееся счастье. На тяжких примерах жизнь научила его некоторым простым и глубоким истинам, и одной из них было: «бесплатный сыр бывает только в мышеловке». Но здесь это пессимистическое правило было неприменимо, потому что оно было для жизни, а здесь было чудо. Но что же тогда? Может быть, неосознанное чувство, говорившее ему, что старая жизнь с ее несправедливыми, но по крайней мере известными порядками, кончилась: начиналось что-то новое, неизведанное. Чудо, чудо, чудо, чудовище…Ему представилась улитка: как он наклонялся к ней и просил шепотом, а она исполняла требуемое, лениво и бессмысленно дергая веком. Чудо – это и есть чудовище, только такое чудовище, которое не делает тебе зла. Но все равно – чудовище.

Может быть, это было чересчур сложно для Коли, а может, и нет. Может быть, в нем говорило просто эстетическое отвращение к такой странной твари, как улитка. И к тому же он помнил, кто и где выловил ее. Юстас – тот самый маленький Юстас, который явился к ним из темноты и пустоты и плел сказки о цирке и звездном свете. Юстас – неизвестно откуда, Юстас – неизвестно кто. Потом он выловил – сказал, что выловил – эту тварь в Котле. В Котле, в чью черную воду всего тря дня назад упало тяжелое Петино тело. И потом, как он мог поймать улитку? У нее даже рта нет, только этот дуратский глаз. Он просто принес ее из Котла, а сам куда-то исчез.

Юстас обнаружился за шторкой – он сидел на бортике ванной и болтал ногами в прозрачной горячей воде.

– Тебе уже нельзя мыться с девочками.

– Я и не мылся, – оскорбился Юстас, – Я только сейчас залез.

– А теперь вылезай. Моя очередь.

Юстас хмыкнул. Совсем по-взрослому хмыкнул, не как какой-нибудь семилеток.

– Не хочешь со мной мыться, Колька? – и вдруг подмигнул озорным темным глазом, – Суеверный ты все-таки человек.

Юстас легко спрыгнул с бортика, – Прощай, Коля. Живи долго, не умирай – плохо там, доложу я тебе. Может, только таким, как я…Самоубийцам. А может, и всем. Не знаю. Чем я мог – помог. Но вы дурью не майтесь, по три желания на человека. А вы уже сколько потратили?

Голос его в протяжение этой речи менялся, и сам он, подходя к Коле, как-то несоразмерно увеличивался.

И на прощанье хлопнул Колю по плечу уже Петя – такой, каким Коля его никогда не видел – с отросшими волосами, с увеличившимися будто и потемневшими глазами, с истончившимися чертами лица, выражавшими красоту и страдание.

Шелестнула шторка. Все.

Коля медленно, весь сотрясаемый быстрой дрожью, залез в горячую воду, включил напор посильнее и только тогда, в пару, рокоте и плеске, разрыдался.

Через полчаса, чистый, серьезный, с топорщившимся мокрым ежиком, он вылез из ванны.

Аня сидела тихая, опустив глаза. В руках у нее были какие-то разноцветные тряпки, вокруг валялись пакеты.

Коля опустился рядом с ней.

– Ты видела, да?

– Да. Он попрощался со мной.

– Со мной тоже.

Он помолчал немного и неуверенно добавил, – Значит, все хорошо.

Аня подняла глаза, улыбнулась, вытирая слезы, – Да, конечно. Я, кстати, еще одно желание проебала. Успела, дура, шмоток попросить.

– Не парься, – сказал Коля, – Это все мелочи. Выпьем?

Они выпили по бокалу вина, вяло поковыряли салат.

– Пойдем наверх. Переоденемся и проведаем твой Мерседес.

– Пошли.

Зеркала у них не было и только взаимные комплименты – большей частью иронического характера – помогали оценить обнову.

– Красавец, чо. Герой-кавалерист.

Коля надел модные в те годы галифе, серую олимпийку и легкую кожанку. Сам он прежде нещадно издевался над любителями подобного стиля.

– Ничего ты в мужской красоте не понимаешь. Вырасти сначала, а потом комментируй, – чуть смущенно ответил он.

Аня выразительно хмыкнула и Коля стремительно покраснел.

– Ну, пошли искать нашу тачку?

– Давай только накинем плащи, – сказала практичная Аня, – А то изгваздаемся, пока вылезем.

Коля с сожалением натянул поверх своего ультрамодного наряда полиэтиленовый плащ, пестрящий названиями магазинов, в которых он никогда не был.

Искать машину не пришлось – новенький серебристый седан стоял прямо у люка в тихом дворе старого брошенного дома, где они обычно выбирались на поверхность.

