Смотритель

Первые хлопья снега упали, когда он пересек границу штата. Пока Блэкберн добрался до Лорел-Форк, дорога уже побелела. Он проехал магазин Хэмптонов. Вывеска над заправкой примерзла и больше не раскачивалась. Даже бензоколонки, казалось, съежились от холода. Вернувшись на кладбище, Блэкберн обнаружил приклеенную к двери домика записку: «Сегодня умерла Минди Тимберлейк. Похороны в четверг, поэтому могилу нужно вырыть в среду. Дай знать, если потребуется позвать Нила Уиза. Еще нужно поменять выключатель в коридоре. Преподобный Х.».

Ветер усилился, и порыв смел снег в сторону. Церковный колокол брякнул и затих. Блэкберн вошел внутрь. В передней стряхнул снег со шляпы и куртки и повесил их на вешалку. Включив свет, он проверил печку, а потом приоткрыл водопроводные краны ровно настолько, чтобы проточная вода не дала трубам замерзнуть. Покончив с этими делами, Блэкберн сел на скамью поближе к единственному витражному окну церкви. Углы витража были яркие, как заплатки на одеяле: оранжевый, зеленый, желтый, голубой. В центре реял ангел с нежным лицом и крыльями, распахнутыми так широко, словно он хотел обнять Блэкберна. В солнечные дни окно, залитое светом, сияло. Разноцветные лучи омывали Блэкберна, и ненадолго у него возникало ощущение, что мир, включая его самого, гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Повзрослев, Блэкберн не слишком часто молился, но сейчас произнес молитву. «Да, – прошептал он. – Уехать отсюда и защищать их». Он пошел обратно к алтарю. Выключил одну лампу, за ней – другую, а ангел медленно погрузился во тьму.

Глава 5

Джейкоб проснулся от шепота над головой. Корейцы нашли его. Наверное, увидели следы крови, ведущие к его убежищу. Снова шепот, на этот раз глуше и ниже по течению. Потом тишина. Стоило Джейкобу пошевелиться, как плечо прорезала боль. Он высунул голову. Холодно и ветрено, но светло, уже середина утра. Он видел противоположный берег, полосу голых деревьев над узким песчаным пляжем. Часового не было. Лейтенант Пайк говорил, что утром их часть уйдет, вернется на прежние позиции, а к этому времени Джейкоба уже должны были посчитать погибшим. Он подождал, пока корейцы отойдут еще дальше. Потом снова прислушался на случай, если кто-то из них задержался.

Прошлой ночью, когда он стоял в карауле, река казалась узкой и на вид ее было нетрудно пересечь. Теперь же она выглядела широкой, как озеро. Он увидел острие ножа, торчащее изо льда, и, ближе к противоположному берегу, свою винтовку, припорошенную белым. Снега выпало достаточно, чтобы скрыть следы крови. Джейкоб задался вопросом: что подумал бы солдат, глядящий с того берега? Скорее всего, посмотрел бы на полынью и решил, что оба участника схватки утонули. Увидел бы торчащий нож, но не стал бы гадать, что это значит.

На реку упали лучи солнца, не только играя бликами на льду, но и размягчая его. «Я как слепой на краю обрыва», – подумал Джейкоб, ставя на лед правую ладонь, потом колени. Он остановился. Вражеские солдаты не могли уйти далеко. Один взгляд на реку – и его заметят, но с каждой минутой лед нагревался все сильнее. Потеря крови, холод – следующую ночь ему не пережить. «У тебя нет выбора», – сказал себе Джейкоб и пополз дальше, волоча левую руку и вспахивая непослушными пальцами легкий снег. Одновременно он прислушивался, не раздастся ли щелчок предохранителя. Но выстрела не последовало. Наверное, Джейкоб так измазался в грязи, что казался скорее зверем, чем человеком.

