Просто фантастика. Сборник рассказов

Танда подняла голову, тень надежды проскользнула по лицу и исчезла, словно блик от угасавшего костра. Он неспокоен, значит, не простил. И она опять побоится прикоснуться к нему, чтобы не обидеть еще сильнее. Ведь она и так ему не нравится. Ну почему вечером все так сложно!..

– Спокойной ночи, – в его голосе тень ожидания, но она боится опять не угадать, чего он ждет, и просто закрывает глаза, прикоснувшись к теплому плечу холодноватым поцелуем («Ты же не холодильник целуешь!» – всплывает в памяти ехидная фраза). Прижимается к нему, кладет голову на крутой изгиб грудной пластины, под которым глухо бухает, иногда сбиваясь с ритма, сердце.

Она знает, это можно. Это он сам показал и никогда не запрещал. Это правильно, потому что одеяло одно, и, в любом случае, вдвоем теплее, а костер без присмотра на ночь оставлять нельзя. Хочется провести ладонью, вобрать в себя рельеф поджарого, мускулистого тела, прикоснуться к проволочно-жестким, тронутым на висках сединой волосам. Конечно, он уже безумно старый, ему двадцать шесть, но для седины еще рано… Он намного умнее ее, и может, поэтому его невозможно понять, и потерять его уважение страшно. А он всегда даже вздрагивает от ее прикосновений…

И ей кажется, что этого делать нельзя, неправильно, это обидит его. Пальцы непроизвольно подрагивают от странного, недозволенного желания, легонько поцарапывают ногтями кожу, и мужчина, вздохнув, мягко убирает ее ладонь со своей груди. «Ему щекотно», – покаянно думает Танда, а вслух говорит:

– Извини, пожалуйста, – и заставляет руку расслабиться, стать максимально безвольной. Ей страшно, она боится, что ее неправильно поймут, высмеют, не разрешат даже тихонько лежать рядом, прикасаясь щекой к теплой и гладкой коже.

Владька хмыкает. Подносит ее пальцы к губам, ласково целует и кладет обратно, прикрывая своей ладонью. «Значит, я хоть сейчас поступила правильно, что перестала досаждать, и он не рассердился, не считает меня навязчивой, простил! Не надо пока шевелиться, притворюсь спящей… Может, когда он уснет…».

Владька лежит на спине, слушает ее ровное дыхание, которое никак не может совпасть по ритму с его, и горько улыбается, глядя в потолок. Потом закрывает глаза и приказывает себе уснуть.

Может быть, завтра…

Завтра может быть…

А мальчик кричал…

На полу лежали изуродованные тела, и щупальца ближайшего монстра еще подергивались. Буквально минуту назад это тело принадлежало девушке, которая ему нравилась. Впрочем, нравилась всем троим.

***

Минуту назад она каким-то вороватым движением проскользнула в каптерку, тщательно закрыв за собой дверь, из-за которой пробивался незнакомый кисловатый запах, на цыпочках, бесшумно, подбежала к столу. Обезумевшими глазами зашарила по заваленной снедью и бумагами столешнице, выдвинутым ящикам.

– Что, забежала на вечерний чай? Оголодала? – старший охранник лениво развернулся к ней на стуле-вертушке, поигрывая табельным пистолетом. Глаза девушки жадно вцепились в его руки.

– А может, ты не чаю хочешь? А может, мы ребят на обход отправим?..

Личико ее жалко дернулось, но не так, как обычно, когда Стен начинал приставать к ней, а словно теперь она боялась чего-то даже больше, чем этого грубого и циничного самца.

– Нет, нет! Не надо на обход! Там…

– Как скажешь, дорогая. – Стен отложил пистолет на край стола, схватил девушку за запястье, притянул к себе. – Не надо, так не надо. Вчетвером даже веселее…

Энн затравленно посмотрела ему в лицо и снова уставилась на пистолет.

