Атаман всея гулевой Руси

– Максимка! Ты где подевался? Встречай работничков!

– Здесь я, – нехотя отозвался Максим и пошёл к лодке.

– Мы тебе, парень, докуку привезли, потрошить рыбу. Неси из амбарушки долблёное корыто.

Когда Максим вернулся на берег, рыбаки уже ушли почивать. Рыба небольшой горкой лежала на берегу, самая разная – несколько крупных окуней, щучки, серебристые лини и всякая сорожка. Крупную рыбу Максим отложил в сторону, а мелочь покидал в воду. Достал нож и принялся за работу.

Ночь вступила в свои права, небо очистилось от туч, светила луна, было безветренно и тихо, даже трепетанья камышей не слышалось вокруг. Очистив несколько рыбин, Максим вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Он огляделся, ничего не усмотрел, но неприятное ощущение не проходило. Максим чуть привстал с земли, огляделся и вздрогнул: из травы на него взирали два горящих ока. «Что за чудо-юдо!» – пронеслось в голове. Он крепче сжал в руке нож и встал в полный рост. Видение исчезло, но в траве что-то зашуршало. Максим замер в тревожном ожидании и, охнув, присел на корточки, не в силах сдержать нервный смешок. Из травы к ногам парня вышел, держа трубой хвост, чёрный кот, единственный мельничный обитель, к которому никогда не приставала мучная пыль, он, даже упав в ларь, выбирался оттуда в своём первозданно угольном цвете.

Кот, выйдя из травы, не торопясь, подошёл к рыбе, схватил зубами крупного линя и поволок в сторону. Скоро оттуда раздалось хриплое урчание, затем послышался треск рыбьих костей.

Вычищенную рыбу Максим переложил крапивой и сверху накрыл лопухами. В амбарушке раздавались храп подручного и посапывание старого Севастьяна. Максим взял рогожный куль, бросил его на пол и разлёгся на нём, подложив под голову шапку. Комары накинулись на новосела, но он был к ним привычен и скоро уснул здоровым молодым сном.

Севастьян встал вместе с солнышком, сварил уху и растолкал парней.

– Вставайте, ребята, на молитву!

Максим разом поднялся, свершил несколько крестных поклонов в сторону засиженного мухами образа и побежал на берег. Холодная вода остудила опухшее от комариных укусов лицо. Он расчесал мокрыми пальцами всклоченные волосы, стряхнул с одежды соломенный сор и невольно засмотрелся на плёс. Над водой, подгоняемые ветерком, плыли клочья белого тумана, возле берега, куда он кинул вчера рыбную мелочь, опустилась чайка и стала жадно хватать рыбу широко раскрытым клювом. За первой чайкой невесть откуда появились другие, и начался визгливый ор и махание крыльями прямо перед лицом у Максима. Максим кинул в них палкой, но они не испугались, а раскричались ещё громче и визгливей.

После еды Севастьян посмотрел каменотёсную работу Максима и указал на целый каменный круг.

– Трудись, парень! А я скажу Ивану Ермолаичу, что на мельничную работу ты гож. Хозяин наш не скуп и добрых трудников не обносит своей милостью.

– Спасибо на добром слове, дядька Севастьян, – поблагодарил Максим старика. – Однако долго близ тебя я не задержусь.

– Что так? – удивился Севастьян. – Мельница тебя всю жизнь кормить будет, и жену, и детей. Нашей работой не бросаются, её у Бога просят.

– Я жду слова от Твёрдышева, – объяснил Максим.

– Вот как! – удивился Севастьян. – Да ты не так прост, раз с Твёрдышевым знаешься.

До обеда Максим трудился над жерновом, затем лёг под деревом и задремал. Разбудил его громкий крик.

– Максим! Где ты спрятался? – шумел Ермолай.

– Тут я. Что надо?

– Поспешай! Тебя Степан Ерофеич кличет!

