Сказания о недосказанном. Том I

… Война, тогда шла жестокая, страшная, и по приказу Сталина, всех животных старались угонять подальше от линии фронта, чтобы фашистам жрать было нечего. И особенно нужно было сохранить ценные породы. Потом, после войны восстановить народное хозяйство, колхозное животноводство.

… Он, преподаватель, был ещё маленький, но помнит и бомбёжки, и похороны, людей после такого страшного налёта авиации.

… Прибыли в далёкий город Баку. Там везде скважины и нефть прямо по ней ходили как по мягкой подушке.

Фронт уже уходил от Новороссийска, а мы, кочевники уже гнали стадо обратно, от Новороссийска.

Ну как жили там переселенцы, не малина, а животных сберегли. Хотя при налётах авиации гибли и люди и, конечно наши кормилицы коровки.

В нашем стаде был бык. Племенной, его очень ценили, как же хозяин стада, улучшает породу, ещё был такой же бычок молодой, но он ещё не мог заменить того большого и сильного красавца. А этот бык, взял и влез в это нефтяное месиво, там ещё и грязь с водой.

Все сильные мужчины собрались. Но их было мало, здоровые все на фронте, а эти или уже отвоевались, контузии, ранения, однорукие, да и ноги не у всех остались парные. Не могли они, такие, помогать женщинам этого быка вытащить из липкого грязного месива, почти вулкана. Сели, отдохнули, отдышались, посовещались и решили ещё попробовать. Жалко, такой красавец. Да и как без него.

Подошёл с радостной вестью, по радио передали только что наш руководитель, демобилизованный, по ранению, был хороший агитатор, его всегда слушали и слушались, как командира. Он подошёл и увидел, а тот уже по брюхо был в этой клоаке, вязкой и тягучей. А на столбе, недалеко от этого места, такого теперь страшного, висел репродуктор.

И…

… И вдруг он, громкоговоритель наш, связь с Москвой, зашумел, заскрипел и, и громко так, голос Левитана, объявил, что наши войска, разгромили армию Паулюса, а его самого, взяли в плен, и, теперь ещё ближе наша победа,

– Паулюса разбили, урра, наши перешли в наступление, фронт пошёл вперёд, на Германию.

Что тут было. Все кричали ура. Смеялись и плакали. Наша взяла. Так их, гадов.

И от такой вести, которую долго ждали и дождались, радостной, закричали ура, и, и, со страшной силой потащили этого быка пошёл, и, и пошёл, двинулся с места такого жуткого, бык потихоньку из этой пропасти. И, выытащили его. Вот, что значит думать, верить и убедить…

А доярки и гонщики табунов, потом чистили, скребли, мыли глиной этого быка- бугая, и радовались, и дали ему имя, Паулюс…

Может теперь скоро домой двинемся, кто на Украину, а мы в Крым и коровок и сами, и уж конечно не будет бомбёжек.

А руководитель потом говорил, что все услышали, силища какая наполнила души людей радостью, и вот смотрите, подумайте, даже бык, хоть и не человек, тоже понял,– помог нам и себе.

Радость это сила. Богатырская.

Было понятно только, что пять женщин, не совсем здоровых и могучих, от такой жизни, да ещё и малярия доставала. А лечить нечем было. Лекарств никаких у нас не было. Они, тогда не смогли бы спасти быка.

Да и ребятишки были худенькие. Молоко всё забирали, говорили для фронта, а сами горцы тащили всегда, себе. Это потом мы узнали. Так ребятишек своих, поили отпаивали молочком прямо таам, где доили коров. Они подходили с кружечкой, по одному и потихонечку, из ведра брали и быстро пили. Подкреплялись…

… К нам на ферму, где мы жили в землянках, а коровки просто в загоне, приходили страшные разбойники с ножами за поясом, а местные, говорили нам, что это горцы, горные бандиты. Грозили, показывали, руками на себе, как они будут резать нас, русских, помахивая ладонями себе по шее, по горлу. Было, конечно страшно. Потом только, чуть позже, когда погнали немцев от Новороссийска, они эти горцы ушли. А мы, облегчённо вздохнули.

… Потом у нас был праздничный ужин. Он, руководитель, даа, фамилию бывшего фронтовика, забыли, мама не смогла вспомнить. Он сказал, не верите, бык хоть он и бык, а понял своё положение, разве смогли бы эти приморённые такой жизнью женщины, вытащить, одолеть такое. Бык понял и сам грёб своими копытами. Вот такой сказ, бабоньки наши дорогие, труженицы и спасатели, такое стадо уберегли.

