Сказочница из Вракинска

Она поискала выключатель, нажала клавишу, но лампочка в настенном светильнике сверкнула на мгновенье и тут же погасла – перегорела. Комнаты были освещены дневным светом через окна. Саша прошла, не разуваясь. Ей не хотелось проводить здесь слишком много времени. Квартира двухкомнатная, обнаружить платяной шкаф не составило труда. Саша решила брать только те вещи, что увидит на полках и кронштейнах. Залезать на антресоли и в кладовки не станет. Некогда и незачем. На антресолях обычно хранят всякий хлам – изношенный и страшный.

«Куда уж страшнее», – фыркнула Саша, оглядывая Ульянин гардероб. В шкафу обнаружилось ещё несколько свитеров. Один чуть светлее того, в котором Ульяна приехала, а второй даже с цветочком – крошечным, на груди. Но оба всё равно невероятно мрачные, старческие. И кофты им под стать – сплошь траурные.

– «Плюмаж» нервно курит… – пробормотала Саша. – Хотя винтаж сейчас в моде.

Но это даже не винтаж. Это какое-то «до-новой-эры-аж». Будто какие-то заклинания произносят над вещами людей, которым исполнилось семьдесят. Приходят злые гномы и говорят: становись вся красивая одежда хмурой и уродливой!

Саша сгребла в большую спортивную сумку найденные кофты, нательное бельё, колготки – трикотажные и утеплённые. Взвесила сумку на руке: носила и потяжелее.

Что ещё нужно? Лекарства, подгузники, вставную челюсть Ольга передала сразу…

Саша набрала номер соцработницы – советчик сейчас не помешает: никогда прежде Саше не доводилось собирать вещи пожилых людей для переезда.

– Вы уже приехали? – раздался знакомый глубокий грудной голос. На заднем фоне в трубке слышался какой-то шум и пиканье прибора вроде того, что установлены на кассах в супермаркетах. – Я в магазине, но моя очередь ещё не подошла, так что сейчас вас проинструктирую. Лекарства я вам привезла, их надо раскладывать в специальную коробочку по ячейкам: утро, обед, вечер.

Саша слушала, хотя про коробочку ей всё было известно. Таблетки для Ульяны раскладывала прежде соцработница, и делала это по пятницам, поэтому как раз вчера Саша занималась раскладкой на следующую неделю. И знала, что таблетки Ульяна принимает от давления и для памяти. И что все запасы Ольга уже передала и следующую порцию надо будет покупать.

– Тонометр возьмите с собой, если у вас дома нет.

– Тонометра нет.

– И кружку Ульяна Васильевна очень любит – с лошадьми. Она может быть либо в мойке, либо рядом с раковиной на полотенце, либо прямо на столе.

– Ага, рядом с раковиной, – подтвердила Саша, переходя на кухню. Немытая. На дне присохли остатки кефира или йогурта.

– Остальное вроде всё я и так передала…

– Спасибо вам большое, – Саша отсоединилась, не без труда вымыла чашку, завернула её в полотенце и положила в сумку к одежде.

В поисках тонометра Саша заглянула в маленькую комнату: ни в большой, ни на кухне прибор для измерения давления ей не попадался.

В маленькой комнате оказалось уютно. Окна зашторены. У окна – письменный стол с тяжёлой лампой на деревянной столешнице и плоским абажуром из толстого матового стекла. Вдоль стены тахта, в изголовье которой примостилась низенькая деревянная тумбочка. На тумбочке – фото в рамке: неизвестный Саше мужчина, женщина, чьи черты кажутся теперь знакомыми, и… она сама! Саша! В детстве. Уж себя-то маленькую Саша представляла неплохо – по фотографиям из родительских альбомов.

«Значит, это Ульяна и Алексей», – подумала Саша, нарочно дистанцируясь от неизвестных родственников и не называя их в мыслях бабушкой и дедушкой.

Ничьих фото в доме больше нет. Во всяком случае, на виду. Только её, Сашино. Она сидит у Алексея на коленях, а Ульяна стоит у них за спиной. Саша не кривится, не капризничает, смотрит в объектив, лица у всех серьёзные и сосредоточенные, как нередко бывает на постановочных фото.

