Грехи маленького городка

Дама вздохнула, и ее гигантский бюст всколыхнулся.

– Насколько сильные у вас боли по шкале от одного до десяти?

– Десять! – взревела она.

– Когда они начались?

– Вчера! – Так-так, у нее новая стратегия: произносить каждый ответ с восклицательными интонациями.

– Вы были у семейного врача?

– Нет! Я пришла сюда!

– Это отделение неотложной помощи. Оно предназначено для…

– Я знаю, для чего оно! Мне и нужна неотложная помощь! У меня болят лодыжки!

Терпение у меня лопнуло.

– Врач скоро придет.

Я вышла в коридор, дважды постучала в дверь, расположенную напротив, и заглянула в смотровую. Доктор Уиллис был там, он рассказывал о том, как служил в военном флоте, седовласой вдовушке, которая пришла пожаловаться на артритные боли. Я сочувствовала ей, на самом деле сочувствовала, но ведь и этой пациентке тоже следовало бы обратиться к семейному врачу, а не ломиться в отделение неотложной помощи всякий раз, когда подкрадывается приступ. И, как обычно, доктор Уиллис рад был поболтать, а вдова улыбалась и кивала, будто прикидывая, годится ли он на роль третьего мужа.

– Доктор! – перебила я. Вдова бросила на меня такой взгляд, словно я выхватила у нее изо рта последний кусок десерта.

– Что? – встрепенулся врач. – Что-то срочное?

– Серьезный случай, – сказала я. И не соврала, учитывая, что по моей личной шкале миссис Больные Лодыжки набрала больше трехсот очков.

– Ох, Мириам, прошу прощения, – обратился к вдове доктор Уиллис. Та его не поправила, даром что ее звали Рита-Анна: я собственноручно записывала ее имя в карту. – Продолжайте принимать то, что я вам выписал, и снова почувствуете себя юной девушкой.

Я кашлянула, чтобы замаскировать смешок, и препроводила врача к кабинету, где маялась дама с лодыжками. Потом извинилась и прошла двадцать футов до стойки регистратуры.

Наша администраторша сказалась больной, поэтому я включила звонок на полную громкость и постоянно прислушивалась. Суббота выдалась довольно сносной, однако своей сменщице я не завидовала. По графику у Полы стояло ночное дежурство, а уж тогда-то тут не будет недостатка в алкашах с черепно-мозговыми травмами от пивных бутылок и в драчунах с заплывшим подбитым глазом, который не удастся открыть еще несколько дней.

Зазвонил городской телефон. Я сдвинула вниз маску и сняла трубку:

– Городская больница Локсбурга.

– У меня во дворе лиса.

Я опешила.

– Вы слышали?

– Это больница, – сказала я. – Позвоните в полицию или в ветслужбу. Может, там вам…

– Не-е, мне как раз вы и нужны.

– Почему?

– Ну потому что я, типа, хочу выйти и погладить ее. А ну как она меня тяпнет? Тогда мне придется ехать в больницу. Вы же открыты, да?

– Давайте лучше постараемся не допустить травмы, хорошо?

– Я ж просто действую… забыл слово, как его… дефективно!

– Сэр, вы выпили?

– Ну да, – ответил мой собеседник таким тоном, будто о подобных вещах даже спрашивать глупо.

– Э-э…

– Погодите, не то слово! Наверное, правильнее сказать «превентивно»?

– Оставьте лису в покое и…

– Черт, она деру дала, – пробормотал он. – Ну ты глянь! Видали, как припустила?

Я не сразу поняла, что он спрашивает всерьез.

– Э-э, – снова протянула я, надеясь дать понять, что разговор пора заканчивать.

– Ну ладно, братан, увидимся в другой раз! – гаркнул мой собеседник и сбросил звонок.