… Прошли годы.

… Он, преподаватель, бывший, теперь давно на пенсии. Сидел на своём крылечке, пригрелся на солнышке в осеннюю пору, и вспоминал, вспоминал этих кормилиц коровок. Вспоминал все эти грустные и смешные случаи, с козликом, и героем,– племенным быком, могучем красавце, хозяином стада бурёнок.

Теперь жил в посёлке, в горах, где тоже, не так давно, паслись целые стада коров. И фермы были в деревнях и сами колхозники, и жители радовались, своим кормилицам. Но вот, пришла пора, и всё это ушло в никуда. Нет колхозов, нет доступных и вкусных ягод и фруктов. Нет и молочной кухни, где готовили малышам всем, не только колхозным.

Увы и ах.

А годы летят.

*

… Пропало. Разогнали. И редко теперь по опустевшим полям ходили, бродили и лошадки и конечно паслись коровки.

И вот мимо, по дороге,– асфальт, бредут две коровы. Иногда они оставляют на этой и так запущенной дороженьке, свои лепёшки. И никому нет дела, нужно ли их кормилец командировать на поле, на весь день. Хозяева идут следом муж и жена, иногда парень школьник. Сначала они своих бурёнок водили на привязи, а потом просто длинные две верёвки и сзади подгоняют их до места выпаса. И всё бы ничего, привыкли к ним, таким. Но эти несчастные, очень худые, рябые коровы почему то были всегда очень грязные.

Хозяева прибыли из дальней стороны, средней Азии. Там песок. Самум, и видимо так было принято держать и не убирать за ними. Странно и страшно. Им же с засохшим на боках кизяком, в половину всего живота, каково.

А, вам, таким, хозяевам…

Смотрите. Думайте.

Так только мачеха в сказках может…

Дед хотел сказать.

Кожа любого живого и, конечно не только человека,

Дышит.

А

Эти.

Чем.

– Что вдыхают…

А.

Это.

… Было это в древнем южном полушарии. Готовили героя юношу к выступлению в роли святого Ангела, и, и покрасили его золотой краской. На высоком подиуме, славы, принародно он, юный и красивый умер.

Кожа не дышала. Он задохнулся.

А теперь представьте себе, как дышать кормилице коровке в этом, не высыхающем навозе…, не страшно. Вам, не страшно.

… Как и чем они дышат…

Смотреть, как, ваши кормилицы ходят в такой броне, как тот золотой юноша…

Вам не страшно смотреть в злые глаза людей, которые любуются таким… Их пожелания, конечно, не быть здоровыми, как эти,– мученицы.

А Таам.

На Небесах.

Всё видят.

И вам перепадёт.

Возвратится содеянное.

Потом только будут мысли…

Только такие

За… что?

Но.

Не вернуть время.

А всё очень просто. Все наши дела и, даже мысли записываются, в ваш магнитофон, и, будут потом показывать этот страшный фильм, ваших дел, таам. Постоянно и ох не весело будет вам.

Дуумайте…

*

… И он, дед вспомнил как у них уже после войны, пятидесятые годы тоже держали, так тогда говорили, держали почти все, кормилец этих. Да ещё и были госпоставки, нужно было сдавать молоко государству. Не всё но…

… Наш домик стоял на бугорке, улица была, правда всего пять домиков саманных, крыша двухскатная, крыша глина. И травка. А у этой одинокой женщины с двумя детьми вообще землянка. Хотя прошло уже целых два года после победы. И один, совсем не домик, у мамы, двое ребятишек и совсем не домик даже такой, как и у нас кухня, печка и одно окошко, и зальчик тоже одно окошко.

Но были арыки, арыки, были, качала водокачка, поливали огороды. Степной Крым. Но вот из арыка воду не брали, а ходили на колодец, красавец журавлик, ах водичка, ох свежа и холодна. В жару отрада. А нам корову свою нужно было водить на водопой к этому колодцу. Расстояние небольшое, но на коромысле два ведра, или одно ещё труднее нести и коровку вести к этому журавлику. А там, у колодца, стояло большое корыто, вечером и утром стадо своих и колхозных коров поили там в этом большом деревянном корыте. Но зимой уже они кормилицы наши были дома, и нам приходилось или приносить коромыслом или вести её туда. А наша Немка. Так почему, не понятно до сих пор. Почему её так придразнили. Тогда память войны и слово немец было самым страшным словом, хуже злее русского мата. Вот чудеса.

