ОДИНОЧКА: НЕСЛОМЛЕННЫЙ

– Немцы там, – забормотал запыхавшийся Блудов, поспешно поднялся на ноги, указал вытянутой рукой на уходившую в лес просёлочную дорогу. – На бронетранспортёрах. А ещё мотоциклисты.

– Слышите, товарищ лейтенант? – быстро спросил Ерохин, спрыгнув следом за товарищем в окоп, и мотнул головой в сторону леса. – Едут!

Метнув в указанном направлении тревожный взгляд, Тюрякин зычным голосом оповестил:

– Пригото-о-овиться!

Пограничники как-то сразу подобрались; без суеты, скупыми и деловитыми движениями разместили гранаты в земляной нише окопа, цинки с патронами, удобнее поправили каски и, навалившись грудью на бруствер, выжидательно замерли, цепко вглядываясь в заросшую муравой дорогу и дальнюю кромку леса, откуда с минуту на минуту должны были появиться немцы. Судя по их обветренным сосредоточенным лицам, которые в минуту опасности стали чрезмерно суровыми и неприступными, страху ни у кого не было. По крайней мере, внешне это никак на пограничниках не проявлялось.

Наступила тягостная тишина, которая всегда бывает перед бурей, нарушаемая лишь мирным жужжанием пчёл да беспечным стрёкотом кузнечиков в траве. Бабочка крапивница, обманутая этой тишиной и неподвижно замершим молодым пограничником украинцем Тарасом Козак, без опасения села на кончик его носа, очень похожего на бараболю средних размеров. Парень невольно свёл голубые зрачки к носу, и уголки его твёрдо сжатых губ тронула слабая улыбка.

– Дурашка, – почти беззвучно прошептал он, и бабочка, очевидно напуганная шевелением его по-юношески припухлых губ, торопливо улетела. Она ещё долго порхала над лесными душистыми цветами, пока не поднялась высоко вверх и не пропала из виду, как будто растворилась в тёплом, напитанном солнечным светом воздухе.

В лесу уже отчётливо послышался звук работающих моторов, который по мере приближения неимоверно усиливался, отражаясь раскатистым эхом от деревьев. Вскоре показался немецкий авангард, состоявший из десятка мотоциклов с пулемётами на люльках, и сразу же звонкий треск от их выхлопа и вонючие клубы серого дыма заполнили обширную поляну. Не прошло и пяти минут, как вслед за авангардом из леса на большой скорости выехала колонна бронемашин. В кузовах плотными рядами сидели немецкие автоматчики. Это была боевая ударная группа в составе батальона с бронетранспортёрами и мотоциклистами, оставленная для блокирования и последующего уничтожения отдалённой 12 погранзаставы.

– Кажись и до нас вражины добрались, – негромко проговорил белорус ефрейтор Алесь Лукашенко и вымученно улыбнулся. Тщательно вытерев влажную от волнения ладонь сбоку о галифе, он цепко взялся за шейку ложи, аккуратно положил палец на спусковой крючок, выбирая цель, стал медленно поводить стволом.

Педантичные немцы отлично знали своё дело. За какие-то полчаса, заполонив поляну, они по всем правилам военной науки быстро развернулись в боевой порядок под лающие крики своих офицеров и, разгоряченные недавним боем и неровной, тряской лесной дорогой, сразу же пошли в атаку. Вначале они шли торопким шагом, а когда до окопов с залёгшими в них пограничниками осталась сотня-другая метров, перешли на бег, на ходу строча из автоматов. Впереди автоматчиков, посередине и по флангам ехали три бронетранспортёра, поливая из станковых пулемётов оборону русских пограничников.

– Огонь! – истошно закричал Тюрин, отрывисто взмахнул рукой, резким жестом рассекая горячий воздух, и первый выстрелил из пистолета в сторону приближающегося неприятеля.

Первый бой был скоротечным и ожесточённым; казалось, что наступавших немцев ничто не могло остановить, даже смерть: цепи их заметно редели, но они всё так же настойчиво продолжали бежать вперёд, стреляя от живота веером, совсем не жалея патронов. Автоматы в их волосатых руках дёргались, словно параличные и многочисленные пули беспрестанно цвикая, с силой ударялись в брустверы, взрывали сухой песок, подкидывали его мелкими фонтанчиками в воздух.