А ведь это был далеко не самый странный звонок месяца. Нам звонили с вопросом, может ли внезапная диарея в День благодарения оказаться симптомом рака печени определенного типа, того самого, о котором рассказывали на этой неделе в телешоу «Сегодня», или требовали сообщить, какую марку аспирина лучше купить и можно ли расплатиться продовольственными талонами: «И отвечайте поживее, я же в очереди стою, в аптеке, чего вы там тормозите!» В таких случаях проще назвать бренд, чем объяснять, почему не следует звонить по такому вопросу в больницу. Вешать трубку тоже не рекомендуется, ведь за этим неизбежно последует повторный звонок (и не лень же людям!) и хамская ругань.

Доктор Уиллис вышел из смотровой в противоположном конце коридора. Я натянула маску и направилась к нему.

– Келли, ты можешь подобрать миссис… как ее фамилия?

– Мейсон.

– Как?

– Мейсон.

– Я что-то не… – Он сделал движение сперва к своему уху, а затем – к моей маске. Даже в самые удачные дни он почти ничего не слышит, тем более если собеседник в маске. Пришлось стянуть ее вниз, на шею.

– Миссис Мейсон.

– Да, миссис Мейсон. Можешь подобрать компрессионные носки для лодыжек?

– Конечно, – буркнула я.

Несмотря на глухоту, он понял, что у меня за настроение.

– Извини, Келли, я бы и сам этим занялся, но артрит у меня тоже что-то разыгрался.

– Я все сделаю, доктор, – сказала я и похлопала его по плечу, давая понять, что на самом деле не слишком злюсь. Он ведь старается как может, изо всех сил.

Когда я вернулась в смотровую, пациентка уже разулась. Я выудила из выдвижного ящика пару компрессионных носков и, усевшись в кресло на колесиках, подкатила к миссис Больные Лодыжки, а потом похлопала себя по коленям:

– Не могли бы вы положить сюда ногу?

Она попыталась, но горы сдавленной плоти не позволили поднять ногу выше шести дюймов над полом. Я откатила кресло, опустилась на одно колено и стала натягивать ей носок. Пациентка покряхтывала, явно испытывая неудобства, но я хорошо справляюсь с такими процедурами. Оба носка были надеты в рекордно короткое время.

– На всякий случай я дам вам запасную пару: скорее всего, она понадобится. Вы должны носить их по крайней мере…

– Доктор мне объяснил, – перебила она. – И что ноги нужно держать повыше.

– Совершенно верно.

Я встала, вернулась к выдвинутому ящику, достала еще одну пару носков и повернулась к пациентке.

– Вы попали в автомобильную катастрофу? – вдруг спросила она.

И коснулась своей верхней губы. Можно подумать, я и без того не понимаю, о чем речь. Можно подумать, я не живу с этим каждый божий день с момента появления на свет.

Но все-таки пациентке удалось слегка меня ошеломить, поэтому я не сразу ответила. И прокляла себя за то, что не вернула на место маску.

Когда живешь с уродством, забыть о нем невозможно. Напоминания каждый раз смотрят из зеркала в ванной, оживают, когда прикасаешься к своему лицу, неизменно читаются во взглядах незнакомцев, которые разглядывают тебя, стараясь делать это незаметно.

Уродство видят все, но крайне редко о нем заговаривают. Вообще-то люди – существа отстойные, но тут надо отдать им должное: им не хочется выглядеть грубыми.

– Нет, – ответила я. – Это врожденная черепно-лицевая патология. Сложный случай заячьей губы и волчьей пасти. Шрам остался после одной из операций.

– Не болит, милая? – спросила миссис Мейсон.

Больше всего, черт его дери, меня взбесило, что это прозвучало искренне. Она действительно надеялась, что я не испытываю физических страданий.

– Нет, – заверила я, – совсем не болит.

– Вот и хорошо, – сказала она со слабой улыбкой. Я тоже улыбнулась в ответ. А потом устыдилась, что раньше мысленно гнобила ее. Уж кому-кому, но не мне критиковать чужую внешность.