Твёрдышев с Андреевым стояли возле двора мельника. Рядом с ними переминались с ноги на ногу двое парней, а к коновязи были привязаны несколько коней, среди них и Соловой.

– Беда, Степан Ерофеич, что у меня все люди в разгоне! – сказал Андреев. – Вот только этих двое да мой Ермолайка и пришлый Максим.

– Управлюсь и этими, – промолвил Твёрдышев. – На струге есть люди. Им только лодка нужна.

Степан Ерофеевич был встревожен. Только что прибежал его человек, отправленный им ранней весной в Астрахань, и поведал, что струг с рыбой и другими товарами в десяти верстах от Синбирска посажен на мель и бурлацкая ватага не в силах его стронуть с места.

Завидев Ермолая, за которым, уцепившись рукой за седло, бежал Максим, мельник крикнул своим парням, чтоб те садились на коней, и отвязал от коновязи Солового.

– Поспешай за Степаном Ерофеичем, – сказал он Максиму. – Делай всё, что он велит.

Твёрдышев с парнями скоро домчались до пристани, где их поджидал Савва возле большой, на четыре весла лодки.

– Ты, Савва, зачем здесь? – недовольно сказал Степан Ерофеевич. – Я тебя не гребцом взял, а переписчиком.

– Потаповна сюда прогнала. Говорит, у хозяина беда, а ты в стороне.

– Беда мне с ней, – сказал Твёрдышев. – Так и норовит всем распоряжаться. Ты, Савва, возьми коней и отведи их на гору.

Монах с опаской посмотрел на лошадей, управляться с ними он не умел.

– Как же я их поведу? Их вон сколько!

– Тогда жди нас на пристани, – решил Степан Ерофеевич. – И гляди, чтобы у тебя их не увели.

Его люди были уже в лодке. Твёрдышев сел на корму, Ермолай веслом оттолкнулся от пристани, и весла в руках дюжих парней запенили воду. Люди, бывшие на пристани, глядели вслед лодке и гадали, куда это именитый купец Степан Ерофеевич отправился по Волге в большой спешке и сильной тревоге.

4

Поначалу Максим никак не мог совладать с веслом, грёб не в лад, захватывал воду то глубоко, то мелко, и получил от парней, что сидели за ним, несколько крепких тумаков по спине. Это помогло, и скоро он стал наравне с другими махать-помахивать весельцем и поглядывать по сторонам. А смотреть было на что, когда лодка вышла в коренное русло и над ней захлопал дерюжный парус и можно было бросить весло, перед ним распростёрлась такая ширь, что от неё затрепетала душа, будто почувствовала, что именно здесь, между волжских берегов, на островах, заводях, плёсах и находится её прародина, которую она наконец-то узрела и ощутила.

Но, кажется, сопопутчики Максима не испытывали подобного ликования, Андреевские работники о чём-то перешептывались и похохатывали, Ермолай смотрел за парусом, а Степан Ерофеевич был мрачен, могла сорваться его торговая затея – опередить соперников и первым явить на нижегородском торге низовые товары: рыбу свежего посола и икру, камку, бархат, сафьян и другие персианские товары, на что он рассчитывал, посылая струг на Низ прошлой осенью перед ледоставом. По всему выходило, что эта торговая путина будет неудачной, как началась, так и кончится. Сегодня струг зарылся днищем в песок, а впереди целое лето, и что оно принесёт, никто не ведает.