К тому времени, как он добрался до середины реки, правая рука онемела. Джейкоб остановился и встал на колени. Потом сунул руку под одежду и прижал ладонь к животу, чтобы немного отогреть. Здесь солнце светило ярче всего. На несколько мгновений Джейкоб закрыл глаза и задрал голову, чтобы солнце согрело лицо. Если корейцы заметят его сейчас, подумают ли они, что он обращается к Господу или ожидает казни?

Джейкоб двинулся дальше и почувствовал пленку воды на поверхности. Подо льдом темные воды реки были не видны. Джейкоб протянул руку, опустил ладонь. Когда он начал переносить вес с одного колена на другой, раздался треск. Он медленно провел ладонью перед собой, словно успокаивая лед. Где лучи солнца под таким углом скорее прогреют поверхность реки – выше по течению или ниже? Определить это казалось делом несложным, но даже когда Джейкоб разглядел угол падения лучей, понадобилось несколько секунд, чтобы привести мысли в порядок и повернуть вниз по течению. Рука окончательно онемела, и каждое движение вперед приходилось контролировать зрением, а не только на ощупь. Сколько еще? В голову пришла мысль, что можно, следуя вдоль реки, добраться до океана. Но это ему подсказывали усталость и холод. Он прополз еще несколько метров вниз по течению и снова повернул к середине реки. На этот раз лед выдержал. Джейкоб не поднимал головы, пока не коснулся песка. С трудом вскарабкавшись на берег, он обнаружил, что вчерашний бивак пуст.

Два дня назад деревенские жители встретили их часть тепло, даже предупредили Маллинса, немного говорившего по-корейски, что враг на другом берегу реки. Тогда-то Джейкоб и отдал ребенку пачку жвачки, а его отцу – пару сигарет. Он побрел по тропинке к деревне. При его приближении мужчины и женщины затрепетали. Кто-то начал прогонять Джейкоба взмахами рук.

Первым его узнал тот самый мальчик, потом – отец.

– Квисин! – воскликнул один из местных, жестом приказывая не приближаться.

Джейкоб отряхнул грязь с формы, с лица и волос.

– Нет. Американский солдат.

– Квисин! – повторил крестьянин.

Тут Джейкоб понял. Он раскрыл правую ладонь и хлопнул себя по руке и по груди.

– Видите? Живой!

Когда местных жителей не убедило и это, Джейкоб достал из ножен штык и провел лезвием по большому пальцу левой руки. Не глубоко, но достаточно, чтобы потекла кровь.

Отец кивком пригласил последовать за ним в крытую соломой хижину в дальнем конце деревни. Жестом он предложил солдату сесть на постель из вязанок соломы и развел огонь. Кто-то принес мыльную воду в жестяном ведре. Мужчина помог Джейкобу раздеться до пояса и начал протирать его раны тряпицей. Когда он обмакнул тряпку в ведро, вода покраснела. Джейкоб ощутил новый страх. В здешнем климате холод иногда словно прижигал раны солдат. Они еще были живы, могли разговаривать, но врачи понимали: как только тела отогреются, кровотечение откроется снова. Но, разглядев глубину порезов на плече и боку, Джейкоб успокоился. Крестьянин бросил тряпку в ведро, помог ему снова одеться, а мальчик поставил в центре хижины фляжку с водой и деревянную миску. Джейкоб попил, потом начал жадно есть. Отец с сыном смотрели на него.

Потом Джейкоб лег на циновку. Мужчина укрыл его ярким лоскутным одеялом и вышел. Наконец-то холод начал покидать тело. Ближе к вечеру двое местных помогли американцу забраться в запряженную быками повозку, забросали сверху сеном и пустились в путь. Каждый толчок на ухабах отдавался болью в руке и плече, но постепенно дорога стала шире и ровнее. Джейкоб снова вспомнил тот вечер, когда он встретил Наоми, и его мгновенно переполнили чувства.