Я вручила пациентке еще одни носки и сказала, что она может идти, когда обуется. Я бы даже, наверное, помогла ей с туфлями, но тут начал звонить телефон. Пришлось выскочить из смотровой и мчаться по коридору к стойке администратора.

– Горбольница Локсбурга, – сказала я в трубку.

Это был водитель скорой. Он звонил предупредить, что везет пострадавшего при пожаре на Мишо-роуд и парень в тяжелом состоянии.

– Один из наших пожарных? – спросила я. Следующей дежурить Поле, и не дай бог жертвой огня окажется ее муж Нейтан.

– Нет, – ответил водитель, – просто какой-то гражданский.

Я пообещала, что мы подготовимся, хотя могла лишь накачать доктора Уиллиса кофе, чтобы тот не падал с ног, и вызвать доктора Леннарда, самого крупного авторитета нашей захолустной больнички. А затем мы все втроем станем дожидаться возле входа приезда скорой.

Я повесила трубку. Через пять секунд телефон зазвонил опять.

– Горбольница Локсбурга.

– Келли, вы?

– Да.

– Это шеф полиции Крайнер.

– Вы насчет пожара?

– Какого пожара?

– На Мишо-роуд дом сгорел. Нам везут пострадавшего.

– Ни о чем таком не слышал. У меня портативная рация сдохла, а из машины я вышел, был в доме на Клей-стрит.

– Что там произошло? Нам готовиться принять пациента?

– Когда скорая освободится, пускай едет сюда. Она мне тут нужна.

– Лучше сами позвоните. Я могу оказаться занята.

– Позвоню. А вас хочу предупредить: когда скорая приедет к вам снова, то привезет двоих.

– Какое лечение им потребуется?

– Никакого, – ответил шеф Крайнер. – Они мертвы и успели остыть. Один трупик – детский.

Энди

Кейт подвязала с героином в тот же день, как мы узнали о ее беременности.

Я обещал бросить вместе с ней, а потом стал ждать, когда мы оба сдадимся. Мы годами ширялись, а торчков вроде нас обычно останавливает только смерть. Раньше мы на чем свет стоит поносили знакомых, которые пытались соскочить. Глумились над их высокопарной словесной херней, их предательством, отказом от нашей жизненной позиции.

И вот пожалуйста, сами оказались на их месте.

Спустя два дня с последней дозы одежда у нас насквозь промокла от пота, мы накричались до хрипоты. Нас часами колотил озноб, блевать над тазиками было уже нечем. Я два раза обоссался, а потом смотрел, как Кейт сковыривает болячки, которые фиг заживут.

В самый разгар кошмара она полезла в ящик комода и вытащила оттуда старый добрый жгут и закопченную ложку. Я захихикал, как слюнявый имбецил, горя желанием раскумариться, а Кейт уставилась на то, что держала в руках, и зарычала сквозь стиснутые зубы. Звук рождался где-то в верхней части ее горла. Потом она отыскала молоток и принялась со всей дури колотить по наркоманским прибамбасам, пока те не расплющились. А после повыбрасывала их прямо в окно.

Это произошло десять лет назад, но я до сих пор в потрясении. Нам обоим было тогда по двадцать четыре, мы вели себя омерзительно, а наше влечение к запретному не знало пределов. Барыга, у которого мы брали наркоту, как-то сказал, что по сравнению с нами Сид и Нэнси просто Иисус и Мария. Он шутил лишь отчасти: ему явно было неуютно под взглядами наших запавших глаз. Но когда на полоске теста появился плюсик, у Кейт осталось лишь одно желание: завязать. И родить ребенка. Так мы и поступили. Прошли через это все втроем.

Энджи появилась на свет в филадельфийской бесплатной клинике. Я примчался через двадцать минут после того, как Кейт родила. Я запыхался, потому что улизнул с автовокзала, где работал уборщиком, и пробежал две мили. Когда вошел врач, я как раз пытался отдышаться, согнувшись пополам и уперев руки в колени.