Отчего-то Саша вдруг представила, как живёт здесь, в этой квартире, а если точнее – то прямо в этой вот комнате. Как зажигает по вечерам настольную лампу, распечатывает новый текст и правит его одним из карандашей, обнаружившихся в стаканчике на столе. Они все оказались ломаными, но ведь заточить не проблема, как не трудность и привезти принтер, которого в этой квартире, разумеется, нет. Она поставила бы принтер на тумбочку, а на стол – ноутбук. Фотографию придётся немного подвинуть или переместить на крышку принтера. А в соседней комнате будет жить Ульяна. Тихо станет сидеть у окна – так же тихо, как сидит, должно быть, прямо сейчас в квартире Слитных. Будет сидеть и смотреть на падающий снег, на играющих во дворе детей, на хоккеистов-любителей, расчищающих лёд на пруду. Саша спокойно будет работать, потом прервётся, заглянет в комнату к Ульяне Васильевне, предложит чаю. Та даже перестанет спрашивать:

– Как тебя зовут, девочка?

Вероятно, уже запомнит.

В прошедшие два дня Саша едва сдерживалась, чтобы не устроить из Ульяниной болезни аттракцион. Стоило заглянуть в комнату к пожилой женщине, как она, будто по команде, отворачивалась от окна и задавала один и тот же вопрос:

– Как тебя зовут, девочка?

Саша проделала трюк дважды, но после решила, что это неэтично, и перестала. Но что-то ей подсказывало: Ульяна повторила бы вопрос и десять, и сто, и тысячу раз. И дело было не в болезни, не в плохой памяти. А в том, что Ульяну не устраивал ответ.

Саша посмотрела через приложение, сколько времени осталось до обратной электрички.

– Ого! Как же так? – воскликнула она с досадой на свою невнимательность. Вероятно, прежде она невнимательно посмотрела расписание! Из-за этой оплошности придётся провести в Варкинске ещё шесть часов! И что теперь делать? Сидеть в квартире? Можно прямо сейчас начать реализовывать мечту: включить настольную лампу и дочитать материал для «Плюмажа», но Саша решила погулять по городу. Сумку она пока оставила в квартире: вокзал рядом, успеет забрать её перед самым отъездом.

Теперь уже не торопясь, она проверила, действительно ли улица кончается тупиком? Нет, издалека лишь показалось.

Она прошла между домами, прогулялась вдоль пруда, на котором, конечно же, ещё не было никаких хоккеистов, да и льда особо – тоже. Обернулась на окна квартиры. Оказалось, что из маленькой комнаты – если она не ошиблась окнами – можно ещё и на балкон выйти. В родительской квартире балкона не было, и Саше казалось, что нет ничего приятнее, чем пить на балконе кофе или просто стоять, облокотившись на перила, и смотреть… Неважно на что. В даль… В какую-то точку… На небо… И знать, что за спиной никто не воскликнет:

– О, мадам Жюли, позвольте я согрею ваши озябшие ладони.

– О, не сейчас, mon Victor, я должна творить…

А что если не возвращаться? Остаться здесь? Саша даже потрясла головой. Прежде ей не приходила с такой навязчивостью мысль сбежать из дома. Она уже стояла под балконом, осматривала ветви растущих у дома яблонь. Одна ветка заглядывает прямо на балкон, значит, летом можно будет сорвать поутру яблоко или целую пригоршню мелких красных плодов – смотря какой сорт. Нет, кажется, какая-то обычная яблоня, не «райская», хотя Саше сейчас любая показалась бы райской, лишь бы не возвращаться в родительскую квартиру.

Медленно, словно в памяти наступала весна, оттаивал в Сашиных воспоминаниях Варкинск. Выступали из-под сугробов знакомые, но серьёзно забытые очертания. Но кое-что об этом городке Саша всё же помнила. И об Ульяне с Алексеем – тоже.

Увидев впереди здание из серого кирпича, Саша отчего-то зажмурилась:

– Это детская поликлиника, – прошептала она и открыла глаза. Разумеется, вывеску с такого расстояния разглядеть было невозможно, но это зажмуривание было способом прикоснуться к особому чуду – к магии оживления прошлого. Саша двигалась по аллее и вспоминала:

– Поликлиника… А рядом был книжный магазинчик, где бабушка покупала мне раскраски. И мы шли вот этой самой дорогой – и тут был автомат с газировкой.

Автомата уже не было, вместо книжного магазина оказался «Мир сантехники», а вот поликлинику она угадала. И газировка могла быть не у детской поликлиники, а у взрослой. Бабушка частенько ходила к стоматологу. Всё верно, автомат был там. Не всё же сразу покупать – и раскраски, и газировку!