Немка…

А она наша красавица кормилица, из общего корыта не желала пить. И я, тогда журавликом доставал ведро наливал в своё и пытался её напоить.

Она. Как и всегда непонятно почему, носом вертела, головой крутила, а потом только начинала пить. Но вот беда, никогда не выпивала и половину нашего ведёрка. И, тогда я набирал ещё раз журавликом и нёс это ведро домой. Веду её и ведро полное, тяжеловато. Приходим, мама спрашивает. Пила она? Сколько? А ведро стоит и она, вредина, всегда было начинает пить и почти ведро пустое. Мать, конечно, делает мне замечание, а почему она там не пила? И, бывало, получал хороший нагоняй стимулятор, за плохое отношение к нашей кормилице.

И.

… И, снова, два, теперь заполненных чистой, колодезной водицей ведра на коромысле, а дорога, хоть и не далеко даже пятьсот метров не было, но от колодца до дома приходилось топать на подъём. Хоть не велика, но горка.

… Ух, эта Немка.

– Фашистка.

Но, когда она, эта хоть и немка, но не настоящая, вражья сила, приносила телёночка, а нам потом доставался священный напиток- молозиво.

Ряженка… и много чего готовили тогда в те, ещё не совсем сытые кормёжкой годы. Отца снами уже не было. Погиб. Здесь в Крыму.

… А мы теперь почти счастливы, хотя память сохранила то солнышко, которое было тогда, до войны, мы были все живые.

Сейчас радовались, что был отчим, да ещё и зоотехник, помощь хоть не так как почти у всех теперь жителей, которых просто звали, не величали, – сироты.

За Немку нам доставалось, когда у нашей кормилицы прилипало ночное пришествие коровьих лепёшек мало соломки подстилали. Это была наша с братом работа, обязанность. А, она и прилипла эта лепёшка, которую всё равно сушили и вот тебе кума, совсем не… новый год, но топливо. Топили многие, да почти все – ки зя коом. Летом готовили благо солнышко почти сушильный шкаф, где готовят почти иностранные блюда, теперь, электричеством. Чудеса этого времени.

А тогда отчим говорил, что чистая коровка и молочко почти святое, целебное, и, что от грязной коровки молоко вредное. Животы дует. А колхозных доярок вообще наказывали, если бурёнка была, и увидел зоотехник…в лепёшках.

И, уж, конечно чудо судьбы, я потом уже почти взрослым оказался работником на М.Т.Ф. и величали меня по специальности,…скотник. Хотя уже как специалист, тогда это было так,– окончил ремесленное училище, судосборщик, и вдруг угодил нет, не тюрягу, как тогда величали это тоже учебное заведение, но работал по специальности, строили в городе Керчь корабли. И даже был и в радостном положении художник цеха номер пять.

А потом рванул на Кубань и, новый почти, но не цех, скотный двор. И я главный скотник.

Звучиит…

Судьба судьбейка, а жизнь копейка. Говаривали так…

… А сейчас.

А здесь.

А такие коровки.

И…

Сколько их,

Четыре.

И.

Ходят. Шатаются. Не на батуте играются… прыгают, ногами еле дрыгают, тощие. Ох, а ведь это нужно, должно, знать.

Хозяевам

Фальшивым.

Четырёх великомучениц.

Рогатка

Получилось всё это неожиданно, и они теперь все вместе сидели и молчали. Интернатовские пацаны и взрослый мужчина, сидели на камнях, на бревне, и просто на горячей земле, разговаривали.

Страх прошёл, да его почти и не было.

А рогатка, быстро была спрятана за пазуху, того, который постарше.

… Бездомные, заброшенные родителями, воспитателями и судьбой, часто слонялись в поисках чего угодно и часто в этой горной деревушке видели, как их вёл воспитатель. И ребята шли, и хватали, грызли зелёную, хотя уже пожелтевшую алычу. Морщились их кислые и без того мордашки, и было такое, что тут не только Москву увидишь, а ещё и подальше. Они первыми пробовали не совсем созревшие орехи грецкие, их руки в эту пору всегда были чёрными от зелёной кожуры.

… Собирали где угодно, пустые бутылки, сдавали их, покупали печенье, пирожки, и, хоть один чебурек, один на двоих, иногда и селёдку, ели её тут же, на дороге, без картошки и хлеба, разорвал пополам со всеми потрохами и пошло поехало, вкуснятина, причмокивали и радовались.

*

– Ну, скажи, зачем тебе рогатка?

– А?

– Так. Стрелять…

– В кого?