«Посмотреть – широка Волга, но воды в ней нет, – размышлял Степан Ерофеевич. – Снегу зимой почти не видели, мужики без саней обошлись. Весной солнышко враз выпило всю воду, какая была. Вот и осела Волга…»

Усугубил беду ещё и струговой приказчик, который, посадив струг на мель, решил не извещать хозяина, хотя до Синбирска было рукой подать, а понадеялся сдвинуть судно своими силами, чего сделать было невозможно без разгрузки части товаров, потому струг слишком долго был на виду и мог привлечь к себе взоры лихих людей, которых в этих краях было великое множество. Степан Ерофеевич вдруг вспомнил об этом и понял, что в спешке допустил оплошку, не взял оружие сам и не вооружил парней, второпях как-то из памяти вышибло, что в последний год, с появлением Стеньки Разина, все воры на Волге стали невиданно дерзки и не боялись заниматься разбоями почти на виду у воевод, не ставя ни в грош их воинскую силу. Пока близ Синбирска воры были тихи и предпочитали уходить к Жигулям, и Твёрдышев надеялся, что беды не будет, но тревожился, вглядываясь в даль волжского простора.

Волга была пуста, в начале мая все струги ушли на Низ, и лишь твёрдышевский возвращался одним из первых. Позднее Степан Ерофеевич понял, как ему повезло: его струг прошёл мимо Царицына до появления на Волге казаков Разина, прибывших в большом числе с Дона и перекрывших путь на Астрахань государевым и торговым людям.

– Как же вас угораздило застрять посреди Волги? – спрашивал Степан Ерофеевич мужика, который известил его о беде. Тот поднял голову и повторил скороговоркой то, что Твёрдышев уже слышал. Приказчик, чтобы не обходить громадный плёс, приказал поставить парус и пересечь его напрямик и тем выгадать время. Но получилось другое, на пути оказался донный нанос песка, и струг в нём безнадёжно увяз.

– Скоро прибежим, – сказал мужик и полез к носу лодки. – Будь в надёже, Степан Ерофеевич, твой струг цел, и бурлаки на месте, за путину им ешё не плачено. Вот за тем поворотом и будет то место…

И, действительно, река сделала изгиб, и лодка вышла на обширный плёс, где саженях в двухстах от берега стоял струг. Людей на нём не было видно, но вскоре появился человек с пищалью в руке, в котором Степан Ерофеевич сразу признал приказчика Гонохова. Бурлаки были на берегу, возле затухающего кострища, дымок от которого был явственно виден.

– С прибытием, приказчик, – сдерживая злость, произнёс Степан Ерофеевич, ступив на палубу струга и хозяйским взором окидывая всё вокруг.

Сняв шапку, Гонохов застыл в земном поклоне, показывая, что он готов безропотно принять от хозяина любую кару.

– Подымись, Фома, – произнес Твёрдышев. – Дай глянуть на твою рожу.

Приказчик встал и опасливо посмотрел на хозяина. Твёрдышев поднес кулак к его облупленному багровому носу.

– Винище лопал?

– Ни в жизнь, господине! – затряс кудлатой головой Гонохов. – Ты ведаешь, что я на воде хмельного не пью. Промашка вышла, хотел скорее дойти, не угадал.

– Сколько на струге людей?

– Я да мой парень, Сергунька.

– Облегчить надо струг, – сказал, успокаиваясь, Твёрдышев. – Грузи на лодку всё, что в надежных укладках, бочках, кулях, и вези на берег.

Гонохов немедля стал распоряжаться. Прибывшие с Твёрдышевым люди прочно привязали лодку к стругу и стали грузить в неё товары, наложили так, что лодка низко осела и в неё едва смогли поместиться приказчик и гребцы, которые осторожно повели её к берегу, стараясь не зачерпнуть воду бортами. На струге остались Твёрдышев, Максим и приказчиков сын, молодой парень Сергунька.

– Скинь с себя порты и рубаху да полезай в воду, – велел ему Степан Ерофеевич. – Глянь, как сидит струг.

Сергунька скоро разделся и нагишом прыгнул за борт.

– Где дно? – спросил Степан Ерофеевич.

– Ногами хватаю, а встать не могу, – ответил парень.

– Нырни и погляди, как сидит струг, – сказал Твёрдышев.

Сергунька бултыхнулся и, мелькнув белыми ягодицами, ушёл под воду. Через некоторое время он вынырнул с другой стороны струга.

– Помоги ему подняться, – велел Степан Ерофеевич Максиму.