– Пистолет. – В голосе ее безумия было еще больше, чем в прикованных к оружию глазах. Губы мелко дрожали. – Стенли, мне нужен пистолет.

Все трое недоумевающее уставились на нее, Стен мягким кошачьим движением схватил пистолет, отодвинул руку от нее подальше, напружинился. В этой смене он был самым опытным бойцом, и опасность чуял лучше других.

– Стен. Я сделаю все, что ты хочешь. Все. – В напуганных глазах бились надежда вперемешку с отвращением и болью, и готовность заплатить. Вот только что было для нее страшнее, чем подобное обещание? – Только дай мне сейчас пистолет. Пожалуйста! Или пойдем со мной!..

Стен заглянул ей в глаза, и на мгновение ему стало тошно от сознания того, как она его боялась и ненавидела. Захотелось завыть и собственными руками выцарапать себе душу, потому что эта девушка пришла к нему за помощью не потому, что верила в него и любила. Он сам сделал все, чтобы ее запугать. Чтобы все вокруг считали его жесткой и несъедобной сволочью. И все-таки она пришла к нему за помощью… Тревожные колокола интуиции били, сзывая бойцов к оружию, и охотничий инстинкт милосердно вытеснил из сознания Стена горечь и боль. Так чего же напугалась эта, не самого робкого десятка, разумная девушка, которую интересно дразнить именно потому, что она отважно защищается? Напугалась так, что пришла к нему? А ведь в коридоре тихо. Еще десять минут назад он сам прошел по нему, заглядывая в стеклянные двери офисов, прежде чем решил, что всем троим охранникам можно посидеть пару минут в каптерке и выпить чая.

Стенли неожиданно для себя самого снял пистолет с предохранителя, в четыре стелющихся длинных шага пересек комнатку. Энн бросилась за ним, уже у самой двери неожиданно твердо схватила за свободную руку.

– Не выходи. Приоткрой дверь. Напротив зеркало. Ты увидишь…

В ее глазах было столько надежды на его победу, что Стену стало страшно.

Он пригнулся и бесшумно повернул дверную ручку, а затем приоткрыл дверь. Из коридора явственно потянуло едкой вонью, послышался задавленный стон. Спина охранника дрогнула и окаменела, а затем он чуть слышно выругался. Возможно, это была единственная ошибка в его жизни охотника. Дверь распахнулась.

***

О́Тул потянулся за пистолетом еще раньше, чем услышал выстрел. Стенли стрелял в кого-то с колена, наполовину высунувшись в дверь, и дергался, словно в него тоже раз за разом попадали бесшумные заряды. Стоявшая рядом с ним Энн пыталась, протянув руку, поймать распахнувшуюся дверь и закрыть ее, прикрывая Стенли, дать ему возможность вернуться в комнату, не открывая ее полностью для обстрела невидимому противнику.

Скользкая дверная ручка не давалась, потому что Энн нащупывала ее практически вслепую, пряча лицо за притолокой. Наконец, она изловчилась и, ухватив круглый белый шар ручки, потянула дверь на себя. Стенли попятился в комнату, продолжая стрелять, но как-то судорожно, неуверенно, словно стрелял на звук.

В закрывавшуюся дверь просунулось гибкое розоватое щупальце, ударило девушку по руке, распахнуло дверь. Энн, с остановившимся взглядом, с мелкой моросью пота на лице и мгновенно вздувшимся багровым рубцом ожога на предплечье, прижалась к стене. В дверь просунулось второе щупальце, наотмашь ударило Стенли, сбивая его с ног. В его отлетевшем к ногам Энн пистолете еще остались патроны, но Стен не шевелился.

Одежда на нем медленно обугливалась, явно пропитанная какой-то сильной кислотой; поперек груди, там, где ударило щупальце, под лопнувшей форменной одеждой вспухал такой же, как у девушки, рубец. Глаз у Стенли не было. Лицо превратилось в бесформенную, сожженную кислотой маску.