– Ого, – сказал Коля. Все-таки ужин, шмотки, ванна там – это одно, а машина – совсем другое.

Он подошел к автомобилю и попытался открыть двери, но не нашел даже замочной скважины.

– Блин. Ключ – вот он. А замка нет.

– Может, не та машина? – спросила Аня.

– Та. Других нету.

– В крайнем случае, разобьем стекло, – легкомысленно предложила девочка.

– Здесь одно стекло стоит больше, чем все наши органы, вместе взятые.

– Ну тогда забей, – раздраженно ответила Аня. Она зябко обхватила себя за плечи и тревожно огляделась по сторонам, – Все равно прав нет.

– Ничего себе – забить, – возмутился Коля. И тут машина приветливо пикнула, фары дружески подмигнули и отчетливо щелкнули открывающиеся замки.

– Подумаешь, прав нет, – продолжал он, уже забираясь в роскошное нутро, – Тут сплошная автоматика, он сам нас повезет.

– Как же, – залезла следом Аня, но Коля предпочел ее не услышать.

– Так…Это, видать, ключи зажигания…Это газ…Нет, тогда…Поехали! – завопил он, с веселым ужасом глядя вперед.

Руль Коля так и не разблокировал, но, по счастью, стоял Мерседес прямо перед выходящей на набережную Обводного канала аркой.

– Стоп! – завопила Аня, когда они плавно – но довольно быстро – выкатили из арки прямо навстречу свистящему потоку машин.

Коля изо всех сил застучал по панели, стараясь в предельно короткое время нажать все кнопки и сдвинуть все рычажки.

Мерседес удвоил скорость, вырвался поперек трассы, только чудом не успев под колеса тяжелой фуры, и тут же, подбитый пассажирским автобусом, завертелся на месте и, выкатив на тротуар, пробил чугунную решетку и застрял в проеме, сердито фырча колесами над неподвижной водой.

– О-па, – ошеломленно выдохнул Коля.

– Минус Мерседес, – прокомментировала Аня.

Но это было еще не все. Пока дети потихоньку – осторожно! – вылезали из машины, к Мерседесу уже спешили румяные гибддшники, не в силах скрыть напускной суровостью счастливых улыбок. Такая авария – и с такой машиной! – сулила немалый куш.

– Ага! – сказал гибддшник№1. Против воли лицо его расплывалось в улыбке.

– Про права я даже не спрашиваю, – счастливым голосом сказал гибддшник№2, – Будем родителям звонить.

– Я детдомовский, – привычно буркнул Коля и оба полицейских оглушительно расхохотались.

– Ко-ко – ой, не могу, – конечно, детдомовский, – утирал слезы первый.

– А говорят, на детские дома денег не выделяют, – хмыкнул сохранивший спокойствие второй, – Короче…

Но закончить он не смог, потому что в этот самый миг дети исчезли – это в голове у Коли мелькнула перепуганная мысль: «Хочу, чтобы мы сейчас же оказались дома».

Третье желание было потрачено. Дети сидели за успевшим остыть столом и курили.

– Охренеть, – сказал Коля, – Это, считай, минус два желания. Мерседес-то тоже – фью!

– Какие-то мы идиоты, – согласилась Аня.

– Одно все-таки осталось. Что загадаешь?

– Нужно подумать, – Аня сосредоточенно почесала кончик носа, – Уже налажали, хватит.

– Акции Газпрома? Или нет, просто собственное королевство?

– Родителей-королей, – с сомнением продолжила Аня.

– Ну!

– Нет, это все хрень какая-то.

– Тогда…

– Вот что, – перебила его Аня, глядя прямо в уже чуть потускневший голубой глаз, и быстро (чтобы не передумать) сказала, – Хочу, чтобы в мире стало хоть чуточку лучше.

«Дура!» – подумал Коля, а потом сказал вслух, – Вот ты дура, Анька.

Аня независимо (и чуть смущенно) фыркнула. А в мире стало чуточку лучше.

***

Цепочка следов, глубоко утопавших в снегу, вилась меж черных стволов в глубину сада. Маршрут Вова уже знал – к полуразрушенной беседке, там непонятное топтание, а оттуда – к заледенелой реке. Вчера он видел, как из проруби достали мертвую женщину. Подошел было – там целая толпа собралась – но вдруг испугался и, не оборачиваясь, быстро пошел прочь. Ему вдруг подумалось, что в убийстве тут же обвинят его и набросятся, раздерут в клочья или там же утопят. Мужиков он боялся. Они походили на каких-то подземных гномов или даже Уэллсовских морлоков. Невысокие, но ужасно широкоплечие, все заросшие нечесаными бородами, с глазами пустыми и тяжелыми, а иногда – веселыми, злыми, как у охотящегося зверя. Он уже знал, что это – не обычные русские мужики. «Сибирь» – как вчера сказал Нечаев. Да, Сибирь.