Тот схватил Сергуньку за руку и одним рывком вознёс парня в струг.

– Ну что? – спросил Твёрдышев.

– Нос увяз, – сказал Сергунька. – А корма свободная, я под ней пролез.

– Давайте, ребята, таскать кули с носа на корму, – сказал Степан Ерофеевич. – Лодка уже на берегу, скоро вернётся.

Но работать им не пришлось, на берегу люди враз загалдели и стали размахивать руками. Некоторые из них стали забегать в воду что-то кричали, но слова до струга доходили плохо, и понять, почему люди забеспокоились, было невозможно.

– Что они там заволновались? – сказал Степан Ерофеевич, и тут Сергунька схватил его за рукав.

– Гляди, хозяин! – вскричал он и указал на плёс. – Чья-то лодка к нам идёт, и шибко!

Твёрдышев обернулся и мигом понял, что попал в большую беду. К стругу стремительно приближалась большая лодка, полная воровских людей, некоторые из них, что были впереди, держали пищали и явно готовились стрелять, другие гребли из всех сил, вёсла, как крылья, мелькали в их могучих руках, и со струга воровская лодка казалась хищной птицей, падавшей на застигнутую врасплох добычу. Кормщик покачивался соразмерно с движениями вёсел и каждый раз вскрикивал:

– Навались, ребята! Навались!

Появление воров не показалось Максиму опасным, поначалу их приступ показался ему какой-то забавой, но Твёрдышев вдруг страшно закричал на Сергуньку:

– Неси оружие и припасы!

Сергунька метнулся под дощатый навес на корме и принёс отцовскую пищаль, суму с пулями и пороховницу.

Твёрдышев схватил пищаль, подержал и бросил на палубу.

– Где гранаты?

– Там же, – ответил Сергунька, но не двинулся с места.

Твёрдышев оттолкнул его в сторону, в несколько прыжков достиг кормы, расшвырял кули, достал деревянный ящик, но тот был закрыт на замок.

– Дай топор! – крикнул Твёрдышев, пытаясь руками открыть замок.

Максим подхватил валявшийся на палубе топор, подбежал к ящику и взломал запор. Твёрдышев в это время уже раздувал подожжённую искрами из пищального кресала обсыпанную порохом паклю.

Гранаты на струге были трехфунтовые, чугунные шары, начинённые порохом, с запальными трубками.

Воровская лодка была уже в пятнадцати саженях от струга. Из неё раздался недружный залп. Сергунька вскрикнул и упал на палубу.

– Поджигай! – велел Твёрдышев и подставил под огонь запальную трубку, которая тотчас зашипела и забрызгала искрами.

– Мечи, Максим! – сказал он, протянул парню гранату, взял другую и начал её поджигать.

Максим с гранатой, пригибаясь, побежал к другому борту струга. В это время из лодки опять грянул пищальный залп. Воры стали готовиться к приступу, часть из них гребли, что было сил, остальные вынимали сабли и кистени, и яростно ими размахивали с самыми ужасными воплями. Максим понял, что больше из пищалей стрелять не станут, поэтому встал во весь рост, понянчил на ладони гранату, примерился и метнул её в лодку, сопровождая полёт взглядом. Увидев, что в них летит какой-то чёрный шар, воры поняли, что им грозит, и заорали ещё пуще. Граната взорвалась, размётывая чугунные осколки прямо над головами воров. Взметнулся чёрный клуб дыма, часть нападавших была сразу убита, другие остались живы, но ненадолго: граната, брошенная рукой Твёрдышева, разорвалась прямо в лодке, её осколки убили остальных воров и сделали в бортах и днище большие пробоины, в которые тотчас кинулась вода.

– Глянь, как Сергунька! – крикнул Степан Ерофеевич, затоптывая сапогами огонь на палубе.