«Увлечение», – сказала об этом мать. Отец согласился с ней и добавил, что Джейкоб просто хотел им таким образом досадить. Если и так, то они полностью заслужили. Джейкоб устал от того, что родители все в жизни решали за него. Выбирали школы в Блоуинг-Рок, указывали, как говорить, с кем дружить и встречаться, настояли на поступлении в колледж, а потом, хоть он целое лето неплохо работал на лесопилке, попытались заставить его поступить снова. И в отношениях с Наоми они тоже хотели решать все сами, словно неспособность повлиять на жизнь его умерших сестер давала родителям право лепить из него то, что им хотелось.

Джейкоб вспомнил, как на следующий день после их с Наоми переезда на ферму родители явились туда с адвокатом Хамфрисом. «Если откажешься аннулировать брак, мы изменим завещание, и ты ничего не получишь. Но если сейчас согласишься, через два года сможете снова пожениться с Наоми, но уже с нашего благословения. Так будет лучше и для нее, и для тебя».

По правде сказать, временами Джейкоб опасался, что родители правы. Когда слова или поступки Наоми вызывали усмешки горожан, ему было все равно, но забыть об этом ему не давали. Иногда они ссорились, как и любая пара. Потом жизнь снова налаживалась. Но все же сомнения, посеянные родителями, укоренились в глубине души, словно инфекция. Так было до прошлой ночи на реке. Под ярким лунным светом Джейкобу открылась единственная истина, которая имела значение. Теперь он думал, что испытал даже не откровение – очищение.

Повозка остановилась на несколько мгновений, и Джейкоб напрягся. Послышались голоса, но разговор был спокойный. Повозка продолжила путь. Впервые после схватки на льду Джейкоб понял, что выживет.

Глава 6

В среду утром снегопад прекратился, но температура на градуснике по-прежнему оставалась ниже нуля. Наверное, под белой пеленой земля была твердой как железо. Уилки предупреждал Блэкберна, что зимой случаются такие дни, поэтому оставил своему молодому преемнику колоду карт и целую полку романов Зейна Грея. Страницы в книгах были хрупкие, будто засохшие листья, некоторые выпали и потерялись; кое-что погрызли жучки или покрыла плесень. Но это не меняло дела. Сюжет был всегда один и тот же: ковбой попадал в передрягу, а потом выпутывался из нее, поэтому потерянные подробности было довольно легко додумать. А еще Уилки оставил пазлы, в которых отсутствовала часть элементов, но, как и с книгами, когда заканчиваешь их собирать, все становится вполне понятно. В январе Блэкберн купил в аптеке Мура новый пазл из тысячи элементов, и они с Наоми вместе собирали его целый день.

Пока Блэкберн читал и раскладывал пасьянс, немного потеплело. Лучи солнца размягчили снег, и смотритель смог выехать на дорогу. На Лорел-Форк-Роуд других машин не наблюдалось, да и людей на улице не было, а ручей, вдоль которого шла дорога, казался темной нитью среди белизны. Пока машина не въехала в Блоуинг-Рок, казалось, что кладбищенская тишина охватила весь мир.

Блэкберн припарковался и перешел улицу к хозяйственному магазину Уивера. «Только никогда не пускай туда Наоми», – предупреждал Джейкоб. Прежде Блэкберну нравился старый пол магазина, сложенный из дубовых досок, знакомый запах олифы и корма для скота. Все было на своих местах: лопаты, мотыги, топоры и грабли стояли рядком вдоль задней стены, гвозди и скобы размещались в проходе на противоположной стороне. Никаких вольностей. Даже света было ровно столько, сколько нужно: две запыленные лампы не разгоняли тени по углам. Но в январе, когда Блэкберн положил на прилавок карнизы для занавесок и кухонный кран, мистер Уивер поглядел на него с нескрываемой злостью, что было неудивительно: Уиверы, как и большинство горожан, ожидали, что однажды Джейкоб женится на Веронике.