На правом фланге, где находился Тарас Козак, бронетранспортёр, изрыгая пулемётные очереди, неумолимо приближался к окопу. Прячась за его металлическими бортами, пригнувшись, бежали десятка два немецких солдат. Стиснув зубы, они с кровожадной ненавистью глядели перед собой из-под нависших на глаза касок, выставив вперёд чисто выбритые сытые подбородки, под которыми туго крепились мокрые от пота ремни.

Тарас обвёл тоскливым взглядом товарищей, наскоро вытер тылом ладони слезящиеся от пыли глаза, схватил из ниши противотанковую граната и метнулся из окопа.

– Куда? – запоздало крикнул политрук Гришин. – Назад! Козак!

Он видел, как молодой пограничник, перевалившись через бруствер, сноровисто работая локтями, извиваясь, проворно пополз навстречу бронетранспортёру. Было заметно, как метёлки высокой густой травы, в которой скрывался Тарас, шевелилась. Когда до бронемашины осталось с десяток шагов, Козак торопливо поднялся в полный рост, размахнулся и бросил гранату под днище грозной машины. Граната ещё находилась в воздухе, когда немецкий пулемётчик от страха поспешно нажал гашетку. Выпушенные им пули мощно ударили в туловище пограничнику, разрывая зелёное сукно гимнастёрки, отворяя выход крови, мигом брызнувшей из его груди тёмной длинной цевкой. Тело Тараса несколько раз дёрнулось, потом выгнулось назад в пояснице, и он упал на спину, всплеснул руками, как будто несказанно удивлённый таким поворотом дела.

За секунду до этого, под днищем бронетранспортёра рванула противотанковая граната, выплеснув наружу огонь и чёрный столб дыма, перемешанный с чернозёмом, он вздрогнул и застыл на месте. Пулемётчик, застигнутый взрывной волной, посечённый острыми осколками, стремительно вылетел из кузова и, кувыркаясь в воздухе, упал в нескольких метрах от машины, распластавшись на горящей от бензина земле.

Потрясённые героическим подвигом своего товарища, пограничники с такой силой обрушили огонь на немцев, что фашисты мигом откатились на исходные позиции, явно напуганные столь безумными действиями обороняющегося противника.

В этот день немцы предприняли ещё две атаки, но так и не смогли продвинуться вперёд хотя бы на такое расстояние, чтобы занять самую незначительную открытую щель, не говоря уже об окопах, и тем более о дзоте, где засел с ручным пулемётом Дегтярёва старший сержант Курехин. Он служил уже пятый год, считался старослужащим, не успев демобилизоваться из-за начавшейся войны.

Вся поляна перед окопами была густо усеяна трупами немецких солдат. И если с наступлением ночи двое пограничников незаметно вынесли мёртвое тело украинца Козака с поля боя и с видимыми почестями похоронили в лесу, обнажив в молчаливой скорби головы, то немцев никто не собирался ни то, чтобы хоронить, но и убирать; очевидно, они намеревались это сделать после разгрома горстки советских пограничников.

Ночь прошла относительно спокойно, если не считать того, что фашисты время от времени для острастки открывали огонь из пулемёта в сторону наших укреплений. Ранним же утром, когда над поляной ещё стлался белёсый туман, оседая на траве капельками воды, клубился в кронах деревьев сиреневой дымкой, немцы, прежде чем пойти в очередную атаку, обстреляли позиции пограничников из миномётов.

В течение тридцати минут мины с пронзительным свистом одна за другой летели на позиции пограничников, с глухим шумом взрывались, выкорчёвывая кусты орешника и боярышника, под сенью которых были выкопаны окопы, дыбом ставили целые пласты плотно утрамбованной земли, раскатистым эхом замысловато метались некоторое время по лесу и глохли где-то далеко-далеко, за краем земли. Смертоносный металл ложился густо и равномерно по строго запланированным квадратам. Скоро невыносимая острая вонь сгоревшего пороха и обугленного человеческого мяса легко поглотила душистые, чуть сладковатые запахи земляники и лесных фиалок.

Выглянув из-за леса, горячее солнце высушило туман. Но бледные его остатки ещё долго держались в мокрых низинах, длинными змеиными хвостом волочились у комлей деревьев, постепенно растворялись в нагревающемся воздухе. Набежавший с востока ветер унёс с собой смрад и тяжёлые запахи войны, из леса снова пахнуло смолой и душистыми травами.