Этот возглас вывел Максима из оцепенения, в которое тот впал после того, как увидел, что сталось с людьми в лодке. Он поспешил к парню, перевернул его на спину и оледенел от ужаса: пуля попала Сергуньке в переносицу, оба глаза были выплеснуты из глазниц и висели на окровавленных нитях. Подошёл Степан Ерофеевич, скривился, посмотрев на убитого, и накрыл его пустым рогожным кулём.

Лодка злодеев почти целиком погрузилась в воду, вокруг неё покачивались трупы, несколько уцелевших воров плыли, взмахивая руками, к дальнему берегу, а Твёрдышев стал громкими криками призывать своих людей на струг. Пустой берег ожил, попрятавшиеся бурлаки и работники стали вылазить из кустов. Приказчик Гонохов сталкивал лодку в воду, чтобы скорее плыть к хозяину, он ещё не ведал, что ждёт его на струге.

– Я тобой премного доволен, – сказал Степан Ерофеевич. – Будь сегодня подле меня. Думаю поручить тебе важное дело, Максимка.

Лодка уже подошла к стругу. Приказчик Гонохов первым взошёл на его борт и сразу понял, что случилась беда. Побледнев, он опустился на колени, снял с убитого рогожный куль и забился в беззвучных рыданиях. Степан Ерофеевич подошёл к нему, обнял за плечи и поднял.

– Крепись, Фома!

– Ему же всего пятнадцать лет минуло на Благовещенье! – обливаясь слезами, всхлипнул Гонохов. – Первый раз взял с собой в Астрахань.

– Ермолайка! Максим! Унесите тело на корму! – велел Твёрдышев. – И ты с ними, Фома, ступай! До темна струг надо вызволить.

Лодку нагрузили товарами, и едва она отчалила от струга, как он заколебался и снялся с песчаной мели. Люди заметно повеселели и стали работать слаженнее и скорее. Твёрдышев и Максим взялись за большие вёсла и, работая ими, отвели струг на глубину. Затем разгрузили лодку и привезли с берега отправленные туда ранее товары. Бурлаки были на месте и, пройдя на вёслах плёс, струг взяли на бечеву и потащили к Синбирску.

В протоку, отделявшую остров Чувич от синбирского берега, струг вошёл уже в сумерках. Твёрдышев смотрел на пристань и дивился: она была плотно заставлена стругами, а на берегу пылали костры, вокруг которых находилось множество ратных людей. «Видно, что-то случилось, – подумал Степан Ерофеевич. – Стрельцы пришли в Синбирск недаром, они пойдут далее, на Стеньку».

Твёрдышев разглядывал берег, примериваясь, где бы ему ловчее пристать, как услышал, что его кличут. Кричал приказчик кабака, который был у Степана Ерофеевича в откупе. Приказчику вторил заливистый тенорок Саввы.

– Ступай сюда, Степан Ерофеевич! – кричал приказчик. – Тут глубоко и помост для схода есть!

– Со счастливым прибытием! – поклонился своему хозяину Савва.

– Кони целы? – спросил Твёрдышев.

– Слава богу, целы. А то как явились стрельцы, я страху за них натерпелся, всё, думаю, уведут, а мне за них ответ держать.

– Что за стрельцы? – спросил Степан Ерофеевич.

– Из Москвы, – ответил кабацкий приказчик. – Слышно, на Низ идут, на Стеньку Разина.

Разгружать струг было уже поздно, и Твёрдышев позаботился о его охране, оставил сторожами Максима, Ермолайку и двух Андреевских парней.

– Зрите в оба, ребята! Стрельцы хоть и государевы люди, но лиха от них можно в любой час ждать. Если полезут, стреляйте поверх голов и шумите шибче, чтобы их начальникам невмоготу было молчать и прятаться от баловства своих подначальных людей.

Взяв своего коня, Степан Ерофеевич пошёл на свет большого костра. За ним следом поплелся и Савва.

Твёрдышев не ошибся, возле костра он нашёл начальных людей прибывших стрельцов из Синбирска, князя Дашкова и стрелецкого полковника Лопатина.