Блэкберн отряхнул снег с ботинок и вошел, чтобы купить новый выключатель. Мистер Уивер был с клиентом, поэтому за прилавком стояла Вероника.

– Это для церкви, – пояснил Блэкберн.

Перед тем как выбить чек за покупку, Вероника отыскала взглядом отца, а потом вполголоса спросила, не приходила ли Блэкберну или Хэмптонам весточка от Джейкоба.

– Надеюсь, у него все хорошо, – сказала она, когда Блэкберн отрицательно покачал головой. – Пусть некоторые и считают, что я на такое не способна, но я желаю счастья и Джейкобу, и его жене, и их будущему ребенку.

Выйдя на улицу, Блэкберн посмотрел вдоль тротуара в сторону «Йоналосси». Что было бы, если бы две недели назад шел снег? Или если бы он не поехал с Наоми?

В тот день людей в зале было мало, и он провел Наоми к пустому ряду сбоку. Когда фильм закончился и включился свет, Блэкберн жестом попросил Наоми не вставать. И все равно их заметили: косой взгляд, покачивание головы, бормотание. Когда зал опустел, они вышли на улицу через дверь под красной табличкой «Выход».

Наоми кивнула в сторону кафетерия Холдера:

– Хочу горячего шоколада. Можно?

Он подошел к витрине кафетерия и заглянул внутрь. Никого, кроме продавца. Но не успел Блэкберн открыть перед Наоми стеклянную дверь, как увидел, что Марк Лутц стоит на пороге своей обувной лавки и смотрит в их сторону.

– Ладно, но возьмем навынос.

В кафетерии по радио играла песенка про чистильщика обуви из Чаттануги. Продавец мыл посуду и не обращал на них внимания, пока Блэкберн не постучал монетой по пластиковому прилавку.

– Да, иду! – фыркнул продавец, но не торопился даже обернуться к ним. – Двадцать шесть центов, – сказал он, поставив стаканчик на прилавок, а потом, смахнув монеты в ладонь, тут же снова отвернулся.

Блэкберн собирался попросить крышку на стаканчик, когда на стоянку на другой стороне дороги въехала красная машина.

– Нужно идти, – сказал Блэкберн.

Когда они с Наоми оказались на тротуаре, мистер Хэмптон уже перешел через дорогу и встал между ними и машиной Джейкоба.

– Мало тебе того, что ты бываешь наедине с мужчиной в доме моего сына, потаскуха?! – кипятился Хэмптон. – Нет, нужно унизить мою семью на глазах всего города!

– Мы уезжаем, – попытался вмешаться Блэкберн, но Хэмптон не сдвинулся с места.

– Как только Джейкоб вернется, мы с ним свалим отсюда, – ответила Наоми столь же грубым тоном. – И вы никогда больше не увидите сына. И его ребенка.

Вокруг начали собираться зеваки, и Хэмптон обратил свой гнев на них.

– Давайте, пяльтесь, чертовы сплетники! Знаю я, о чем вы шепчетесь за нашими спинами! А вот в лицо сказать боитесь, верно?! Потому что вам то кредит в магазине нужен, то помещение в аренду, то работа на лесопилке!

Через толпу зевак продрался шериф Триплетт.

– В чем дело, мистер Хэмптон?

– Да вы только поглядите на нее, черт побери! Ходит, выставив пузо напоказ, чтобы все видели! Вырядилась как шлюха! Да и на Ганта поглядите, если глаза выдержат! И он еще называет себя другом Джейкоба! Мой сын оказался в Корее из-за нее, Триплетт! И я имею право высказать все, что об этом думаю!

– Имеет полное право! – выкрикнул кто-то из толпы, уже выплеснувшейся на проезжую часть.

– Прошу вас, мистер Хэмптон, – сказал шериф Триплетт, – давайте не будем усугублять.

– Да куда уж хуже-то?! – фыркнул старик, но позволил отвести себя в сторону.