О́Тул поднял глаза от того, что было Стеном. Этот человек не был ему другом… и вообще скотина был порядочная. Но умер он, как герой из полузабытых легенд, до последнего вздоха не выпуская оружия, умер в бою. И его смерть стоила уважения. Вползшая в комнату тварь нацелила на людей передние щупальца, а два задних деловито протянула к Стену и принялась всасывать растекавшуюся вокруг тела жижу. Видимо, она была голодна, и это была ее ошибка.

Наружное пищеварение, отрешенно подумал О́Тул, и на одной чистой ненависти всадил в монстра все патроны одной очередью. Тварь покачнулась, падая, ухватилась за девушку одним из передних щупалец, прикоснулась к лицу другим и завалилась на пол. Из обмякшего щупальца фыркнуло небольшое облачко – как из пульверизатора, – и быстро впиталось в побуревший пол.

Все происшествие, начиная с первого выстрела, уложилось в десяток секунд, и мозг, протестуя, пытался осмыслить его. Скайс, так и не успевший дотянуться до пистолета, трясущимися руками включил рацию-тревожку, которую, в отличие от остальных, никогда не таскал в кармане. Только в руке. В правой. А если требовалось стрелять или писать рапорт, перекладывал в левую.

Не отрывая от мертвой твари глаз, Энн протянула руку назад, нащупала ручку двери и снова закрыла ее. Прежде, чем дверь закрылась, в висевшем на ней зеркале О́Тул успел заметить кусок коридора, залитый бурой жижей пол расположенного рядом офиса и мелькнувшее щупальце.

Когда он потянулся за новой обоймой, Энн начала меняться. Хорошенькое личико подергивалось, и О́Тул неожиданно понял, что его покрывал вовсе не пот. Кожа темнела, покрывалась язвами химических ожогов. На подбородке расползался еще один рубец.

– Пить, – прохрипела девушка, протягивая руку к стоящему на столе стакану. Взяла стакан и застыла, с ужасом глядя на руку. От двери, где она стояла, до стола было не меньше трех метров. Не заметивший этого Скайс вызывал подмогу, торопливо, но неожиданно твердым голосом, рапортовал о выстрелах на этаже, о неизвестных и оружии, выбрасывающем струю жидкости – предположительно, кислоты, – и о потерях.

– Стреляй же, что ты стоишь? – гневно закричала Энн, и Скайс вздрогнул. Рация о чем-то спросила.

– Неужели ты не видишь, не понимаешь, ВО ЧТО я превращаюсь? Убей меня!

Девушка бросилась на О́Тула, выхватила у него разряженный пистолет, приставила к виску, нажала курок. Сухой щелчок привел ее в бешенство, она отшвырнула бесполезное оружие и метнулась обратно к двери, уже не рукой, а щупальцем обвила рукоять пистолета Стенли. Тяжелый пистолет поднимался рывками, новое тело еще плохо ей повиновалось, да и не так уж ему хотелось умирать. Рукоять пистолета деформировалась, окисляясь быстро и явно болезненно – щупальце дергалось, пытаясь освободиться, по нему ползли пятна солей. Но в каждом человеке живет ненависть к злу и желание убить чудовище. Убить и сделать мир хоть немного чище и лучше. И защитить себя от поругания.

Сейчас враг захватывал ее тело, и Энн не колеблясь выставила режим стрельбы очередями и направила пистолет себе в лицо. Стенли оставил ей четыре патрона.

Отброшенный в натекшую возле Стена лужу пистолет О́Тула прямо на глазах превращался в рыхлый комок.

Из упавшей рации шипел гневный голос диспетчера, высказывавшего все, что он думает о шутниках и идиотах, которые никак не угомонятся со своими ролёвками и мешают людям спокойно работать. Выронивший рацию Скайс стоял на коленях лицом к двери и тихонечко покачивался, глядя перед собой не видящими от ужаса глазами. Дверная ручка начала поворачиваться, словно огромная хищная птица повела глазом.