Он сидел в кухоньке и играл. В животе было пусто, в голове – тем более, и затейливые кружева старинной мелодии, мягко, как хлопья снега, падали на черные лавки, закопченные стены, выщербленный кирпич печи – Вова не очень разбирался в устройстве русской печи (верней сказать, совсем не разбирался), но эта показалась ему какой-то то ли полуразобранной, то ли, наоборот, не до конца сложенной.

Он кажется, сам себя убаюкал музыкой – странное дело, но так и было. Во всяком случае, широкое и некрасивое лицо старухи, ее заполошный и какой-то ненатуральный крик: «Евгенюшка! Евгений Васильевич приехали!», поразили и испугали его, так что даже сердце расколотилось и долго не успокаивалось.

Старуха – Марфа, Глафа? – была довольно высока, но ходила скрючившись, и оттого казалась меньше. Лицо было широкое, какой-то нечистой смуглоты, глаза круглые и черные, будто пуговицы. Сизые, отседевшие волосы аккуратно, волосок к волоску, расчесаны, словно у покойницы или огромной куклы.

– Евгений Васильич! Вы, как же, вернулись? – голос хриплый, с визгливыми нотками, и все кажется фальшивым, поставленным.

– Да-да, – Вова заерзал на лавке, приказал себе успокоиться и снова заерзал. Куда девать из рук гитару, он не знал.

– Ну и хорошо, ну и ладно. Мы вас все уж заждались, – от этого «мы» на Вову накатила паника – что еще за «мы»? ни о каких «мы» Нечаев не говорил!

– Наездитесь еще по заграницам-то. Батюшка ваш… – она как-то странно всхлипнула, причем получилось чрезвычайно похоже на сдерживаемый смешок. Но все же это был не смех.

Вова только кивнул. «Батюшка? Обманул, подставил, сволочь!»

– Проголодались, чаю, с дороги? А у меня и не готово ничего, как снег на голову. Ты уж посиди здесь, пока я сготовлю, дай мне наглядеться на тебя. Как ты маленький сюда бегал с уроков, помнишь, – она все сюсюкала – и опять неестественно, карикатурно – а сама уже гремела ухватом, и крошила что-то в чугунок, и морщинистой рукой пихала ровные брусочки в черное жерло печи – прямо тысячерукий Шива, поедающий вселенную.

Вова потерянно наблюдал за ней, а из головы никак не лез неизвестный батюшка. Что же это такое? Выставят вон в одних туфлях и халате? Или батюшка тоже сумасшедший? Не весело, живи тут с ними, подстраивайся под их фантазии…А может, и нет никакого батюшки? Старуха-то не в себе, да и Нечаев…Врать ему незачем, кажется.

Но тут в кухню зашел сам Нечаев. Он широко и глупо улыбался, а войдя, пошатнулся и ухватился за косяк. Вова не сразу понял, что он пьян – так это не вязалось с Нечаевым. То, что Сергей Геннадьевич напился, почему-то встревожило Вову. И то, что старуха привычно и даже как бы деловито кивнула вошедшему – это тоже было тревожно.

Нечаев уселся напротив Вовы, развязно улыбнулся и оживленным голосом спросил, – Ну, освоились? Вижу, играете? Это хорошо. Женя, – он склонился к Вове, карикатурно понизил голос и даже подмигнул, – Тоже играл. А я вот только на гармонике! – и заливисто захохотал невесть над чем.

– Ну-ка, Марфа, подай нам с Евгением Васильевичем графинчик и закуски какой! Чай, надо по-русски встретить путешественника нашего, – и он снова нагло засмеялся и подмигнул Вове.

– Откушали бы сперва, – а на столе уж бутыль (никакой не графинчик!) с чем-то мутным, две кружки и деревянная миска с квашенной капустой.

– А огурчиков нету? – робко и по-детски спросил Вова. Ясно было, что не пить не получится, закусывать тоже следовало, а квашенную капусту он терпеть не мог.

– Есть, есть огурчики, – с глубокой язвительностью отвечала Марфа, – Вы раньше не жаловали, а теперь, чаю, соскучились.

Нечаев налил обе кружки до краев – при этом облив Вове брюки. На мгновение их взгляды встретились и Вова понял: он сделал это нарочно. Он, может быть, даже не пьян, или, во всяком случае, не так сильно пьян, как хочет показать.

