Оксюморон

Смотрела на него изучающе и долго, целую вечность, как на подопытную мышь, которая должна была выжить после введенного препарата, но почему-то издохла. А потом, отвернувшись, Варя произнесла с хладнокровием палача:

– Не переживай. Как только меня заинтересует другой, я незамедлительно тебя оповещу.

Свое первое признание в любви он помнил до мельчайших подробностей. Провожал её вечером до квартиры и пока скрипучий лифт покорял семиэтажную высоту, поцеловал Варю в щечку. На улице хулиганничал двадцатиградусными морозами январь, она была в ярко-синем пуховике и белой гагачьей шапке, оставлявшей открытой лишь лицо. Щёки раскраснелись и манили к себе, как наливное яблочко. Лишь на долю секунды прильнул сухими губами к сладкой-сладкой коже, но тут же отпрянул. Короткий электрический разряд резко кольнул, заставив на мгновение остолбенеть.

– Понял? – она залилась колокольчиковым смехом и озорно подмигнула. – Не влезай – убьет!

– Я люблю тебя… – невнятно шевельнул губами, опустив глаза. Она услышала.

– Правда? – мгновенно стала серьезной. – И хорошо подумал?

– Разве об этом нужно думать?!

– Разумеется. Повтори.

– Я люблю тебя! – заявил громко, смотря прямо ей в лицо лицо, засветившееся победным удовлетворением. – А… А ты?..

Ничего не сказав, она приподнялась на мысках, и их губы слились. Лифт дернулся, тяжко вздохнул и двери поползли в стороны, а они продолжали стоять, наслаждаясь первой, целомудренной еще, близостью.

Варя давно прошла в квартиру, а он никак не мог сдвинуться с места, почти не дышал, стараясь как можно дольше сохранить сладость нежного соприкосновения.

На дискотеку в Олимпийскую деревню Варя, конечно же, пошла. Тот день, вечер и наступившую за ним ночь он провел ужасно. Его словно и не было на этом свете. Будто он умер, похоронен и нет никаких шансов на воскрешение. Заснул только под утро. Снились похабные картинки, где его единственная и неповторимая девушка сладострастно совокуплялась сразу с несколькими мужиками. Он и сосчитать их не мог! Одним из них был – кто бы сомневался? – этот чертов боксер. Пытался докричаться до любимой, истошно голосил, лил слезы – все тщетно. Она наслаждалась действием, не обращая на несчастного влюбленного никакого внимания. Присутствуя рядом, все слыша и видя, он не мог и шагу сделать в сторону ритмично движущейся массы бесстыдной наготы. Наконец, оторвавшись от нежного тела Вари, боксер подошел к нему с причиндалами на перевес, и после недовольно произнесенной фразы «Достал уже, козел!» со всей дури двинул в челюсть.

Тихо ойкнув, он проснулся. Сердце зашлось в горячке, лицо уткнулось во влажную подушку, от корней волос до пят он покрылся противным липким потом. Стало невозможно стыдно за то, что представил Варю в столь мерзкой сцене. Как он мог, какое имел право?! Пусть непроизвольно, пусть во сне. Всё равно он подлец и ничтожество!

На следующий день они встретились и на вопрос «как прошел вчерашний вечер», она небрежно бросила:

– Хорошо. Там действительно отличный зал и отличная музыка. Больше туда не пойду. Один раз посмотрела и хватит.

– А-а… – заблеял он, возликовав от таких слов.

– Он проводил меня и всё, – как часто она предугадывала его вопросы! – Телефонами не обменивались. Разошлись как в море корабли.

Больше о том боксере он никогда и ничего не слышал.

…Когда он сообщил Валентине Михайловне о своем решении поступать в литературный институт, в ее покрасневших, то ли от повышенного давления, то ли от хронического недосыпа, глазах появилась тихая радость. Тонко улыбнувшись, она похвалила своего бывшего ученика:

– Вот и правильно. Одобряю твой выбор. Творческим задаткам нельзя пропадать втуне.