Кто-то хотел войти.

***

О́Тул ударил по кнопке тревоги и попятился к окну. Не отводя взгляда от дверной ручки, нашарил вслепую рычаг, надавил плечом на упрямую створку. Нравное высокотехнологичное окно плохо относилось к попыткам суицида, и не распахнулось в сторону, как он надеялся, а отошло от рамы в верхней части, придерживаемое кронштейном, но все же ему удалось, повернувшись спиной к двери, протиснуться сквозь треугольный зазор на узкий наружный карниз.

Тогда окно отказалось закрываться. О́Тул давил и давил на него тыльной поверхностью правого предплечья, но хваленый трицепс скручивала судорога, а вывернутая створка не шевелилась. Попробовал было развернуться лицом к стене, чтобы прижать створку менее сильной, но зато под привычным для мускулов углом, левой рукой. Плечи оказались слишком широки для такого маневра, даже когда он попытался свести их как можно ближе (сильно мешалась какая-то коробка в нагрудном кармане), и его стало заваливать вниз.

Каблук проехал через всю невеликую ширину карниза, зацепившись уже за самый край. Правая кисть, вывернувшись, уцепилась за поддавшуюся наружу створку, и О́Тул завис у стены. Выпрямился. Осторожно переставил одну ногу. Вторую. Отпустил предательски ослабший, хрустнувший крепежом профиль. Прижался спиной к стене. Перехватился правой рукой за вертикальный стояк рамы. Сердце бухало судорожно, с привизгом.

Тело пыталось впасть в ступор, застыть в сладком ожидании. Не знать, не чувствовать, не понимать, что сейчас было и что будет дальше! Так хорошо было бы отключиться. Разум осторожно нащупывал вход в какую-нибудь тихую пещерку, где можно отсидеться. Фиг с ним, с телом! Я не вижу! Я не хочу видеть! Я не хочу спасать его! Вообще никого не хочу спасать! Я хочу жить, а это тупое, медлительное, непослушное тело не умеет выжить! Само сдохнет и меня за собой! Может, оно как-нибудь без меня выкрутится! А там видно будет, вернусь, когда хищник уйдет! Может, он наестся и уйдет!

Разум-предатель потихоньку втягивался в норку, и брошенное тело захлестывала волна паники. Пальцы левой руки скрючились, пытаясь удержать на весу тяжелое обезумевшее тело, мышцы спины закаменели от усилия.

***

Норка оказалась тесной и пыльной. В него все время упиралась какая-то колючая дрянь, об которую он в кровь ободрал бока, пока втискивался, и при каждом движении внутрь колючки впивались глубже, пока боль из вполне терпимой не превратилась в невыносимую.

Разум попятился назад, ненавидя себя, ненавидя загнавший его в эту нору страх, но больше всего ненавидя проклятую колючку, сделавшую норку невозможной для обитания. Колючка росла, подгоняя его, выталкивала, выгоняла наружу, к ней присоединялись, прорастая из стен, такие же колючие, с острыми лезвиями: память и гордость.

Разум вывернулся из норы, плюнул напоследок в сторону такой неудобной в быту чести и попытался взять контроль над отупевшим телом. Желание выжить любой ценой оказалось стесненным в средствах. А Честь отказалась взять кредит. Если он собирается выжить, придется использовать подручные средства.

***

Тело понемногу успокаивалось, снова вверив себя хозяину, и физиологическая паника отступила. Но разум по-прежнему бился в истерике, и тогда что-то более глубокое, чем он, проснулось в нем и надавало пощечин истерической натуре мужчины конца двадцать первого века. Странная штука – родовая честь…

О́Тул глубоко вдохнул, поплотнее прижался спиной к стене, поднял глаза к небу (смотреть туда им было не так страшно), заставил правую руку отпустить раму и сделал короткий шажок обратно, в сторону открытой створки окна. Закрыть его было необходимо. Закрыть любой ценой. Тогда у них появится шанс.