– За возвращение на родину! – провозгласил Нечаев и одним глотком выпил едва не пол-кружки.

Вова чуть пригубил – слава богу, вроде бы водка, как водка – закусил огурцом и, стараясь быть развязным, сказал, – Отчего ж не чокнулись?

– За упокой пьем, – серьезно отвечал Нечаев.

– Мой? Или родины?

Нечаев одобрительно кивнул, – За, скажем так, абстрактный упокой. Знаете ли вы, что по статистике, за то время, которое нам потребовалось на этот тост, в России умерло семь тысяч человек.

Вова пожал плечами. Он не очень-то доверял статистике.

– Из них чуть не треть – самоубийцы, почти одна пятая – убитые или казненные, и примерно половина – крестьянские дети. Так что лучше уж не чокаться, я такое правило себе завел.

Вова опять промолчал, а старуха откликнулась, – И любишь ты, Сергей, страху нагонять. Радость сегодня, Евгений Васильич домой вернулись!

Нечаев только хихикнул и влил в себя остатки самогона.

– Пейте, пейте! Вы такого, поди, и не пробовали!

Вова и так бы выпил – что просто так сидеть – а получалось, что по указанию Нечаева. Эти дешевые приемчики – словно из курса «Успешный руководитель и альфа-самец за 10 часов» – злили. И непонятно было, всерьез ли это Нечаев, или как раз чтобы разозлить.

– Ну, Евгений Васильич, расскажите, где были, что видели? Как Вам Европа? И что теперь, по возвращении, делать думаете?

Вова так и обомлел.

– Ммм…Надо бы…эээ…с именьем разобраться. Заложить думаю.

– Тоже, значит, свой кусок России продать надумали, – кивнул Нечаев, – В Европе-то веселей мужицкую кровушку пропивать. Да и самих мужиков не видно – ну и кажется, что все чин-чином, что так и нужно, а?

Что на это отвечать, Вова не знал. Мелькнула и тут же исчезла мысль о дуэли, перчатку, что ли, бросить надо или просто пощечину дать…Но здесь, на закопченной кухоньке, это было совсем нелепо.

– Ну, ну, разухарились. Откушайте лучше, откушайте с дороги, – старуха расставляла тарелки. Вова, конечно, не много знал о быте девятнадцатого века, но стол все же показался ему чересчур бедным. К уже имевшимся огурцам и самогону добавились: котелок с гречневой кашей, миска с рубленой свеклой и – кислая капуста. Не ел Вова уже давно, но аппетита любовно расставленные блюда не вызывали.

Он зачерпнул гречи, немного потряс ложкой над тарелкой – а то многовато получилось, съел. Греча. Самая обыкновенная греча, только несоленая. И недоваренная. Вова налил себе, выпил, закусил половинкой огурца. Нечаев неприятно хрустел капустой, глаза его весело искрились.

Старуха как-то бессмысленно, слепо суетилась между столом и печью – подходила к столу, постояв, резко разворачивалась, брала с печи какой-нибудь ножик или кружку, тупо глядела на них, ставила на место, роняла, поднимала, снова глядела, ставила, переставляла, разворачивалась было к столу, но тут же дергалась обратно. Она походила на сломавшийся автомат и смотреть на нее было тяжело и муторно.

– Успокойся, Марфа. Все сготовила, все вкусно вышло. Евгений Васильич очень довольны.

Он со значением поглядел на Вову и тот поспешно кивнул, – Да. Очень вкусно.

И даже положил себе немного свеклы.

– Садись лучше, выпей с нами, посиди.

– Да, спасибо, родненький, – старуха как бы очнулась, даже голос был другой – старческий, надтреснутый, но живой, не то что прежний скрип и визг, – Замаялась я что-то. Видно, время пришло, не зря домовину покупала.

Нечаев вдруг засмеялся, – Вот тоже… – он икнул, жадно хлебнул самогону, – Примечательно в своем роде и очень по-русски. Вы от этакого отвыкли, думаю. Лет уж десять как ждет Марфа смерти. Причем не когда-нибудь, а прямо завтра-послезавтра. Купила гроб – до этого еще копила на него чуть не с девичества – а ставить некуда. Что же, вытащила из своего закутка кровать, вместо нее, представьте – гроб, и спит в нем, – он довольно хихикнул. Говорил он как о совершенно постороннем лице, словно Марфа не была тут же с ними. Вова поглядел на старуху – та сидела, сгорбившись и, звучно причмокивая, мелкими глотками пила самогон. Странное было зрелище.