Она вышла на перекрёсток и вдруг услышала бабушкин задорный смех и вспомнила себя – четырёхлетнюю или почти пятилетнюю – на ледянках. Дворники намели сугроб прямо возле автобусной остановки. По одной из его сторон кататься точно не стоило: можно было съехать прямо под колёса автомобилей, а вот по противоположной – катайся вволю: там летом разбивают небольшой цветник, а зимой просто ровная площадь. И Саша каталась на пластмассовых саночках по склону снежной насыпи… И бабушка смеялась, а потом сказала:

– Кажется, у кого-то насквозь мокрые варежки! Марш домой!

И голос её не был трескучим, а на ней самой была модная шубка, ну или не модная – много ли Саша тогда понимала в моде? Но уж точно такая, как Саше нравилось: пушистая и мягкая. Не траурная и не страшная. А на ногах сапожки – яркие, блестящие. А не бесформенные валенки. Или Саша уже сочиняет?

Она ещё прогулялась, подзамёрзла и решила вернуться в квартиру на Первой Варкинской улице. Ещё есть время выпить чаю. Она открыла дверь ключом и уже шагнула через порог, но вдруг вернулась и нажала кнопку звонка. Знакомая трель наполнила коридор. Этот звук Саша в детстве слышала почти каждые выходные и каникулы.

Кажется, мама рассказывала, что же произошло. Из-за чего они тогда поссорились. Но Саше было плевать. Сейчас ей хотелось только одного: жить здесь с бабушкой, ездить по сугробу на ледянках, пить газировку из автомата и покупать раскраски в том далёком магазине, которого в её жизни больше никогда не будет. Семнадцать лет прошло… Саша видела бабушку последний раз в пятилетнем возрасте. И если бы не сегодняшние звуки, запахи и виды Варкинска, она бы и не подумала, что так соскучилась по тем временам, которые должна бы основательно забыть… Она и забыла. Вернее, не так. Задавили – всеми этими «мадам Жюли» и «mon Victor». Вытеснили.

Окажись она здесь тремя днями раньше, ни секунды бы не сомневалась, взяла ноутбук и поехала бы в Варкинск ухаживать за бабушкой. Но теперь уже поздно. Торопливая соцработница Ольга всё решила сама.

Уезжала Саша из Варкинска с надеждой вернуться снова.

– Мам, это я, – прошептала она с порога, вернувшись домой. Никто – ни на кухне, ни в комнатах, ни тем более в ванной – не мог бы её расслышать, но как-то было принято в их семье говорить, чтобы сказать, а не чтобы оказаться услышанным.

Судя по звукам, мама была на кухне, а папа в ванной – жужжала электробритва. Саша прошла в свою комнату. Вернее, теперь уже не полностью свою. Она делила её с бабушкой. Ульяна Васильевна сидела у окна, и казалось, что за день она не шевельнулась ни разу. Однако, услышав, что открывается дверь, пожилая женщина обернулась. Саша ожидала привычного вопроса, но сегодня он прозвучал по-другому. Похоже, но не так.

– Кто ты, девочка?

От неожиданности и недавних воспоминаний Саша ответила и едва не заплакала:

– Я твоя внучка, Сашенька…

Бабушка улыбнулась и посмотрела с прищуром. Её взгляд будто говорил: ответ засчитан.

ГЛАВА 3

Бывали дни, когда бабушка часами напролёт сидела у окна, не откликаясь, и только короткими движениями головы отказывалась от предложенного обеда или ужина. Саша приносила ей кусочек яблока или очищенный банан, но спустя пятнадцать минут вынимала их из ладони Ульяны Васильевны, не попробовавшей фруктов и даже не заметившей, что четверть часа просидела с каким-то предметом в руке. В иной день бабушка вдруг пробуждалось от забытья. Нет, она не становилась общительной или чрезмерно подвижной, но проявляла несколько больше интереса к происходящему и охотно соглашалась поесть. Вскоре семья Слитных привыкла к пищевому режиму пожилой родственницы и перестала пытаться накормить ее насильно, зная, что будет время, когда она непременно наверстает все пропущенные приёмы пищи.