Перед глазами промелькнули лица чужих людей, многих из которых он сегодня видел впервые. Почему-то казалось, что он должен дать им шанс. Рациональное желание спасать себя затерлось, показалось не то, чтобы нелепым, скорее, недостойным.

Он сделал еще один шажок. Рама створки вдавилась в плечо, и он пригнулся, подныривая под нее, а потом стал распрямляться, осторожно отжимая ее вверх. Нагибаясь (и едва не потеряв при этом равновесие), увидел внизу дорогу с неспешным движением, редких в этот час пешеходов. Закрыл глаза, но так голова закружилась еще сильнее. Тогда он открыл глаза и снова уставился в небо.

Паника подкатывала к горлу. Он не видел и не мог видеть того, что происходит в комнате. Там было тихо, даже рация умокла, и воображение рисовало ему четыре тела, распластавшиеся на полу, и тянущиеся к нему сквозь щель узкие щупальца. Разум распадался на части. Он требовал бежать прочь. Немедленно. Вдоль стены, подальше от окон, и будь, что будет… да кто они такие?! Он требовал поскорее закрыть окно. Может, щупальца удастся придавить рамой (ведь в фильмах так бывает?!), и тогда они до него не дотянутся. Разум глумился над честью и желанием спасти людей, которое заставило закрывать окно, потому что люди остались внутри здания, а здесь, после того, как окно закроется, он – единственный – будет в безопасности.

Створка поддавалась медленно, очень медленно. Разум рвал себя на части, и гадливое осознание собственной трусости (ну же, будь мужчиной! Вернись в комнату с сразись с врагом, не беги же ты, как трус, проклятье всего рода!), подлости, желания спастись ценой смерти тех, кого должен был защищать, отнимало силы.

Хотелось все бросить. Хотелось вернуться в комнату (то, что это технически было невозможно, разум ничуть не смущало). Хотелось посмотреть монстру в глаза и умереть, стреляя в него. Хотелось шагнуть вниз и умереть с позором, как единственно и заслуживает трус, сбежавший с поля боя, но зато умереть быстро. Хотелось позвать на помощь. Хотелось застыть и отдохнуть. Он успеет отдохнуть, пока чудовище приближается к нему. А потом оно быстро убьет его. Это тоже хорошая смерть, и притом вполне достойная труса. Хотелось оглянуться.

Он запоздало пожалел, что не взглянул сквозь щель на поверхность наклонного стекла створки, прежде, чем поднырнуть под нее. В комнате светло, и наклонное стекло, как зеркало, могло отразить ее. Стоять спиной к врагу, ожидая удара – худшее из зол. Умереть от удара в спину – худшая из смертей… Пусть как кролик, замерев от ужаса, но глядя врагу в глаза – это все равно почетней, чем подставить врагу спину…

Взвыла сирена тревоги (откуда? Неужели это та, которую я включил, когда открывал окно?). Упрямое окно отказывалось подчиниться, но стекло, в которое он упирался, внезапно дрогнуло. Показалось, что он выдавливает спиной стеклопакет, и вот уже падает спиной вперед в комнату, и в брызгах осколков взорвавшегося на полу стеклопакета видит нависающую над его головой тень.

О́Тул замер. Сердце пропустило удар и зашлось в истерике. Шевельнул плечом, пристраивая спину так, чтобы она больше давила на раму, а не на стекло. Закрыл глаза. На одном уже упрямстве снова надавил на створку. И едва не потерял равновесие, когда она мягко пошла вверх. Немного застопорилась в самом конце движения, а потом с четким щелчком запор вошел в паз и расклинился. С этим окном такое бывало. Теперь его нельзя открыть не только снаружи, но даже изнутри.