Не успел туман окончательно рассеяться, а немецкая пехота уже с нетерпением выступила на советские позиции, исковерканные и изрытые, словно огромными кротами. Фашисты по всему видно полагали, что очистили сопредельную территорию от дерзких и отчаянных до безумия пограничников, потому что в атаку шли уверенной поступью, весело перекликаясь, и хотя держали перед собой автоматы наизготовку, всё же не верили, что в этом аду мог кто-нибудь уцелеть. В этот раз они даже не стали задействовать бронемашины. Как же заблуждались эти самоуверенные вояки!

Лишь только немцы приблизились к окопам на расстоянии каких-то десяти-двадцати шагов, вытягивая шеи, с любопытством разглядывая их внутренне устройство, выискивая глазами трупы, как позиция противника, казавшаяся до этого момента вымершей, внезапно ожила. Над брустверами появились серые от пыли, с грязными полосами засохшего пота на обветренных лицах головы бесстрашных защитников. С криками: «Смерть фашистским оккупантам!», пограничники ловко закидали немцев гранатами, а потом открыли по ним шквальный огонь. Вражеские солдаты, которым в эту злосчастную минуту показалось, что к русским ночью подоспела помощь численностью не менее роты, (хотя на самом деле их стало на два десятка человек меньше) охваченная ужасом, резво побежала назад, падая под прицельным огнём противника. В этот день немцы так и не решились вновь атаковать укрепления советских пограничников.

Ночь так же прошла в относительном спокойствии. Было похоже на то, что немцы задумали что-то очень нехорошее, дожидаясь следующего дня. Но и очередное утро ничего не изменило в положении вещей, хотя фашисты теперь уже в течение двух часов методично долбили советские позиции минами. Но как только они снова и снова шли в атаку, им всякий раз приходилось невольно откатываться назад, оставляя на поле боя убитыми всё больше и больше своих солдат. За три дня немцы потеряли едва ли не половину батальона и две бронемашины.

По истечении же третьих суток ожесточённых боёв у пограничников закончились патроны. Обстановка сложилась безнадёжная, однако приказа отступать не было. Да и кто его мог отдать, если связь с командованием отсутствовала. Каждому пограничнику было отлично известно, что Государственная граница Советского Союза – священна и неприкосновенна! Не зря же на заставе в Ленинской комнате на стене висел яркий красочный плакат, на котором был изображён на фоне пограничного столба с гербом СССР молодой пограничник с биноклем, зорко всматривавшийся на сопредельную сторону и красная надпись крупными буквами: «Враг не пройдёт! Граница на замке». И тогда оставшиеся в живых пограничники единодушно решили сражаться до конца, искренне веря в то, что в скором времени им на помощь придут регулярные части Красной Армии.

Как только на землю пали сизые летние сумерки, размыв чёткие очертания немецкой техники, несколько пограничников приготовились к опасным, но необходимым действиям. Дождавшись темноты, бойцы предприняли скрытную вылазку на нейтральную территорию, намереваясь разжиться боеприпасами. И хотя душная короткая ночь уже полностью вступила в свои права, всё же состояние её было очень зыбко, оттого что вышла полная луна, предательски зависнув над лесом, освещая внизу всё голубым неживым светом.

Плотно прижимаясь к настывшей, влажной от росы земле, стараясь не делать резких движений, красноармейцы Блудов, Ерохин, Гвоздев, Лукашенко и Челюстников с превеликой осторожностью ползали по поляне от одного трупа к другому, собирали в подсумки патроны, скорострельные немецкие автоматы и винтовки. В холодном свете низкой луны раздувшиеся от жары трупы с синими опухшими лицами выглядели омерзительно. Попадались среди убитых фашистов и такие, у которых губы ощеренного рта были изрядно объедены злыми лесными крупными рыжими муравьями, выказывая на обозрение белые, чуть подсиненные луной белые зубы, словно оскаленная пасть какого-то неведомого чудовища. В потухших, остекленевших глазах страшно отражался пятнистый светлый диск. Уже тронутые коричневыми пятнами, мертвяки источали невыносимый трупный запах, из носа у многих текла липкая слизь. Из-за того, что немцы время от времени пускали осветительные ракеты из опасения, что пограничники вдруг предпримут на их позицию атаку, бойцам приходилось на некоторое время замирать в самих нелепых позах, терпеливо пережидать, когда погаснет ракета. В такие минуты пограничники старались не дышать, уткнувшись лицом в траву или в подмышку какого-нибудь раздувшегося до немыслимых габаритов фашиста, косясь на его чёрную, скрюченную кисть руки, безвольно отброшенную в сторону. После ночных таких вылазок, каждому пограничнику, задействованному в сборе необходимых для дальнейшего сражения оружия и патронов, казалось, что он пропитался насквозь зловонный духом. Но воды не было даже на то, чтобы сполоснуть лицо или помыть руки, потому что те остатки, которые ещё оставались, предназначались для охлаждения пулемёта «Максим». Бойцы с брезгливыми чувствами вытирали грязные руки о влажную от росы траву, а затем с особой тщательностью о свои гимнастёрки.