– Где ты запропал, Степан Ерофеевич? – сказал воевода. – Вот, полковник, это и есть гость Твёрдышев.

Лопатин сдержанно поклонился. Это был статный светлобородый красавец богатырского сложения. Твёрдышеву всегда были по нраву люди породистого склада, и этим полковник пришёлся сразу ему по душе.

– А я, Иван Иванович, чуть не сгинул!

– Что так? – поднял брови князь.

– Пошёл струг с мели снимать, а тут воры и набежали. Если б не гранаты, то не стоял бы сейчас перед тобой.

Степан Ерофеевич благоразумно умолчал, откуда у него оказались гранаты. Воинские припасы было запрещено иметь неслужилым людям. Гранатный приказ отпускал их только в солдатские полки и пограничные крепости. Твёрдышев выпросил у Дашкова несколько гранат для обороны своего струга от воров и сейчас чуть об этом не проговорился, и Дашков стал этим недоволен.

– Присмотри, Степан Ерофеевич, чтобы вино из кабака стрельцам не давали. Им завтра дале идти!

– Полковнику сподручней это сделать, – сказал Твёрдышев. – Пусть поставит вокруг кабака караул.

– Тогда прошу отведать хлеба-соли, – любезно произнес князь Дашков и махнул рукой денщику, чтобы тот подвёл ему коня. – Правда, Синбирская горка крута, но осилим.

В воеводской избе к пированию всё было готово. На столе стояло и рыбное, и мясное, и сладкое, и кислое. Начали, по обычаю, с хмельного. Князь поднял чару с вином и, стоя, возгласил тост за здравие великого государя Алексея Михайловича, с полным царским титулом, Лопатин и Твёрдышев, тоже стоя, с благоговением выслушали его, и все приветственно сдвинули чары. Полковник явил себя завидным едоком, не отставал от него и проголодавшийся Твёрдышев. Дашков мигнул ключнику, и перед гостями после ухи мигом появилась стерлядь, пироги всяких видов, не пустовали и чары с хмельным.

Хозяин ждал, что гость, захмелев, поведает о московских делах, но Лопатин оказался на редкость молчалив и, опустошая чару за чарой, только покрякивал, краснел и, наконец, вымолвил:

– Добрый у тебя повар, воевода, давно я так вкусно и сытно не едал. Благодарствую за угощение, однако мне пора к своим людям.

– А поговорить? – удивился воевода. – Мы здесь, в Синбирске сидючи, дел московских не ведаем. Ты уж просвети нас, батюшка, как дела на Москве, что о воре Стеньке Разине слышно, не его ли ты направился воевать?

– Не мне, сироте, ведать о больших московских делах, – взвешивая каждое слово, осторожно сказал Лопатин. – Но все лучшие люди в большом смущении: на Дону великая замятня началась. Великий государь послал туда своего жильца Герасима Евдокимова с милостивым словом, так его Стенька кинул в Дон и со своими голутвенными казаками идёт к Царицыну.

– Вот и добаловались с этим Стенькой! – ударив ладонью по столу, воскликнул князь Дашков. – Вор уже второй год терзает волжский Низ, перекрыл дорогу персианским купцам и нашим торговым людям, а на Москве будто о сём не ведают. Посылают душегубу милостивые грамоты, зовут к покаянию…

– Великий государь боголюбив и великодушен, – сказал Лопатин. – Его смущает пролитие христианской крови.

– А сам Стенька сколько православных зарезал и утопил? – вопросил воевода. – Недавно был у меня гость Гурьев. Ему Стенькины кровавые потехи известны не понаслышке. В его Яицком городке воры устроили резню, зимовали там, всё лето и осень занимались грабежами и убийством на Каспии, а воевода Прозоровский, имея шесть тысяч стрельцов, пропустил его на Дон без единого выстрела, хотя войска у Стеньки едва ли с две тысячи было. Тут бы его и схватить, так нет, князь Львов с ним в догонялки вздумал играть. А нынче возьми-ка Стеньку, когда он зализал раны, оголодал и олютел, и теперь с казачьей голытьбой обрушится на Волгу. Совладать ли тебе, с твоей тысячью стрельцов, полковник, с этой силой?