Блэкберн взял Наоми за руку и попытался вытащить из толпы, но кто-то толкнул девушку, и она упала на бордюр. Блэкберн опустился рядом на колени, а через минуту через группу зевак пробился доктор Иган.

– Уведите людей прочь, шериф! – крикнул Иган, тоже опускаясь на колени рядом с Наоми. – Вы же знаете, к чему это может привести! – продолжил он, обращаясь одновременно к Триплетту и Хэмптону.

– Надеюсь, у нее случится выкидыш, – оскалился Хэмптон. – Так будет лучше для всех.

Днем, когда Блэкберн открыл кладбищенские ворота, освещенный солнцем снег ошеломлял ярким блеском. Из-за того что памятники поменьше спрятались под белым покровом, кладбище казалось более пустым, чем обычно, словно на нем освободилось место для новых обитателей. Уилки, несомненно, счел бы это предзнаменованием. «Не думай слишком много о таких вещах», – сказал себе Блэкберн, но, глядя на кладбище, невольно вспомнил, как лежал, истекая потом и не в силах пошевелить руками и ногами, возле табачного поля. Сейчас его охватило похожее ощущение: начинается нечто такое, что он будет не в силах остановить.

Принеся и разложив инструмент, Блэкберн принялся копать могилу. Верхний слой земли был такой твердый, что мотыга застревала в нем. Комья мерзлой земли падали на брезент, словно куски кремня. Но вскоре грунт стал мягче. Когда Блэкберн зачерпнул лопатой очередную порцию земли, что-то блеснуло на солнце. Уилки так однажды нашел серебряный доллар 1898 года, а могильщик из окрестностей Моргантона, по его словам, как-то откопал испанский дублон, но сейчас это оказался всего лишь кусочек слюды. Блэкберн иногда находил монеты, но они лежали на могилах сверху и были специально оставлены там, а не потеряны. И не только монеты: наперстки, блесны, заколки, перочинные ножи.

Среди вещей, оставленных Уилки преемнику, была книга «Погребальные обычаи: происхождение и развитие». В ней описывались предметы, которые помещали в могилы и на них для использования в загробной жизни. Зулусы и греки хоронили своих покойников в украшениях и с копьями. Римляне зарывали с телом монеты – плату за переход в загробный мир. Когда Блэкберн спросил Уилки, не из этих ли соображений оставляют на могилах наперстки и ножи, старик задумался, а потом заметил: «Много дивного существует на этом свете, да и на том, наверное, тоже». Какова бы ни была причина, в отличие от цветов и венков, эти подношения делались тайно. Просто они вдруг оказывались на могиле, словно с луны свалились. Блэкберн, как и его предшественник, их не убирал. Через несколько месяцев дары погружались в грунт и скрывались из виду.

Солнце продолжало пригревать. Ближе к вечеру из-под снега показались прежде скрытые могилы. Вокруг кладбища ветви деревьев стряхивали с себя ледяную корочку, которая со звоном разбивалась о землю. Сапоги и рабочий комбинезон Блэкберна были измазаны в грязи. Вскоре могила стала слишком глубокой, и ему пришлось опустить вниз стремянку. Уилки говорил, что больше всего на свете боится остаться в пустой могиле на ночь, и ему постоянно это снилось в кошмарах. Иногда Блэкберну снилось то же самое, и он подозревал, что так бывает со всеми работниками кладбищ. Сейчас Блэкберна, хоть он и бодрствовал, угнетало ощущение, что дно могилы вот-вот разверзнется, словно люк эшафота, и его поглотит тьма. Он старался хотя бы одной ногой всегда оставаться на нижней ступени стремянки.