– Здравствуйте, – сказал доктор, – вы отец?

– Он самый, – подтвердил я. Не помню, когда улыбался в последний раз, и вот пожалуйста, рот сам собой растянулся от уха до уха оттого, что меня впервые назвали отцом.

Врач переключился на Кейт.

– Вам что-нибудь известно о синдроме Дауна? – спросил он.

Она кивнула. Врач посмотрел на меня. Я выпрямился и выдавил:

– Ага, – хоть и не был до конца в этом уверен.

Врач пустился в объяснения. Кейт смотрела на него во все глаза, словно пытаясь запомнить каждое слово о заболеваниях сердца, часто встречающихся у детей с синдромом Дауна, об их особых нуждах, о социальных службах, в которые мы сможем обращаться. Без тени сочувствия в голосе доктор заявил, что ему очень жаль, и собрался снова выйти в коридор.

– Это потому что… Ну, раньше мы… – Кейт кивнула в сторону старых «дорог» на локтевых сгибах.

– Употребление опиоидов… не уверен, что тут есть связь. Да и вряд ли тема хорошо изучена, – отметил врач. – Если хотите, я уточню и свяжусь с вами.

Больше мы никогда его не видели.

– Чё теперь делать-то? – спросил я Кейт.

Она молча отвернулась к окну.

Когда я вернулся на работу, меня уволили за прогул.

Я не спорил, просто прошел по пустынному коридору к своему шкафчику и забрал вещи. В голове было почти пусто. Говорить я не мог.

Через два дня мы привезли Энджи домой. Ее плач скорее напоминал мяуканье, и Кейт мяукала в ответ, брала дочку на руки, и все это с неизменной мягкой улыбкой. Кейт оставалась в комнате Энджи, пока та не засыпала, мурлыкала песенки ночи напролет, если надо, укачивала малышку, рассказывала длинные добрые сказки. Я стоял под дверью детской и слушал, упиваясь кротостью женщины, которой случалось колоться в вены на шее и которая как-то раз порезала вора-наркомана его собственной опаской, вырвав ее из дрожащей волосатой руки.

Мы гуляли с Энджи, катая коляску по городским тротуарам, и смотрели в упор на тех, кто провожал малышку жалостливыми взглядами. Мы не стремились понравиться, но требовали уважения к себе. Непоколебимые в своей взаимной верности, мы заботились друг о друге и с прежней страстью ненавидели почти всех: толстяков из среднего класса с их избалованными тупыми отпрысками, чиновников с их квадратными рожами, насквозь фальшивые телевизионные семьи, самодовольных привилегированных козлов с их уверенностью в собственной исключительности и всю эту бесконечную фальшь, которую постоянно видели вокруг.

Я ушел в работу с тем же упорством, которая раньше помогала мне добыть дозняк. Пахал по двенадцать часов в день, брался за любое дело, лишь бы заработать денег, чтобы Кейт могла оставаться дома с Энджи и неделями напролет учить ее говорить новые слова, ходить не спотыкаясь, держать карандаш.

– Ура! – закричала Кейт, когда Энджи наконец сумела произнести свое полное имя и фамилию. – Да, да, да! – восклицала она, вскидывая в воздух кулак, и дочка копировала ее движения.

Я тоже присоединился, а потом посадил Энджи на плечи и стал скакать с ней по комнате. Втроем мы прошли полмили, чтобы купить малышке рожок мороженого, и всю дорогу смеялись в голос. Мне никогда не забыть этого простого момента.

В пять лет Энджи на две недели положили в бесплатную клинику из-за шумов в сердце, которые все усиливались. Кейт находилась там все время, а я отлучался только на рабочие смены по мытью полов в доме престарелых. После того как Энджи выписали, я однажды проснулся и услышал, как Кейт в ванной взывает к Богу, в которого не верит, моля о чуде, которое никогда не произойдет. По другую сторону дверей я тоже молился за них обеих, за жену и дочь.