Слова Дашкова заметно смутили Лопатина. Ему навязали вести стрельцов против бунтовщиков недоброжелатели и завистники, не простившие полковнику его быстрого возвышения из сотников в стрелецкие головы. Умный командир и отчаянный рубака, получивший за польскую войну из рук великого государя трехрублевый золотой для ношения на шапке, Лопатин с трудом представлял себе, как он будет воевать против православных людей. Его весьма тяготило и тревожило то, что московские стрельцы шли в Астрахань с большой неохотой; и как они поведут себя при стычке с воровскими казаками, угадать было нельзя, хотя прямой измены быть не должно: донские издавна враждовали с московскими.

– Под моим началом два приказа, – осторожно произнес Лопатин. – Велено их отвести в Астрахань, о другом мне не ведомо.

– Нелегкую на тебя взвалили ношу, – сказал Дашков. – Гляжу я на наше безурядье и вижу, что долго конца ему не будет. Я так мыслю, что Разин в скором времени опрокинется на верховые города – Саратов, Самару, Синбирск, Нижний, а от них и до самой Москвы недалеко.

Твёрдышев не вмешивался в разговор начальных людей, но мимо ушей не пропустил ни слова. У него был особый интерес знать всё о смуте, которую заварил Стенька Разин. И когда Лопатин начал прощаться с хозяином, он тоже встал из-за стола, вышел вслед за стрелецким полковником и проводил его до крепостных ворот.

– У меня к тебе просьбишка, Иван Васильевич, – сказал Твёрдышев. – Воевода прав, Разин вот-вот запрёт Волгу, а у меня безотлагательное дело в Астрахани. Возьми моего человека с собой. Расходы я готов оплатить хоть сейчас.

– Что за человек, ты за него ручаешься?

– Смирный парень, дурных мыслей у него нет.

– На рассвете приведи его на мой струг, – решил Лопатин. – Гляну на него сам.

5

Едва только заголосили первые петухи, которые обретались возле поварен, дожидаясь своего часа попасть в воеводские щи, как Степан Ерофеевич встал с лавки, совершил утреннюю молитву и спустился в подвал, где у него хранилась казна и самые важные бумаги. Нащупав ногами каменный пол, Твёрдышев высек огонь, зажёг свечку и достал из прочного дубового сундука кожаный чехольчик, откуда вынул грамоту. Стряхнув с неё упавшего с потолка долгоногого паука, Твёрдышев развернул грамотку и поднёс к свету. Прочитал, затем вздохнул и покачал головой, засунул её обратно в чехольчик и поднялся в горницу.

– Экий ты непоседа, Степан Ерофеевич! – встретила его ворчанием Потаповна. – Сумерки на дворе, а ты уже на ногах. И гостенёк твой ночь просидел со светом, жёг свечи почём зря, это ж какой разор от такого постояльца!

– Не жужжи, старая, – улыбнулся Твёрдышев. – Савва делом занят.

– У всех дела, только я без дела маюсь, – продолжала ворчать ключница. – А ты куда ни свет ни заря наладился?

– Коли кто искать будет, скажи, что я в подгорье, на пристани, – ответил Степан Ерофеевич и вышел на крыльцо.

Вокруг было сумеречно и туманно, с шатрового навеса на лицо Твёрдышева упали несколько холодных капель росы. От поварен тянуло горьким смрадом, повара затопили печи, и дым от них, перемешиваясь с сырым от росы воздухом, заволок всю крепость. Мимо крыльца, покашливая, прошёл соборный протопоп, за ним семенил звонарь, ему нужно было звонить к утрене, с которой по всей православной Руси начинался всякий день.