В туалет бабушка ходила сама, отказываясь от предложенных подгузников. Сама же – лишь с небольшой помощью дочери и внучки – она соблюдала личную гигиену, всегда была опрятно одета, в Сашиной комнате пахло душистыми кремами – для рук и для лица, влажными салфетками и немного нафталином – от мрачных бабушкиных кофт. Лекарства хранились на кухне, и запах до комнаты не добирался. Вероятно, простому человеку, заглянувшему с улицы, стало бы понятно, что в квартире проживает пожилой человек, но Саша в связи с этим не чувствовала ни сложностей, ни экстренных перемен. Она покорно и даже с радостью делила с бабушкой комнату. Тихая старушка у окна не мешала ей работать и даже иногда неожиданно помогала.

Проверяя текст, Саша нередко читала его вслух.

– «Розовый цвет в этом сезоне идеально сочетывается…» Слово какое-то странное «сочетывается»… Есть такое или нет?

И ведь чувствует, что произносит что-то неправильное, но никак не может вспомнить действительно существующее слово. Надо, вероятно, прерваться, выпить чаю и вернуться к тексту на свежую голову.

– Сочетывается, – бормочет Саша, – розовый цвет идеально сочетывается…

– Сочетается, – вдруг хрипло бросит бабушка от окна и снова впадет в забытьё, будто ничего и не произносила.

– «Сочетается»! Точно! – повторит Саша и рассмеётся: бывают же у мозга взбрыки! Автор статьи написал странное слово, а читатель воспринимает как должное. Саша припомнила, как ещё в школе, абсолютно уверенная в своей правоте, вдруг подсказала соседке по парте, что «цыпленок» пишется через «е» – «цепленок», и тоже что-то показалось странным, но ведь через «и» ещё страннее! Не «циплёнок» же! А буква «ы» вылетела из головы подчистую, будто никогда Саша такой буквы и не слышала!

Так что вмешательство внезапного помощника не бывало лишним.

Несколько расстраивало Сашу поведение родителей. Они вели себя так, словно пытались вписать в свою псевдофранцузскую жизнь нового персонажа и никак не могли понять, как эту бабку из Варкинска офранцузить. Они странно выражались – ещё более витиевато и выспренно, чем обычно. Пытались угождать, а мама и вовсе стала разыгрывать из себя маленькую девочку:

– Привет, мамуля, это я, твоя доченька, пришла!

Бабушка реагировала вяло, порой игнорировала эти пояснения, а иногда сухо и неприветливо выдавливала из себя:

– Вижу.

– Мамочка, хочешь, мы вечером посмотрим кино? Твою любимую «Свадьбу в Малиновке»! Сядем в обнимку, как в детстве, засидимся за полночь, а если не хочешь кино, то я могу тебе почитать новую главу из своего романа, хочешь?

Бабушка не реагировала либо отрицательно качала головой, но Юлия всё равно приносила свой ноутбук в Сашину комнату и начинала читать.

– Мам, я работаю, мне нужно сосредоточиться, – тихо и робко замечала Саша.

– Я же не тебе читаю, а бабушке, – так же тихо возражала Юлия и продолжала читать: негромко и монотонно. Бабушка клевала носом. Для Саши в конце концов текст, который она редактировала, сливался с тем, который озвучивала Юлия. В итоге Саше против воли приходилось прерываться. Она выходила на кухню, ставила чайник, на неё недобро поглядывал отец, пока в какой-то момент не начинал воспитательную беседу:

– Наша маленькая Саша́ά, – говорил он, – Жюли – перспективная писательница. Ей обязательно нужно кому-нибудь читать свои произведения, тем более сейчас, когда она снова обрела мать! Совет родного человека не будет для неё лишним. Поэтому старайся входить в положение и не мешай маме! В романе у нее сейчас самая кулимация!

– Кульминация, – поправляла Саша, хотя знала, что и впредь отец будет коверкать термин. Саша кивала на все отцовы замечания, наливала себе чаю и терпеливо ждала на кухне, пока мама дочитает до конца главы или иного места, где ей казалось логичным остановиться.

«Почитать родному человеку, – горько усмехалась Саша, – это, конечно, хорошо, но почему-то мне – человеку с образованием – мама никогда своих романов не читает. Неужели опасается критики?»

Насчёт отца всё понятно: он никогда и в грош не ставил то, чем занимается Саша. Подойдёт, через плечо глянет, спросит:

– А вот это слово ты почему зачеркнула?

– Видишь, папа, тут написано «поднимается вверх»? Это – плеоназм. Подниматься можно только вверх, а падать – только вниз. Уточнения не требуются.

Виктор, если бывал трезвым, только кивал, но случись ему выпить, он затевал долгие споры на тему: «Говорить можно и нужно так, как всякому хочется».