Семь суток самоотверженно сражалась 12 погранзастава, несмотря на численное превосходство противника в живой силе и технике. На восьмые сутки командованию батальона стали очевидны простые вещи: горстка пограничников будет сражаться до конца, а о том, чтобы сдаться на милость победителя у героических защитников такого и в мыслях нет. А это означает одно: за время боёв арийцев погибнет ещё очень много, чего допустить ни в коем случае было нельзя.

Поэтому восьмые сутки начались для пограничников довольно необычно. Изъяснялось это тем, что немцы до обеда не предприняли ни одной атаки, что само по себе уже было подозрительно. Они с самого утра занимались, по мнению пограничников не существенными делами, не имеющими никакого отношения к военным действиям: праздно шатались с места на место, значительно поглядывая в нашу сторону. С их позиций слабый ветерок изредка приносил вкусные запахи походной кухни, пряные – от дровяного дыма, перебиваемые чуть сладковатыми, с приторно-мерзкими острыми запахами начавшихся разлагаться трупов.

– Что-то задумал неприятель, – озабоченно говорил начальник заставы лейтенант Тюрякин, в бинокль разглядывая немецкие позиции. – Жди теперь какого-нибудь подвоха. На это они мастера.

– Может дальнобойные орудия запросили, – хмуро предполагал политрук Гришин, внимательно наблюдая за немцами, задумчиво грызя зелёную былинку.

– Не похоже.

–… или авиацию.

Глава 5

Ошибся политрук незначительно. Время было пополудни; на землю пала невыносимая жара: поникли травы, несмотря на то, что их коренья не переставали питаться живительными соками, не шелохнувшись, обвисли листья на деревьях, даже сами немцы предупредительно попрятались в тень, прекратив бесцельное шатание на поляне, возле кромки леса, когда неожиданно появился немецкий самолёт «Дорнье».

Это был двухмоторный лёгкий бомбардировщик, так называемый «Шнельбомбер» с двойным хвостовым опереньем. Он летел на бреющем полёте, едва ли не касаясь верхушек самых высоких сосен. Миновав русские окопы, самолёт круто развернулся, и, приняв необходимый угол для атаки, начал с рёвом пикировать. Бомбардировщик находился над территорией заставы, когда от него отделился пузатый продолговатый предмет, и со свистом рассекая тугой воздух, понесся вниз, беспорядочно кувыркаясь. Это не было похоже на авиационную бомбу и пограничники, затаив дыхание и не мигая, с недоумением и замешательством, стали наблюдать за ним.

– Бочка! – через несколько секунд ошалело выкрикнул Васёк, наконец-то распознав в приближающемся к земле непонятном предмете самую, что ни на есть безобидную вещь. Он приподнялся и с изумлением оглядел товарищей, поражённых этим обстоятельством не менее его: – Братцы, точно говорю… бочка!

Не успела первая бочка достичь земли, как следом за ней из нутра «Шнельбомбера» вывалилась вторая, а ещё через мгновение третья и четвёртая.

– Литров на двести, – вновь проговорил Васёк Гвоздев, не сводя завороженного взгляда с кувыркающихся в воздухе бочек, сглотнул слюну и потерянно, (потому что в этот миг в том месте, где упала первая бочка, неожиданно к небу полыхнул столб ярко-огненного пламени такой высоты, что следившие за бочками пограничники непроизвольно пригнули головы) договорил, – каждая.

Вскоре в той стороне полыхало пожарище такой силы, что жар от него буквально за какие-то несколько секунд достиг укреплений, где находились пограничники. Подгоняемый низовым ветром, огонь настойчиво подбирался к ним: горели деревья, травы, в раскалённом воздухе густо, словно грязный снег, летали серые хлопья сажи и копоти. Потом донеслось душераздирающее жалобное ржанье горевших заживо коней, как будто они на своём лошадином языке просили людей о помощи.