Сирена выла однообразно и жутко, в ее реве было что-то неправильное, как будто заика, пытаясь выкрикнуть приказ, резкий и четкий, спотыкается и бесконечно тянет один звук.

Разум принялся приплясывать, потирая ручки. Ну что, допрыгался, говорил он. Вот сиди теперь здесь, на двенадцатом этаже снаружи! А лесенок нету! А форточки по инструкции не открывают! А щас тебя сквозь стекло схватят! А кто это тут говорил, что я тварь ползучая? Ножичком в меня тыкал? А кто тут свою благородную шкуру на карниз выволок? А где, я извиняюсь, Ваше благородие, отвага и доблесть в бою? А кого же вы спасли, себя не жалеючи? Себя, любимого?

Та часть разума, которая упорно заставляла закрыть окно, устало стояла, прислонившись к стене. Эта часть, отрешенно думал О́Тул, это и есть его честь. Ему было гадостно. Он попробовал взять себя в руки, но шиза разыгралась по-полной. Разум отказывался соединяться в единое целое. Тогда усталый воин, стоявший у стены, поднял голову и встретился с охранником глазами. Как это странно, думал О́Тул, смотреть себе самому в глаза. Как это гадко – смотреть в собственную душу… Во всей кутерьме глумящихся лиц он видел сейчас только это отрешенное и спокойное лицо человека, которого предали и который сделал все, что от него зависело, чтоб хотя бы исправить причиненное его, О́Тула, трусостью, зло. Человека, который сам предал и потому не ждет снисхождения.

И тогда О́Тул выдохнул и шагнул вбок, в сторону простенка. Он – теперь – не предаст того, о ком еще несколько секунд назад и не подозревал. Паника колола спину, заставляла мышцы скручиваться, словно в них тыкали клинками, требовала прыгнуть вперед, сделать хоть что-нибудь, чтобы избавиться от ужаса ожидания. Он не знал, что там, за спиной, пытался заставить себя не думать о том, как пробьет стеклопакет острое щупальце задумавшей схватить его твари.

Всего то и надо – два коротких шажка в сторону, осторожно, чтобы не сорваться, потому что правая рука и спина скользят по стеклу, а пластиковый профиль рамы почти не выступает, за него не удержаться. Теперь – руки вдоль стен, как на скальном карнизе, и вбок, дальше в простенок, чтобы тот, кто войдет в комнату, не увидел его сквозь стекло, не догадался, где он.

– Бежишь, трус? Прячешься? – бушевало распустившееся эго разумного, вполне современного человека. Его не слушали. Воин игнорировал выпады простолюдина, не тратил силы даже на то, чтобы ответить ударом на удар. Сил было мало, а дел – много.

Зимний ветер трепал волосы. Сирена наконец закончила одно слово и сразу захлебнулась, закашлялась и смолкла, как бывает всегда, когда ее отключают с центрального пульта. Время замедлилось до своего обычного ритма, и охранник осознал, что сигнал тревоги прозвучал не до конца. Помощь не придет. Но, может, люди забеспокоятся и попытаются выйти из здания? Вдох. Выдох. Еще один вдох. В здании было тихо. К окнам офисов никто не подходил – из них лился ровный, неподвижный свет. Под ногами мерно шумел город, который ничего не заметил.

Он повернул голову в сторону окна, от которого отошел на расстояние вытянутой руки. Вторая рука, тоже вытянутая в сторону, почти касалась пальцами откоса следующего окна. Туда идти было нельзя: это было окно той комнаты, отражение которой он видел в зеркале. Возвращаться – тоже. Он был словно распят на высоте двенадцатого этажа, балансируя на узеньком карнизе с раскинутыми в стороны, вцепившимися в камень окровавленными руками.

Спаситель, блин! – гаденько захихикало эго.