Еще через час Блэкберн начал уставать. Когда он только начинал работать смотрителем, преподобный Ханникат за три доллара нанимал ему в помощь Нила Уиза или Бака Мердока. Уизу ничего не стоило бросить в могилу окурок или чертыхнуться, когда удар мотыги приходился в камень. Он распевал неприличные песни и прикладывался к фляжке, которую всегда держал в заднем кармане. Несмотря на маленький рост, Уиз считал могилу достаточно глубокой, если не видел поверхности земли, стоя на дне. «Зато раньше всех успеют на Страшный суд», – шутил он, выбрасывая наверх лопату и выбираясь из могилы. Блэкберну приходилось заканчивать работу за него. Мердок, отсидевший пять лет в тюрьме, был спокойнее, но постоянно жевал табак и сплевывал. К тому же он вечно ходил без рубашки, если только не стояли совсем уж сильные морозы. Спустя несколько месяцев Блэкберн сказал преподобному Ханникату, что предпочитает работать один.

Начало смеркаться, когда Блэкберн положил лопату на край могилы и поднялся по стремянке. Он накрыл вынутую землю вторым куском брезента и отнес инструменты в сарай. Вернувшись, остановился и посмотрел через дорогу на пастбище Хэмптонов. Родители Джейкоба собирались построить сыну на этом месте дом, но, как и многое другое, это было до его женитьбы. Блэкберн вспомнил, как Джейкоб впервые привез Наоми на кладбище. Она еле доставала жениху до плеча и казалась совсем юной, но Блэкберн понял, почему Джейкоб влюбился без памяти. Наоми была по-особенному красива: лавандового цвета глаза, черные волосы, блестящие, словно свежий антрацит, но что запомнилось Блэкберну больше всего – ее бело-коричневые туфли, поношенные и без нескольких колечек для шнурков, но сами шнурки были новые, и их яркая белизна, несомненно, придавала туфелькам очарование. Эта деталь тронула Блэкберна настолько, что он не мог описать свои ощущения словами ни тогда, ни сейчас. Он вспомнил, как она сидела рядом с ним в кинотеатре. Благодаря то ли мылу, то ли духам от ее кожи исходил аромат жимолости. В моменты тишины Блэкберн слышал ее дыхание, ощущал прикосновение ее пальцев к руке, когда происходящее на экране заставало Наоми врасплох.

Он обошел домик и на заднем крыльце, раздевшись до нательного белья, смыл с себя грязь в тазике с водой и мылом. Переодевшись в чистое, затопил печь. В котелке разогревалась фасоль, а в духовке – кукурузный хлеб. В кладовке стояла бутылка простокваши, но Блэкберн решил выпить кофе. Положив дрова на подставку в камине, он сунул под них обрывок газеты и чиркнул спичкой. Пламя плющом обвилось вокруг поленьев.

– Разгорайся! – приказал он огню.

Если не считать трех слов, сказанных Веронике Уивер в магазине, это было первое, что он произнес за последние два дня.

Блэкберна по-прежнему тревожило то, каким пустым показалось кладбище этим утром. Его мысли вернулись к Джейкобу. В Корее день едва начался. Там было еще холоднее, опаснее. «Это просто снег скрыл некоторые могилы. Только и всего», – мысленно сказал себе Блэкберн, но, закрыв глаза, все равно видел зияющие белые пустоты в рядах надгробий.

Глава 7

Когда телетайп ожил и Бен Парсон увидел текст: «НАОМИ ХЭМПТОН БЛОУИНГ-РОК СЕВЕРНАЯ КАРОЛИНА МИНИСТЕРСТВО АРМИИ США СООБЩАЕТ ВАМ…», он отвернулся, чтобы не смотреть на ползущую из аппарата ленту. Он доставил слишком много таких телеграмм за годы Второй мировой – достаточно, чтобы при виде его грузовика целые семьи отводили взгляд, словно смотреть на него значило привлекать к себе внимание смерти. Некоторые горожане даже переходили на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи с телеграфистом. Шесть таких телеграмм за время войны, и во всех, кроме одной, говорилось о смерти. Люди имели право бояться его. Только после окончания войны горожане снова начали смотреть Парсону в глаза. Но теперь началась заварушка в Корее. Трое парней уже были там: Райан Калхун, Джеймс Стори и Джейкоб Хэмптон. Другие тоже поедут. Возможно, и Эрик, его родной сын, который достигнет призывного возраста через год. Наконец телеграмма закончилась, и телетайп замер.