– Куда попаду…

– Ну, вот представь, из этой рогатки, камешком, да в тебя, по лысине, голове.

– А…

– Нее, больно…

– А в птичку или собаку?

– Птичку подобьёшь. Птенцы погибнут от голода.

– Вас в интернате, хоть плохо, не так как дома, но кормят, а птенцы просто погибнут.

– Дошло?

– Ага…

– На, твои тетрадки и книжки. Не понесу я их директору.

– Он строгий у вас?

Молчат.

– Злой?

Помолчали.

Выдали…

– Зверюга.

Второй, который был готов в любую минуту рвануть во все лопатки, тоже подсел рядышком. Успокоился. Сопит. Смотрит из-под бровей.

– У меня есть сын, правда, чуть поменьше вас, ходит во второй класс. Увидел как то, и он, рогатка, пистолет из чурки и резинки, алюминиевые пульки.

– Я усадил его рядом. Взял резинку, оттянул и, врезал ему по ноге, как по мухе. Он скривил свою хрюшку, но не заревел. Потом ему рассказал тоже, что и вам.

Вечером и на другой день мы мастерили ему рогатку. Расставляли консервные банки и стреляли. Я попадал лучше, он злился, но что делать.

– А и мы, в таком возрасте переболели этим, но нас учили проще, ремнём, или кнутом, и особенно не рассуждали. Но было больно и понятно.

А сыну своему, сказал, что если увижу или узнаю, что стреляешь по живому, накажу. Если не я, то дедушка Бог накажет.

– А такой болезнью не все пацаны болеют, есть занятия повеселее, – интересные и полезные.

Он у меня любит листать толстую книгу,– есть такая редкая, там собрано много икон разных веков, – собрание живописи прошедших времён. Сам листает эту мудрую книгу. Просит, часто чтобы я доставал ему. Она большая, толстая, тяжёлая, и укладываю её на диван, ему так удобнее, стоя смотреть. И, долго, очень долго стоит и смотрит и спрашивает. Почему Дедушка Бог такой серьёзный. Вот мы с ним и проходим эту науку. Там и Георгий со змеем ему очень нравится, да и другие портреты,– лики святых.

И тут пацан, странно, непонятно, посмотрел на меня.

– Я сначала думал, что у него белая голова и белый чуб. А у него не было ни одной волосинки на голове.

А глаза…

Один глаз полузакрыт, второй, – глазница пустая.

– Долго говорили о судьбе, наказаниях, о том, что за грехи родителей расплачиваются дети, и, даже то, что они есть в интернате, – это тоже испытание и наказание для родителей и, конечно, для ребятни, для вас…

– А, если вы не подумаете об этом сейчас, будет ещё хуже. Но это не должно перерасти в постоянный страх, наоборот. Вы должны радоваться такой красоте, которая окружает вас.

– Люди живут и в пустыне и во льдах, а тут, у нас, в Крыму благодать!

– Радуйтесь.

– Вас ведь три раза в день кормят, спите на простынях, тепло зимой не жарко летом.

– И самое главное, ребята, не делать зла.

– Вот и попробуйте так прожить один день, что бы улыбались все, с кем ты встречаешься и живёшь, а не только твои друзья.

– А вечером лёг в кровать и улыбнись, и скажи себе сам и Господу.

– Учителю или своему другу, что ты сегодня сделал хорошего.

– Порадуйся птичке, поющей на ветке.

– Посмотри, как воон, там, на горке, петух в штанишках, ходит важно как павлин, поговори с ним… как с другом, скажи ему какой он красавец.

– А потом посмотри на себя в зеркало через неделю. Месяц. И тогда с твоего лица исчезнет гримаса озабоченности.

– Оно улыбается, и ты увидишь, как тебя полюбят твои же друзья и даже чужие люди…

– Дядя, ты поп?!

Друг его долбанул в бок.

– Нет, я не батюшка, мне ещё далеко до него.

– В твоём понимании, – толстый, машет кадилом и гребёт деньги лопатой.

– Да?

– А ты знаешь, чтобы поступить в семинарию нужно иметь слух как у музыканта и голос, он должен уметь хорошо рисовать, иметь отличную память, чтобы молитвы выучить…

– Ты, учитель?

– Нет, но преподавал 15 лет в художественной школе. А сейчас кто его знает, кто я?

– И рисую и леплю, пишу этюды акварелью, скорее художник.

– Я знаю, я видел вас, с художниками они рисовали мечети, и горы, а вы карандашиком тоже на бумаге рисовали.