Они случайно встретились на школьном дворе, в сумерках приближающегося вечера, на излёте февраля. Бесформенное пальто бутылочного цвета с сильно вытертым воротником из нутрии старило любимую учительницу сразу на десяток лет, как и малиновая вязанная шапочка, натянутая аж до бровей; в руках две матерчатые сумки, с какими бабульки обычно таскаются по магазинам; одна с тетрадками, другая с продуктами. Валентина Михайловна сильно сдала за последние три года, сдулась как жизнерадостный воздушный шарик, начавший терять своё наполнение – потихоньку, но все-таки заметно; вот уже гладкая поверхность чуть скукожилась, побежали по ней морщины и хочется, да неможется в небо, земля притягивает и больше не отпустит ввысь. Педагоги редко распространяются о своих горестях ученикам, однако слухи непобедимы и всепроникающи. Вся школа знала о её сыне, страдающем врожденным пороком сердца, требующем постоянного ухода и тонны лекарств. А два года назад жестокий паралич навсегда приковал к кровати мужа. Приходилось надрываться: брать дополнительные занятия, репетиторство, классное руководство. Ей шли на встречу, понимая нужду в деньгах.

– А ты знаешь, – продолжила Валентина Михайловна, – при поступлении туда нужно предоставить текст. Рассказ или небольшую повесть. Только прошедших творческий конкурс допускают к остальным экзаменам. У тебя есть что-нибудь готовое?

Такие подробности оказались для него неожиданностью, но в уныние не ввергли. Ерунда какая! До поступления еще больше года. Сварганит что-нибудь. Да такое, что приемная комиссия зарукоплещет от восторга.

– Напишу, Валентина Михайловна! – ответил задорно. – Времени-то ещё навалом!

– Фантастику там не приветствуют, насколько я знаю, – взяв обе сумки в левую руку, правой она поправила очки.

– А я другого не пишу… – такое уточнение заставило слегка сникнуть.

– Так попробуй! Можно из собственной жизни. Помнишь, как вас, дуралеев, в милицию забрали, когда вы какие-то там патроны на трамвайные рельсы подкладывали?

– А как же! – в нем проснулась неуместная гордость.

– Вот! Развей эту тему, преподнеси как следует и дерзай! Можно от первого лица написать. Досочинить какие-нибудь детали, чтобы интересней было. Только без инопланетян и прочих небылиц! Также ненужно представлять себя и друзей героями. А вот раскаяться хулиганам в финале рассказа было бы просто замечательно. Понял?

– Понял… – никакого раскаяния он, честно говоря, не испытывал. Нормальное приключение для пацанов!

– И ещё… – она замолчала, посмотрела на него вопросительно «а стоит ли?», решила, что стоит и сказала, понизив голос: – Вы, мальчишки, сейчас в таком возрасте, когда страсть как тянет на фильмы «детям до шестнадцати…». Догадываешься, о чем я? – снова поправила очки.

– Да, – краснеть сейчас уж никак не в кассу, но ничего поделать с собой не мог. Не выдержав прямого взгляда учительницы, опустил глаза и носком ботинка начал тереть снег, словно окурок вдавливал. Вспомнил, как пялившись на сдобную грудь Валентины Михайловны, бесстыже раздел ее в своем воображении.

– Всегда понятливый был… Так вот. Эту тему вообще никак не поднимай в творческом конкурсе. В том числе и между строк. Табу! Уяснил?

– Ага! – как-то сразу отпустило и смущение исчезло.

– Не затягивай. Как напишешь, покажи мне или Маргарите Брониславовне, если мне не доверяешь. Оценю, как строгий критик. Подсказок не жди – сам выплывай.

– Как же я вам могу не доверять, Валентина Михайловна! Только вам и покажу.