Отмечать шестой день рождения Энджи мы поехали в парк аттракционов. После трех часов в пути я сразу же отправился в туалет, а когда вернулся, обнаружил, как Кейт колотит какого-то подростка. Потом она объяснила мне, что этот долговязый прыщавый хорек показал пальцем на Энджи и рассмеялся. Кейт ударила его головой в переносицу, а потом врезала кулаком по зубам. Когда она замахнулась в очередной раз, дружок хорька перехватил ее руку и дернул на себя. Я влепил ему с разворота и добавил ботинком по яйцам. Когда набежала охрана, Кейт уже пинала хорька в живот. Я замахивался на всякого, кто подходил слишком близко, а краем глаза наблюдал за Энджи в инвалидной коляске. Она брала пухлыми ручками картофельные чипсы и отправляла их в рот, спокойная и холодная, как форма для ледяных кубиков. Потом перестала есть и захлопала пухлыми ладошками.

Нас выгнали из парка аттракционов, и мы поехали обратно домой. Всю дорогу Кейт читала Энджи на заднем сиденье книжку с картинками, и обе они были такими довольными, точно мы провели день на пляже.

Помню, я глянул в зеркало заднего вида, увидел, как Кейт ведет пальцем по буквам, которые произносит вслух, и едва подавил подступивший к горлу всхлип. Вряд ли можно объяснить, что я ощущал в тот миг: пульсирующую боль в скуле, куда меня двинул охранник, грусть о нашей больной дочери, восхищение красотой материнской любви… Как передать словами эту смесь чувств? Даже пытаться незачем.

Вот так и шли наши годы, полные незамутненной любви и неистовой ненависти с редкими проблесками промежуточных эмоций. Каждый триумф Энджи превозносился до небес, каждое нанесенное посторонним оскорбление влекло за собой суровое наказание. Каракули Энджи помещались в рамочки и развешивались по стенам. Мы так много фотографировали, что угробили добрую дюжину камер. Спорили с бесчисленными больницами, чтобы обеспечить дочке надлежащее лечение. А когда добивались своего, развитие порока сердца вроде бы притормаживалось, но не прекращалось.

Отец Кейт умер, и она унаследовала обветшавший дом в Локсбурге. Мы переехали туда, радуясь возможности убраться из большого города, который ничего не мог предложить нам, а лишь искушал вновь вернуться к употреблению наркотиков.

Наш крошечный задний дворик стал местом, где Энджи могла побегать, не опасаясь наступить на использованный шприц, как на детской площадке в мегаполисе, за что мы были благодарны. Я нашел работу на заправке, а свободное время проводил с Кейти и Энджи, взбираясь на зеленые холмы, окружавшие серый городишко, и болтая босыми ногами в холодных, как лед, ручьях.

– Что самое хорошее произошло с тобой сегодня? – спрашивала Кейт у Энджи, подтыкая ей одеяло.

Как-то раз дочка выдала целый список радостей за день: объятия, кусочек шоколада, соседский пес, которого она погладила. А потом, когда Кейт вышла из комнаты, добавила:

– А самое хорошее в завтра – что появится еще больше вещей, которые можно любить.

Кейт восхитилась этой фразой и вышила ее, вкривь и вкось, по канве, разделив слова так, чтобы вышло хокку, и объявив нашу дочь гением.

В девять лет Энджи начала слабеть и бледнеть. Мы повезли ее в Харрисбург, а потом в округ Колумбия. Тамошний специалист употреблял слова вроде «неоперабельный» и «осложненный», а потом сказал, что для сердца Энджи мало что можно сделать. Пока он говорил, Кейт гладила нашу дочь по голове, и впервые с тех пор, как мы расстались с пагубной привычкой, я увидел, как по щеке жены ползет слеза.