– Знаете ребята, интернат это ещё не всё, и не самые несчастные вы.

– Я ведь тоже был в детском доме. 1947 году, полтора года. Мы пухли от голода, а домашняки, это те, которые жили у себя дома, ох мы им завидовали, у них и макуха, и картошка, и кукурузная каша, а мы позавтракали, – ждём обеда, пообедали, – ждём ужин. За пайку хлеба, если у кого с заначки стянет кто, умудрится, чинили тёмную. В поле бегали. Свеклу рыли и ели сырую, аж в горле драло. Домашняки зимой просто умирали с голоду, а мы, ничего, все выжили.

– Это, ребята после войны такое житие было. Бывало. А вы, по субботам ещё домой, да летом в лагерь, пионерский, да?!

– У вас рогатка в детстве была?

– Была, ребята, была.

– А в птиц стрелял?!

– Стрелял, ребята, ну, правда, не попадал, а однажды до сих пор помню.

– Стыдно…

– Чуть, нет, таки побили, свои же ремесленники и просто отдубасили. Я и теперь не верил, что дет дом, интернат, ПТУ одни разбойники.

– Вот представьте себе. Тогда дрались как дураки. Ремесло на городских. Пряжками, прутьями, свинчатками, кастетами. Были и смертельные случаи. Ну, головотяпы и всё.

– Но было и такое.

– Нас, ремесленников, после первого года обучения, конечно у кого и отметки были хорошие, и поведение, лучших, кто занимался в кружках, – на белом теплоходе, как мы его назвали,– пассажирский, отчалили из порта Керчь, на Ялту. Там разместили в красивом здании, кормили хорошо, кино показывали часто, на оперетту даже водили, хоть она нам и не нужна была. Ну что темнота деревенская, где кино редкость и ещё и света не было в деревнях. Керосиновым лампам были рады. Но совсем забитым тупым не был. Кто то подарил мне книгу Генриха Гейне, Лирика и сатира, я уже читал и даже запомнил такие, … девушка стоя у моря, и ещё, красавица рыбачка, причаливай сюда… И вечерами в общежитии, где тридцать но не три богатыря, а ремесленские ишаки, как мы иногда дразнили, когда кого хотели шпигануть за что-то недозволенное.

– И вот однажды, мы вышли из клуба, я увидел гнездо ласточки.

– Говорят чертей нет. Есть. Теперь точно знаю есть. А тогда, если не они, то кто мне такое вразумил делать…

Это я понял чуть позже. А тогда меня мои же однокашники… отдубасили и изваляли на не совсем стерильной, и, не Муромской дороженьке.

– И вот, это самый чёрт, таки он, чёрт, меня дёрнул, взять палку и сбить гнездо ласточки. Старое пустое, без птенцов.

– Ох!

– Уух!

– И было…

– Но хорошо, что птенцы уже улетели. А то бы ещё добавили.

– Как они потом мне признавались.

– Позже.

– Много позже…

– Ребята однокашники, и побили меня. Неделю потом не разговаривали. Необитаемый остров. Не знаете?

– Никто не разговаривал со мной неделю. Целую неделю, отворачиваются, отворачиваются.

– Ох, и противно! Ух, и, тошно.

– Вот тебе и ремесло и П.Т.У…

– А ласточки…

– Когда длинной палкой лез туда, они чуть макушку не расклевали мне, а надо было. …Это я так думал потом, когда уже прошло много дней.

А сейчас, они, носились быстрее молнии.

– Прямо косяками, да с криком и стаей, носились и молниеносно пролетали у самой головы, нагоняя страх и угрозы,– беги отсюда, вредитель…

– Дружно, вот молодцы.

– Птицы умнее нас.

– Я, на другой день после, урока, который устроили мне мои однокашники, приходил туда, где ещё валялись остатки, кусочки бывшего гнезда, увидал ещё один урок… тупым варварам.

… Ласточки, видимо и те, которые тогда старались меня отогнать, они, эти строители, теперь всей своей дружной стаей, восстанавливали разрушенное гнездо, на том же месте, где оно было целым ещё вчера.

– Летают к высохшей луже, совсем рядом, в грязь, клювиком берут и лепят по малюсенькому кусочку.

– Три дня лепили.

– Сделали гнёздышко.

– А, вы знаете…

– Понимаете, какая радость была мне и всем нашим ребятам ремесленникам. Помните всегда о моих ласточках и, конечно не забывайте о тумаках. Это тоже в жизни уроки, награда за наши подвиги. Как старики говорят кому бублик с маком, а кому дырка от бублика. Радуйся, ты такое заслужил, заработал.