– Вот, полюбоваться можете, – и Нечаев бесцеремонно отодвинул серую занавесь. Темная стена была вся обклеена выцветшими детскими рисунками – кошки, деревья, дома под дождем. Стоял и грубый дощатый гроб. Внутри было смятое одеяло, выглядывал полосатый матрас. Подушки не было.

– Интересно, конечно, – Вова не удержался и зевнул. То ли в самогоне было дело, то ли в избытке новых впечатлений – но его неудержимо клонило в сон, – Сергей Геннадьевич, зачем я вам здесь?

Нечаев удивился, – В каком смысле, простите? Вы мне здесь незачем. То есть, конечно, если есть желание, то присоединяйтесь, работы много. А вытащил я Вас просто из сочувствия. Я ведь, знаете, в тюрьме умру.

– Знаю, – Вова попробовал свеклы, поспешно заел гречей, допил самогон.

– Вижу, не верите, – Нечаев, как будто, протрезвев, поднялся из-за стола, – Пойдемте, прогуляемся. Посмотрите на Россию-матушку, – он равнодушно улыбнулся.

– Холодно.

– Я не говорил? Я Вам одежды принес на первое время. Надеюсь, с размером угадал.

Черное узкое пальто – довольно потрепанное и даже с небольшой заплаткой подмышкой – баранья шапка, шарф, великоватые ботинки, шерстяные носки и почему-то клетчатый плед.

– А это зачем? – показал на него, застегиваясь, Вова.

– Набросьте, холодно, – и, встретив недоверчивый Вовин взгляд, уверил, – Так ходят, не сомневайтесь. Да и что Вам за дело, если холодно.

Вова пожал плечами и завернулся в плед.

Мутноватое зеркало показало ему какого-то незнакомого юношу с очень белой шелушащейся кожей и в живописном наряде.

Нечаев, кажется, остался доволен, – Вы совершенно наш. Впрочем, мы тут как в тюрьме живем, так что все одно.

Вова промолчал.

Под темным небом тяжело и недвижно, словно бы навсегда уже, лежал молочно светившийся снег. Колючие огоньки редких звезд, фиолетовая темнота, полная таинственных силуэтов, в глубине сада. Далеко-далеко слышались высокие голоса, завораживающие, хриплые звуки гармоники.

– Вот, опять гуляем, – удовлетворенно кивнул Нечаев, – Пойдемте, поглядите.

Шли, проваливаясь в глубокий снег: Нечаев широко, привычно, а Вова поминутно оступаясь и тяжело пыхтя. Башмаки, за которые он больше всего волновался, оказались непромокаемыми, но вот низ брюк мало того, что отяжелел льдом и снегом, но еще и холодил иззябшую кожу стылой сыростью, и кололся грубой шерстью.

Вспомнились вдруг ему из далекого-далекого детства серые шерстяные рейтузы, к которым точно так же приставали снежки и льдинки. Удивительно неудобная вещь! Просто как специально придумано.

Вышли наконец из сада и Вова увидел впереди чугунную ограду, а за ней – тускло-желтые огоньки и приземистые силуэты стоявших кругом людей.

– Я говорил, у Вас выход на кабак. Вы туда заходите почаще, интересно бывает. И, главное, не бойтесь – проницательно посмотрел Нечаев на Вову и взял его за плечо, – Во-первых, народишко смирный, и в голову не придет барича тронуть. Им все божья роса – это вам не двадцатый век. А во-вторых, у меня там Прыжов. Тоже, кстати, интересный человек, – он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух, – Вырос, представьте, в сумасшедшем доме. Сын полка.

Двинулись к толпе. Теперь видно было, что далекие огоньки – это желтые, низкие окошки кабака. В толпе еще держали масляную лампу со все никак не тухнущим слабым язычком пламени. Мужики все были невысокие, в длиннополых одеждах, курчавый мех шапок мешался со спутанными волосами, почти все были бородаты и черноволосы – только один, рыжий и бритый, вдруг выкатился под ноги, визгливо крикнул, – Наше Вам почтеньице, Сергей Геннадьевич!

Нечаев остановился, помолчал, и вдруг отвесил низкий поклон и звучно отвечал: Гой еси, Терентий Петров!

Шутка была встречена нестройным, неуверенным смехом, а рыжий Терентий весь как-то сжался, улыбнулся было – но белое, нервное лицо все перекосилось в уродливой и страшной гримасе.

– Что, народишко, порядки нарушаем? – все тем же шутливым басом вопросил Нечаев, входя в круг. Он словно бы не видел общего замешательства, вызванного их появлением, отчужденного молчания стоявших кругом мужиков.

– Сергей Геннадьевич, просим, – робко и невпопад сунулся было какой-то усатый толстяк с гармошкой.