Валентина Михайловна преподавала литературу до восьмого класса. В девятом и десятом любовь к классикам им уже пыталась вдолбить Маргарита Брониславовна. Лёха особо на ее прозвище не заморачивался, тут же окрестив Маргоша. Новая училка находилась на излете бальзаковского возраста и внешностью обладала привлекательной и несколько нездешней, будто пришедшей из эпохи, когда женщин именовали «дамами» – высокая, фигуристая, с благородными чертами лица; крашеные в каштановый цвет волосы убраны в большой пучок. Минимум неброской косметики. Всегда строгие, прекрасно на ней сидевшие одеяния, преимущественно темных тонов. Ухоженные руки, идеальный маникюр, на правой руке обручальное кольцо, на левый крупный опал в массивной витиеватой оправе. Замужем, воспитывает дочь. Именно так, сухо и кратко, без каких-либо подробностей. Когда в изучаемых школярами произведениях возникала тема любви главных героев – куда же без неё? – Маргоша, всегда звонко, четко, артистически рассказывавшая материал, вдруг начинала говорить значительно тише, едва шевеля губами, старалась не смотреть на учеников и каменела лицом. Однажды, превратившись в соляной столб, она посвящала класс в жизненные перипетии Катюши Масловой. Неожиданно подал голос Пашка Зубков, мало чем интересовавшийся, кроме науки, воспетой Менделеевым и гимнастики. Самые сложные контрольные по химии он решал минут за двадцать, после чего учитель выдворял вундеркинда из класса, дабы остальным не подсказывал. А на уроках физкультуры худосочный Пашка повисал на турнике, закидывал обе ноги за голову и в таком положении подтягивался пятнадцать раз. Человек-змея, одним словом. И вот он вдруг среди всеобщей тишины вскинул руку, и, получив разрешение, задал вопрос:

– А что такое дом терпимости, Маргарита Брониславовна? Они еще остались? Ну, может быть, хоть в виде музея?

Примерно пять секунд в классе слышалось только пощелкивание люминесцентных ламп на потолке. А потом от дружного хохота задрожали стекла. Учительница сидела на своем месте с обескровленным лицом и сверкала глазами в надежде испепелить Зубкова дотла. Но тот поблёскивал толстыми линзами очков, недоуменно озираясь на никак не унимавшихся одноклассников.

– А ты у девчонок спроси! – прорвался Лёха сквозь собственный смех. – Они объяснят. Их тема, как ни крути.

Когда класс оторжал и унялся, Маргоша продолжила урок, проигнорировав скользкий вопрос.

Учительского ответа Пашка так и не дождался. На перемене парни устранили пробел в его образовании. С тех пор Человек-змея на уроках литературы не задал ни единого вопроса.

Лёха как-то предположил, что в семье Маргариты Брониславовны на разговоры о неплатонических отношениях между мужчиной и женщиной наложен строжайший запрет, а слово «секс» приравнено к нецензурной брани.

– Интересно, – рассуждал Ляхов, – Какие чувства она испытывает при слове «секстант» и сможет ли произнести его вслух?

Современных писателей Маргоша воспринимала постольку-поскольку и не считала нужным уделять много внимания разбору их творчества. Все великое, мол, и вообще достойное внимания уже давно написано и в ближайшие лет двести прорыва в литературе не предвидится. В скудное время мы живем. Перевелись на земле русской Гоголи, Чеховы да Достоевские. Она и программные сочинения-то своих учеников оценивала по пониманию темы и количеству ошибок. Художественное достоинство текста ее совершенно не интересовало – нет и не может там быть его, как такового.

Разве мог он такому зоилу отдать на рецензию будущую конкурсную работу? Да только сообщи он ей о своем желании стать писателем, она состроит брезгливую мину и прочтет долгий монолог о глупости и бесперспективности решения пылкого юноши.