Дэниел Хэмптон был прав: девчонка совсем бесстыжая. Парсон собственными глазами видел, как она, носящая ребенка, появилась на людях с мужчиной, который не приходился ей мужем, смотрела с ним кино в «Йоналосси», а потом пошла в кафетерий. Это был такой плевок в лицо всему городу, что Парсон невольно задумался, не правдивы ли слухи о настоящем отце ребенка. Городские сплетники обожали скандалы, к тому же многие считали Хэмптонов заносчивыми и самонадеянными, но там, на тротуаре, Дэниел не лгал. В городе было немало тех, кому Хэмптоны помогли пережить Великую депрессию, включая и семью самого Парсона. Кора открыла его родителям кредит в магазине безо всяких процентов и ни разу не пригрозила отказать в нем. То же Хэмптоны сделали и для многих других, в том числе стариков, которые никогда не смогли бы выплатить долг. Когда другие компании увольняли сотрудников, Дэниел старался, чтобы каждый рабочий на лесопилке имел возможность отработать хотя бы несколько часов каждую неделю. «Тяжелые времена показывают истинное нутро человека», – говорила мать Парсона, и, какими бы Хэмптоны ни казались с виду, в глубине души они были людьми трудолюбивыми и достойными.

Лента лежала на столе, словно змея, приготовившаяся к броску. Двое детей Коры и Дэниела уже лежали на кладбище Лорел-Форк. А если теперь и третий… Парсон не мог себе представить потери даже одного ребенка. До закрытия почты оставалось пятнадцать минут – подходящий предлог, чтобы задержать доставку телеграммы, но показать ее сначала Хэмптонам означало нарушить федеральный закон. И все же… Разве не будет худшим преступлением сообщить девчонке раньше, чем родителям Джейкоба?

«Решайся!» – сказал себе Парсон. Он взял телеграмму, просмотрел ее и облегченно вздохнул. Тяжело ранен, но жив. Он перечитал текст. Если бы речь шла о его сыне, разве это не была бы хорошая новость? Да, Парсон не сомневался, что для родителей, уже потерявших двоих детей, так и будет. Он наклеил текст на бланк телеграммы, потом напечатал на конверте все, что положено, включая адрес Наоми Хэмптон в Теннесси. Но запечатывать конверт не стал.

Закрыв контору, он поехал в Лорел-Форк. Парсон полагал, что несет добрую весть, но, останавливая машину перед магазином, вдруг подумал, что Хэмптоны могут посчитать иначе. Все-таки в телеграмме говорилось о тяжелом ранении. На крыльце магазина собрались старики, но Парсон, поднимаясь по ступеням, не стал разговаривать с ними, ограничившись легким кивком. Сняв кепку, он вошел. Кора стояла за прилавком, заворачивая в бумагу столбики монет. Телеграфист дождался, когда она закончит, и подошел ближе. Увидев телеграмму, миссис Хэмптон напряглась и сгорбилась.

– Я не должен был этого делать, – сказал Парсон, указывая на адрес в Теннесси, – но решил, что вы должны увидеть телеграмму первыми.

– Я так и знала… так и знала… так и знала… – забормотала Кора, и каждый раз ее слова звучали все глуше.

Правой рукой она оперлась о прилавок и уставилась в пол.

Парсон уже видал такое: как человека вдруг перестает слушаться все – голос, тело, лицо, даже глаза.

– Кора, – произнес он, впервые назвав ее по имени, и после неловкой паузы продолжил: – Джейкоб жив. Прочитайте, сами увидите.

Но она, казалось, не поверила даже после того, как Парсон положил телеграмму на прилавок.