– Застава горит… – дрожащими губами, не сводя с бушующего пламени неистовых и потемневших от негодования глаз, глубоко запавших в сухие глазницы, с великим сожалением и тоской проговорил лейтенант Тюрякин. – Бочки с бензином скинули… сволочи. Будут нас теперь огнём и калёным железом выжигать. Только ни черта у них не выйдет… – чуть помолчав, сказал он решительно. – Сами будем рвать фашистскую нечисть зубами.

– Там фла-аг! – внезапно испуганным пронзительным голосом закричал рядовой Булкин, вытаращив свои белёсые, по девчачьи опушённые длинными ресницами ласковые глаза так, что больше уже некуда. – Как же так! Сгорит ведь!

Не медля ни секунды, он с удивительным для себя проворством, (забыв в этот миг даже о винтовке) перелез через бруствер, поднялся и, пригибаясь, быстро побежал по узкой лесной дороге к объятой огнём пограничной заставе. Там на небольшом по размеру плацу на флагштоке развевался красный стяг, на котором были вытиснены золотом дорогие каждому советскому человеку символы: звезда, серп и молот. Булкин подоспел вовремя, потому что огонь уже подбирался со всех сторон к плацу.

Прикрывая багровое от жара лицо согнутой в локте рукой, перепрыгивая через бегущие по плацу огненные ручейки, парень расторопно подскочил к флагштоку; обжигая кожу ладоней о раскалённый металлический тросик, принялся торопливо спускать флаг. Складывал его он уже на ходу, бегом возвращаясь на опорный пункт, где уже слышалась суматошная стрельба.

Понимая, что прорваться сквозь бушующее пламя ему теперь вряд ли удастся, Булкин растерянно завертелся на месте, выискивая глазами удобное место, чтобы спрятать флаг. Заметив высокий могучий дуб, который ещё почему-то не успел загореться, но листья его уже начали дымиться, напитываясь нестерпимым жаром, он метнулся к нему. «Весь, небось, не сгорит» – подумал он машинально. Бухнувшись возле ствола на колени, пограничник принялся спешно копать руками ямку. Земля у корней была до того плотная и сухая, что за то короткое время, что пока он усердно копал неглубокую выемку, в которой мог бы поместиться флаг, Булкин успел сломать три ногтя, а пятый ноготь на большом пальце правой руки вообще выдрал с мясом. Секунду поразмыслив, пограничник торопливо стянул с себя пропахшую потом исподнюю рубаху, бережно завернул в неё алое знамя, и аккуратно уложил в ямку. Затем насыпал сверху горку земли, тщательно утрамбовал её ногами. Без сожаления оторвав болтавшийся на кожице грязный ноготь, вытер тылом ладони потное, разгоряченное трудной работой и жаром лицо, в волнении огляделся: он был в огненном кольце.

Судя по тому, что на передовой ни на секунду не прекращались выстрелы, которые глухим треском бесконечно вспарывали горячий сухой воздух, в той стороне шёл ожесточённый бой. Мысль о том, что каждый живой боец там в данный момент имеет непреходящую ценность, мигом опалила сознание растерянного парня, подстегнув его к решительным действиям.

– Ура-а-а! – неожиданно громко для себя закричал рядовой Булкин, и бесстрашно бросился под густые своды горевших деревьев. Он бежал по узкой дороге между переплетёнными вверху кронами деревьев, будто внутри огненного туннеля, подбадривая себя истошным, поглощающим страх воплем: – Ура-а-а!

Нависавшие над ним ветки, сгорев падали на землю, то впереди него, то позади, рассыпались перед своей смертью мириадами ярких искр. Парень нёсся как угорелый, чувствуя, что с каждым метром дорога даётся ему с трудом: не достаточно хватало дыхания, потому что раскалённый воздух обжигал лёгкие, стали заплетаться ноги, обутые в тяжёлые кирзовые сапоги. Вскоре на нём задымились гимнастёрка, галифе, и Булкин с ужасом ощутил, как к его груди и ногам стала прилипать плотная материя, всё больше и больше сковывая его движения. К тому же нагрелись сапоги до такого состояния, что ему стало казаться, что он бежит по горячим углям. С каждым метром пограничник заметно слабел, шаг его становился медленным и заплетающимся. И, в конце концов, окончательно выдохшийся Булкин упал. Что впрочем, и должно было случиться с человеком, который понадеялся на свои силы в одиночку справиться с огненной стихией.