– Говорить – да, а писать надо грамотно, – спорила Саша, понимая, что обсуждение бессмысленно.

– И писать можно, как хочется. А то ходят кругом всякие занозы с красным карандашом, вроде тебя! Указывают! Черкают! Ерундой занимаются!

Выйдет из комнаты, а Саша после его слов читает текст ещё более тщательно, чтобы сделать свой труд хоть немного весомее.

К сожалению, Виктору не требовалось много алкоголя, чтобы серьёзно поменяться. Агрессивным он не был никогда, но бокал коньяка мог вызвать в нём три настроения, одинаково Саше неприятных: уже однажды упомянутую игривость и весёлость, или стремление оспаривать даже то, что не вызывает сомнений, или удушливую слезливость и сентиментальность. Спорил он ожесточённо, хоть и тихо, доказывая, что Земля – плоская, сажа – белая, а соль – сладкая. И спорил только потому, что так ему сейчас хотелось. Напомнишь наутро его же собственную вчерашнюю точку зрения – он от неё открестится и с самым невинным видом заверит, что подобного никогда не говорил и не считал. Ещё грустнее было от того, что спор обычно не подкреплялся аргументами. Чаще Виктор Владимирович просто повторял с монотонной интонацией одну и ту же фразу на все доводы оппонента:

– А я считаю что, ты не прав.

Он не кричал, не пускал в ход кулаки, но тем не менее мало-помалу все приятели отказались вести с ним беседы и выпивать.

В минуты сентиментальности он негромко пел песню «Чёрный ворон», плакал и думал о чём-то, никому, кроме него, неведомом, никогда в эти мысли никого не посвящал и потому выглядел особенно жалким. Но у Саши не возникало желания утешить. Может быть, когда-то прежде, но не теперь, когда всё это видено уже сто раз.

И наконец, если глоток коньяка вызывал игривую весёлость, Виктор мог ворваться в комнату к Саше, стоять, покачиваясь – ему хватало и одного глотка, чтобы перестать крепко держаться на ногах, – и восклицать, глядя на Ульяну:

– Тёщщщенька! – при этом он заискивающе улыбался, прыгал интонациями то вверх, то вниз и бравировал этим явно незаконно присвоенным себе титулом зятя. – Тёщщщенька! Не желаете ли отведать ужина?

Почему простое слово «поужинать» казалось ему недостаточно французским, никто бы не мог ответить. И почему ужин нужно непременно «отведывать»? Была у Виктора Владимировича ещё одна лексическая привычка, которая Сашу раздражала: он всегда произносил слова «завтра» и «послезавтра» с «о» на конце и неизменно эту «о» нарочито выпячивал.

– Так, когда я работаю? Завтрооо и послезавтрооо!

И в Саше просыпалась «заноза с красным карандашом» – так и хотелось исправить это протяжное неграмотное «ооо». И слово «отведывать» она с удовольствием бы вычеркнула…

– А ты, наша маленькая Саша́, не желаешь ли отведать ужина? – оборачивался он к Саше. – Сегодня подают крабовый салат!

– Я сейчас приду, папа, – отвечала Саша, откладывала листы с текстом, приходила на кухню, быстро ела, а потом наполняла тарелку для бабушки и приносила ей порцию в комнату.

– Ты покушай, мамулечка, – кричала с кухни Юлия Алексеевна, – а перед сном я тебе ещё почитаю!

В семье и раньше была склонность к театральности и нарочитости. Неестественности. Но с появлением Ульяны всё это проявилось с новой силой.

«Как странно, – думала Саша, – бабушка – новый человек в доме, и это она должна быть необычной деталью в привычной обстановке, а получается наоборот: её поведение мне кажется уютным и подходящим, а вся обстановка вокруг – нездоровой и даже стыдной».

И чем больше Саша находилась в этих новых обстоятельствах, тем больше убеждалась, что родители паникуют, им неловко, они не знают, как себя вести, и пытаются искусственным образом стянуть рану, края которой находятся друг от друга на расстоянии в 17 лет. Вычеркнуть эти годы из жизни, сделать вид, что семнадцати лет безмолвия и отчуждённости не было.

– Я твоя маленькая доченька, – говорила Юлия Ульяне, а после перед сном – Виктору: – Нет, я этого не вынесу. Мамочка совсем другая стала!

Саша чувствовала: бабушка холодна с Юлией, терпеть не может Виктора, но оттаивает – и глазами, и, кажется, сердцем, – когда видит Сашу; наверное, между ними может сложиться дружба.