– Жизнь у вас только начинается.

– Всегда попадаются, да и будут на вашем пути люди, расскажут, научат.

– Смотрите, слушайте, разумейте, не спутайте где дырки от бублика вам поднесут.

– Я всю жизнь теперь помню об этом. Казню себя за тот свой поступок.

– Не разоряйте гнёзд. Не отнимайте дома у братьев меньших.

– А Ласточки.

– Они три дня от рассвета до заката.

– Большой стаей.

– Дружной семьёй.

– Лепили клювиками.

– Из кусочков глины.

– Дом.

– Гнездо

– Жилище своим будущим птенцам.

Две амфоры.

Горы. Скалы. Каньоны и леса. Раскопы, черепки, пифосы, амфоры, квеври. Всё это было и есть на этом древнем острове. Ушли в небытие скифы, печенеги, готы, гунны, хазары.

Были.

Многим помогали, ускорением, пинком под зад…

Сейчас его, этот остров населяют, живут и радуются, много разных потомков садоводов, виноградарей, хлебопашцев и уж конечно, умельцев, на все руки. Да вот только лето какое-то выдалось почти по Писанию… только наоборот, и сорок дней палило солнце, ни капли дождя.

Они, дожди, теперь и у нас, в Крыму, обходили стороной, хорошо хоть не всё лето, а, сейчас, всё, что росло и радовало ароматом – засохло и пропало. Солнышко, которому все и всегда рады, теперь, теперь прятались от него. Но в этой горной деревушке люди провели канавки-арыки и лелеяли свои сады и огороды как могли.

Автобус, на конечной остановке, стоял в тени огромного ореха, вошли несколько пассажиров. Один из них дед, гончар. Он жил-поживал долго, может очень долго, как говорили злые языки. Его 73 годика, которых он прожил в трудах и заботах о хлебе насущном, не смогли и не съели ни засуха, ни сырость в сезон осенних и зимних дождей, ни слякоть природная и людская… Его спасали и радовали гончарный круг и она, живая глина. И вот они, его шедевры: посуды, горшки, амфоры, всех времён и эпох.

Его друзья и не совсем друзья говорили, что всё уже сделано, посмотри, музеи всех городов их острова заполнены этими творениями древних. Полюбуйся, -Египет, Греция, Италия, Грузия. А? Какие формы, размеры. А квеври?

Тебя можно туда посадить, ведь делали! И как! А кувшины, амфоры-холодильники для воды и вина?!

Но он лепил и ваял «своё». Делал дело, и не искал «нишу», просто вдыхал в свои работы настроение, в этих, казалось, похожих формах, которые всегда отличались от той музейной классики. Не мог и жить просто, так как все, пить вино, есть хлеб.

И.

Смотреть просто на девушку, как на жену, сосед рассказывал у него, бывает, сварливую и жадную; любоваться тёщей, которая и своей родной дочери стала – мачехой, сына лелеет, ищет, пьяного утром, не зная, жив ли. А протрезвев, чётко говорит, что бы она медленно собирала деньги себе на похороны. И, старушка мать, умывшись приветствиями сына, благодарит Господа, за всё.

Деду, гончару никак не хотелось об этом думать, но сейчас, уехать бы подальше от этих разговоров, которые жена тёща и соседи, ежедневно жуют, глотают и опять жуют и выплёвывают всем подряд для разнообразия. Его угощают и как салат и на десерт…

Вот, водитель сел, сейчас поедем, думал, дед.

И снова вспомнил свою глину, вот она, и, как говорил Роден, что глина, живая, и он, великий скульптор, прикасается к ней как, к груди матери, которая вскормила Человечество…

Прошёл трудовой день. Солнышко сегодня не просто жгло, а танцевало канкан. Но в этом танце партнёр сбивает шляпу с головы своей дамы ногой. Ничегошеньки себе танец! И солнышко, сегодня долбило по голове, которую забыли прикрыть хоть чем-нибудь. Это уже не тот танец.

Мудрый дед всегда прикрывался панамкой непонятной формы и цвета. Она, эта покрывалка, уберегала всегда от зноя и прямых иногда колючих лучей. Сидел и уже представлял как в верхний открытый люк будет врываться хоть и горячий, но ветерок, доберётся до центра быстро на этом маленьком допотопном автобусе, рождения прошлого десятилетия – перенадстройки гангренозного аппендикса того времени.