Но Валентине Михайловне не довелось прочитать его творение. С серьезной решимостью он неоднократно принимался за дело, но после написания нескольких, поначалу казавшихся блестящими, страниц неизменно включался стопор и строки не желали рождаться. Зато, неведомая ранее, включалась самокритика. То переставал нравиться замысел, то стиль написания, то сюжет заходил в тупик и никак не хотел выбираться оттуда, то отрывали неотложные дела – любовь, дружба; юная кровь бурлит, никуда не денешься, а к самопожертвованию ради творчества он не был готов.

Потом ушел отец… Жестокий враг отыгрался на хорошем враче за все свои предыдущие поражения. Сырцов-старший боролся до последнего, не давая никому усомниться в грядущей победе. Ни ныл, ни скисал, не впадал в депрессию. После химии облысел, высох, потерял половину зубов, но и виду не подавал, насколько ему тяжело. Только его близкий друг, тоже врач, знал о безысходности ситуации, но делал вид, что все идет правильно и хорошо. Потому и смерть вошла в дом неожиданно и тихо, в глухой ночи, остановив сердце больного во время сна. Кончина столь близкого человека надолго выбила из колеи, лишила творческого порыва. Вспомнил о предстоящем поступлении только после вопроса матери, прозвучавшего неожиданно, как ведро воды на голову средь жаркого ясного дня.

В тот апрельский вечер он вернулся с очередного свидания, уселся на кухне и с жадностью стал уписывать макароны с котлетами. Мама, моя сковородку, тихо спросила:

– Ты к экзаменам-то думаешь готовиться?

– Уже готовлюсь! – бодро соврал, усиленно работая челюстями.

– Нужно налечь на химию и биологию.

– Чего это вдруг? – замер с куском котлеты во рту. – Я их терпеть не могу! Сдам на «четыре» и то хлеб…

И тут же вспомнил, как год назад у него с отцом состоялся разговор о выборе профессии. Он уже знал, что хочет стать писателем и никем больше, но сказать об этом прямо не решился. И не из-за того, что предок начнёт топать ногами и всячески выражать своё недовольство (отец вообще не навязывал сыну своё мнение), а просто постеснялся, стушевался. Отшутился тогда, будто еще не определился, куда именно отправиться за дипломом. Время еще есть, подумаю! Отец отреагировал спокойно и обещал помочь, если тот выберет врачебное поприще.

– Они необходимы при поступлении в медицинский институт, – пояснила мать, будто и не рассматривала других вариантов. – Ты должен продолжить дело отца.

Вот еще! С какого это перепугу?! Ни разу не собирался! Мать стояла к нему спиной, моя посуду, и не могла видеть, как он скорчил недовольную рожу и покрутил пальцем у виска.

– Александр Харенович обещал помочь, – продолжила она талдычить свое. – Но ты и сам должен приложить максимум усилий.

Профессор Арутюнян был тем самым другом, который всё знал о течении болезни отца. Он часто появлялся в их доме, без него не обходилось ни одно семейное торжество. Крупный, с черными клочками волос вокруг обширной лысины и выдающимся орлиным носом, знающий множество анекдотов, в том числе и на скользкие темы, рассказывавший их виртуозно, он вызывал симпатию, но воспользоваться его протекцией для поступления в мединститут… В бреду не возникнет такого желания! Медицина и он – совершенно несочетаемые понятия. Далекие друг от друга как лопата и космическая станция.

– Мам, – наконец удалось проглотить недожёванную котлету, – я собираюсь в другой институт.

Сперва она никак не отреагировала на его слова, продолжая заниматься своим делом. Потом замерла вдруг, резко обернулась и севшим голосом произнесла:

– Я не поняла… В другой институт?!

Вытерла руки о цветастый фартук и села за стол напротив него. Её строгая красота ничуть не поблекла к сорока с небольшим годам, только горе присыпало сединой волосы, да добавило морщинок вокруг глаз.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.