Окно было освещено изнутри. Еще не настолько поздно, чтобы опустить жалюзи, а они с напарниками всегда включали свет до того, как начинало смеркаться. Окно сияло ровно и мягко, к нему тоже никто не подошел. В комнате вообще никто не двигался. Было в этом свечении что-то неправильное, тревожащее, и О́Тул внезапно понял, что окно сияет ярче. Просто потому, что незаметно заканчивается куцый зимний день, и сумерки накатываются на город. Скоро в этих сумерках никто не сможет увидеть его на такой высоте. А значит, все было зря. Многие зайдут в здание, и хорошо, если кто-то выйдет. Никто не обеспокоится, если служащие не выйдут из здания в следующие два часа. Они ведь не выходят, пока не закончится рабочий день.

Он представил себе, что стоит на ветру, цепляясь за оконные откосы, не имея возможности заглянуть в окно или выбить его, стоит, пока слушаются ноги и руки, а потом мышцы спины отказываются держать тело и оно провисает на руках. Потом замерзшие пальцы разжимаются, и тогда он летит вниз.

***

«Это хорошо, что карниз такой узкий, – думает он, заставляя одну руку отпустить камень и нашаривая в кармане мобильный телефон. – Иначе мне не приходилось бы вжиматься в стену так, что собственная грудь загораживает от меня землю. Это хорошо, что стена каменная и обдирает пальцы – за пластиковую облицовку фиг уцепишься. Это хорошо, что прошло мало времени. Действовать надо быстро, чтобы у тех, кто еще жив, было больше шансов остаться живыми».

Ему внезапно стало понятно, что погнало его на этот убогий карниз, заставило спрятаться. Он мог умереть там, в комнате или коридоре. Мог умереть как кролик, и никто не упрекнул бы его – кто будет против него свидетелем? Кто из тех, что придут слишком поздно, отличит храбреца от предателя? Мог умереть как герой, как Стен, и заслужить Валгаллу. А остальные бы умерли после него, потому что безоружны и слабы. Что до того мертвому, который честно сражался и пал в бою? Что до того?

Они со Стеном дрались. Скайс не хватался за оружие, он звал подмогу. Не его вина, что им не поверили, оставив людей без помощи. Скайс остался – брошенный, беззащитный – и своей смертью выкупил ему жизнь. Теперь он должен спасти людей. И, может быть, этим он вернет Скайсу свой долг.

Он должен заставить придти на помощь этим людям. Любой ценой. Для этого он должен прожить еще по крайней мере час. Надо привлечь к себе внимание. А потом пусть темнеет. С вертолета будет прекрасно видно, что творится в освещенных комнатах… Все очень просто, надо только разжать пальцы, и пусть пластинка телефона разобьется под ногами прохожих, брызнет в разные стороны крошевом радужных осколков (десять граммов с такой высоты – снаряд опасный, но, наверное, не смертельный…). Пусть этот взвыв ударит по вышке и заглючит связь на полсотни метров вокруг. Пусть они, проклиная все на свете, вывалятся из вирта и поднимут головы!

– Нет, – произносит у него в голове спокойный голос. – Ты знаешь, как работают с самоубийцами. Нагрянет толпа психологов и затеет с тобой переговоры через мегафон, а несколько офицеров в штатском и психолог пойдут к тебе. Пойдут, не зная, ЧТО ждет их в здании. Их смерть тоже будет на тебе. Их и тех, кто умрет, пока полиция будет тянуть время. Ты должен их предупредить. И они должны быть быстрыми.

– Как? Они не поверили, когда Скайс вызвал подмогу. Отключили сирену. Решили что снова фальстарт… Кретины! Мы же действительно тогда считали, что в офис вошел террорист! У него же было оружие! Если я позвоню диспетчеру, он все равно мне не поверит. Скажет, опять ложная тревога, как в прошлом месяце. Крикну полиции вниз? Они или не услышат меня, или решат, что у меня крыша едет. Кто верит самоубийцам?