– Ребята… я иду к вам… на помощь, – как бы уже в бессознательном состоянии пробормотал пограничник, продолжая из последних сил ползти по дороге, цепляясь окровавленными пальцами за дёрн с выгоревшей травой. – Держитесь… ребя… – Булкин ещё что прошептал, беззвучно шевеля ещё ни разу не целованными губами, сделал последнее едва заметное движение ногами, стараясь хоть на сантиметр сдвинуться с места и навечно затих.

Не прошло и минуты, как на рядовом Булкине, – этом простоватом, даже в чём-то наивном пареньке из отдалённой сибирской деревеньки, – разом вспыхнула пограничная форма. Смерть его была ужасна.

… Между тем бой на опорном пункте находился в самом разгаре. Фашисты, разъярённые несколькими днями неудач и огромных потерь, лезли напролом. И вдруг в какой-то момент наседающие немцы с удивлением отметили, что выстрелы со стороны советских позиций неожиданно прекратились. Вначале это сбило их с толку, и они на какое-то время сами перестали стрелять, продолжая по инерции всё же двигаться вперёд, но уже не так рьяно, а с предупредительной осторожностью, с тревогой и недоумением вслушиваясь в тишину. Эта внезапно наступившая тишина была нехорошая и таила в себе опасность. Но вскоре к фашистам пришло понимание, что у пограничников закончился боезапас.

– Рус сдавайс! В плен сдавайс! – тотчас принялись они оживлённо кричать на разные голоса, как видно ободрённые этим обстоятельством. – Сохранить жить, младо рус!

Политрук Гришин, глядевший яростными глазами на приближавшихся, не в меру расхрабрившихся фашистов, ожесточённо сплюнул.

– Веселятся сволочи! – свирепо проговорил он, багровея от гнева.

К этому времени ветер утих, бензин выгорел и огонь, уничтоживший полностью с постройками пограничную заставу, прилепившую на скалистой местности, немного ослаб и уже не так быстро приближался по низкорослой траве к окопам, окружённых свежими выбросами земли. Зато исходивший от пожарища жар невыносимо нагревал и без того напитанные потной влагой мокрые гимнастёрки на спинах, что их можно было выжимать. От гимнастёрок валил белёсый пар. Птицы, напуганные пожаром, улетели, стояла гнетущая тишина. В воздухе остро пахло сгоревшим порохом, одновременно золой и углём.

Начальник заставы лейтенант Тюрякин внимательно оглядел горстку уцелевших своих бойцов, застывших в ожидании его распоряжений. Их осталось всего пятнадцать человек: измученных каждодневными боями, обросших жёсткой щетиной, грязных, в разорванных, сгнивших от пота гимнастёрках, истощённых людей, еле стоявших на ногах, но, тем не менее, готовых сражаться до конца.

– Товарищи красноармейцы, – сказал он, мучительно подыскивая нужные слова, хмурясь, от волнения покусывая покрывшиеся коркой сухие губы, – некоторые наши товарищи погибли, так и не увидев в глаза ни одного фашиста… при обстреле наших рубежей из дальнобойной артиллерии. Нам же в отличие от них не только довелось увидеть врага, но и встретиться с ним лицом к лицу. На своём опыте мы убедились, что не так страшен чёрт, как его малюют. Родина нас не забудет. Лучше умереть, чем опозорить гордое звание советского пограничника.

Морщась от ноющей боли в раненом плече, Тюрякин двумя руками не спеша снял с головы мятую, поцоканную пулями каску. Аккуратно положив её на бруствер, он деловито поправил пограничную фуражку, надёжно закрепил под подбородком влажный от пота ремешок, чтобы в рукопашном бою фуражка не свалилась. Снова оглядел пограничников. На минуту его тёмные, суровые до этого глаза просветлели, обветренные губы тронула доверчивая улыбка: не было для него сейчас никого ближе и роднее этих парней, безмерно уставших от боёв, но доверявших ему бесконечно.

Лейтенант с лёгким сердцем удобнее перехватил винтовку, ранее принадлежавшую погибшему во вчерашнем сражении рядовому Никитину, всем корпусом повернулся в одну сторону, затем в другую, за короткий миг вобрав глазами приготовившихся к броску пограничников, осунувшиеся лица которых стали суровыми и неприступными.