Через месяц Энджи стала еще слабее. Она спотыкалась на ходу, часто падала. Когда мы наклонялись к ней, она отказывалась от нашей помощи и старалась встать самостоятельно. Дочка всегда оставалась бойцом.

– Может, мне побыть дома, с вами? – спросил я Кейт наутро после особенно поганой ночи, худшей в череде просто тяжелых ночей.

– Иди на работу, – сказала она. – Тебе нельзя терять заработок. Он нам нужен.

Перед уходом я поцеловал их обеих. С заправки я несколько раз набирал номер Кейт, а когда ответа не последовало, убедил себя, что они вышли на прогулку или сидят во дворе.

К моему возвращению со смены домой там стояла тишина. Я позвал Кейт, но она не ответила. Тишина была тяжелой как никогда, и я сразу все понял.

Я поставил на плиту кофейник и заплакал, мысленно взывая ко всем богам и обещая отдать все, что у меня есть, лишь бы Кейт вышла сейчас из комнаты Энджи и рыкнула на меня: «Чего ты тут разнылся, придурок?» Не сводя глаз с закрытой двери, я жаждал всей душой, чтобы она открылась, хоть и знал, что этого не произойдет. Боги вечно про нас забывают.

Пока вода не закипела, я так и стоял на одном месте. А потом собрался с силами и толкнул дверь в комнату Энджи.

Обмякшее тело дочки с закрытыми глазами лежало на коленях у Кейт. А сама Кейт сидела на полу, привалившись к стене спиной, и в ее полуприкрытых глазах не было жизни. Тут же валялся шприц, лишь недавно выпавший у нее из руки. А на кровати лежала записка: «Энджи умерла во сне около полудня. На прошлой неделе я купила чистого герыча, потому что знала: ей недолго осталось, и когда ее не станет, я должна уйти с ней. Прости, что не дождалась тебя. Не хотела, чтобы она долго была там одна. Мы тебя любим».

Нейтан

Я выронил мешок с деньгами и ринулся к горящему типу, который мчался прямо на меня. Он был в агонии, пламя охватило плечи и затылок, а когда кожа горит, запаникует даже тот, кто знает правила пожарной безопасности.

Я схватил его за руки, сделал подсечку и повалил с криком:

– Катайся по полу! Катайся!

Он завопил. Я прижал его к полу (что не составило труда: в парне было меньше ста пятидесяти фунтов) и перевернул на спину, надеясь сбить огонь. Горящие волосы потрескивали, и я наглотался поднимавшегося от них дыма. Потом сорвал с парня рубашку и отшвырнул в сторону, опалив себе руки.

– Тут еще кто-то есть? – крикнул я ему. Зря старался: он только стонал и, наверное, вообще меня не слышал. Потом я заметил, что одно ухо у него совершенно сгорело. – Вставай! Скорее!

Я помог ему подняться, взял за обе руки и закинул их себе на плечо, как учили. Открыл одной рукой дверь, потянулся назад, вцепился в мешок с деньгами, и мы вывалились наружу.

Задняя часть дома стала проседать. Участок крыши рухнул, когда я положил парня рядом со своим автомобилем. Потом я вздернул пострадавшего на ноги, но, когда отпустил, он завалился набок. Неважно, лишь бы не лежал на спине: пока и так сойдет, а вот сзади кожа у него сильно обгорела и скоро пойдет волдырями.

Милях в двух от нас взревела сирена скорой помощи.

И тогда, и позже меня удивляло, насколько собранным я себя чувствовал. Как будто это всего лишь работа, которую нужно сделать, причем сделать как следует. Я поднял мешок с деньгами, подошел к кузову и затолкал свою находку под плоскодонку. Потом достал галлоновую бутыль с дистиллированной водой, которую на всякий случай всегда возил с собой, и пошел заниматься раненым. Тот что-то пробормотал. Я велел ему молчать и начал с ним разговаривать, хотя на самом-то деле говорил больше для себя, чтобы не пропустить ни одной детали.

– Три стадии помощи при ожогах: охладить, укрыть, вызвать спасателей. Помощь уже едет, так что я тебя, дружочек, сперва буду охлаждать вот этим, а потом укрою.

Он застонал, когда вода полилась ему на спину, а затем потерял сознание. Ожидаемо. Но лучше так, чем мучиться от боли, подумалось мне.

Крыша дома провалилась окончательно, и на нас дохнуло жаром, когда рухнула передняя стена. Я понадеялся, что припарковал пикап достаточно далеко и до него не долетит какая-нибудь шальная искра.

Подъехала скорая, и парамедики тут же взялись за дело. Не прошло и пяти минут, а пострадавшего уже загрузили и повезли в город. Скорую помощь сменила пожарная машина.

Пожарные стали поливать останки дома, которые еще не сгорели. Я занялся координацией деятельности прибывающих добровольцев, стараясь не подпускать их к моему автомобилю, чтобы потом, не вызывая подозрений, выехать на шоссе и ретироваться, как только подвернется подходящий момент. За считаные минуты ситуация была взята под контроль, и тут ко мне подошел начальник пожарной бригады Джек Нагл.

– Ты туда заходил? – спросил он.

– Да, но…

– Никаких «но». Правила не зря написаны.

– Я боялся, внутри могут оказаться какие-нибудь школьники.

– А кто там был?

– Парень, ему лет тридцать примерно. Точнее не скажу, он здорово обгорел.

– Надеюсь, ты держался возле входа.

– Да, я был осторожен. Руки немного обжег, ну а в остальном полный порядок.

Мы заглянули через окна в машину пострадавшего. Ничего не было видно, кроме старых газет и двух банок из-под пива на заднем сиденье. Мы оба знали, что открывать дверцы не следует: это забота полицейских, которые не обрадуются, если мы нечаянно уничтожим какие-нибудь улики.

– Как все выглядело внутри? – спросил Нагл.

– Там был газовый генератор электричества, так что… может, наркотики?

– Скорее всего, готовили метамфетамин, – согласился Нагл. – Здесь такое место, куда точно никто не заявился и не помешает им.

– Им?

– Такими делами обычно занимаются вдвоем, а то и компанией. Может, второй куда-то вышел или его завалило всем этим дерьмом. Если так, он уже покойник. Видел что-нибудь еще?

Я сделал вид, будто вспоминаю.

– Ничего особенного. Обычный бомжатник с кучей всякого мусора.

– Химикаты, которые нужны для производства мета, очень легко загораются. Наверное, какая-нибудь искра пролетела, и готово дело, все полыхнуло. Помнишь, как в прошлом году, возле Рэншоу?

– Еще бы, – сказал я.

Незачем было и воздух сотрясать, мы оба и так прекрасно знали, о чем речь. В то время это была самая громкая история в округе: два варщика мета нечаянно спалили тридцать акров леса и поджарились сами, избавив родственников от расходов на кремацию.

– Тащи-ка свою задницу в больницу.

– Вроде как незачем…

– Это приказ. Пусть там тебя осмотрят, просто для перестраховки.

– Да, хорошо, – согласился я. Вот у меня и появился отличный повод убраться отсюда вместе с деньгами. – Поеду прямо сейчас.

– Правильно. И кстати говоря: ты тут отлично поработал, – похвалил Нагл. – Если парень выживет, то благодаря тебе.

* * *

Пола вернулась во втором часу ночи с тем полуизмученным, полувозбужденным выражением лица, которое всегда бывает у нее после тяжелого вечернего дежурства. Порой я даже завидовал тому, что работа способна привести жену в такое состояние. Мне-то уж точно не видать подобных чувств, собирая стеллажи или работая с листовым металлом. Впрочем, в ту ночь я впервые был взвинчен больше Полы. Напряжение не отпускало с тех пор, как я вернулся домой с деньгами. Я пытался сдерживать нервную энергию во время нашего разговора, но внутри она так и кипела.