«Какая может быть дружба между молодой девушкой и полоумной старухой», – думала Саша, но всё же перед «полоумной старухой» делала в мыслях продолжительную паузу, сомневаюсь в справедливости этого определения.

Наступило утро 31 декабря. Несмотря на то что праздновать собирались узким семейным кругом («Ох, пришлось отменить гостей, у нас дома теперь мамочка!»), на кухне кипела работа с самого пробуждения. Юлия Алексеевна аккуратно и скрупулезно готовила салаты. В оливье она предпочитала резать ингредиенты мелкими кубиками, в греческий – крупными полукружьями и кольцами, а брынзу отламывала вилкой и клала сверху на горку овощей большими неровными кусками. В крабовый салат Юлия Алексеевна никогда не добавляла рис, но всякий раз перед готовкой напоминала об этом мужу.

– Будет исполнено, мадам Жюли, – произносил он торжественно и патетично, словно для того, чтобы не варить рис, усилий требовалось в 1000 раз больше, чем если бы пришлось всё-таки сварить.

Виктор Владимирович отвечал за мясо. Уже с утра он сходил в магазин за свиной шеей, нарезал её на куски, с утра же хлебнул «коньяка» из-под французской этикетки и поэтому сейчас, укладывая на мясо помидоры, дурашливо приставал к сидящей здесь же на кухне Ульяне Васильевне.

– Тёщщщенька! Это будет великолепное мясо, нежное и сочное. Вам такого ещё не доводилось отведывать!

Вероятно, по этому слову «отведывать» можно было разгадать наречие тех таинственных стран, где в действительности разливали кондитерскую пропитку, потому как появлялось оно исключительно после употребления отцом алкоголя.

– О, mon Victor, может быть, вам не стоит пока больше пить коньяк?

– Мадам Жюли, я – трезвурчик! – словосочетание «трезв, как огурчик» Виктор Владимирович смешивал в одно слово, и Саше оно даже нравилось прежде, но теперь, когда в доме появилась бабушка, все эти слова и фразы стали казаться девушке заезженными, запользованными до неприличия! Вечное «Ты помнишь, что рис не кладём?» – хотя это не требует напоминания. И этот диалог с упоминанием трезвурчика – сколько ж ему лет? Одни и те же слова, одни и те же – предсказуемые! – реакции. Недописанный матерью роман и бесконечное перечитывание одних и тех же глав. И бесконечные же обещания Юлии дописать, и оправдания на работе: «Я не Юлька-Рулька, я скоро стану известной писательницей!» И: «Я не Рулькин муж, а муж перспективной романистки!..» И всё по кругу, по кругу, по кругу. Изо дня в день. Саша уже не ждала от родителей ничего нового, они вряд ли чем-то могли бы её удивить.

Бабушку привели на кухню, чтобы «не лишать ощущения праздника».

Саше поручили резать зелень. Она поглядывала на бабушку сквозь спадающую на лоб чёлку, и ей отчего-то казалось, что созерцание толчеи на маленькой кухоньке вряд ли повышает пожилой женщине настроение. У самой Саши настроение тоже не было праздничным. На душе поселились чувства, которых она в себе прежде не обнаруживала. Бунтарские чувства. А в голове – мысли, которым раньше там не было места. Бунтарские мысли! И если в первые дни после появления Ульяны весь негатив был направлен против «чужачки», то теперь она всё больше противилась прежнему укладу жизни. Её раздражало всё, что раньше было привычным и даже родным: эти псевдофранцузские прозвища родителей, их вкрадчивые – ей-богу, хоть бы матом когда-нибудь ругнулись! – голоса, разглагольствования Виктора о правилах русского языка и противных корректорах с красными карандашами. Хотелось какого-то всплеска! Огонь под мясом, что ли, прибавить, чтобы оно сгорело? Файлы из компьютера матери поудалять или вообще швырнуть ноутбук в окно? Но ведь ничего, кроме очередной порции тихих причитаний, этими поступками не добьёшься.

Задумавшись, Саша начала рубить зелень излишне энергично и чуть не отхватила себе палец.

– Что-то надо менять – пробормотала она вслух.

– Наша маленькая Саша́, ты что-то сказала? Что ты хочешь поменять?

Саша вынырнула из размышлений.

– Отношение к камамберу, – улыбнулась она. – Надо менять к нему отношение, чтобы не пропал!

– Спасибо, что напомнила. А то бы задавила сейчас несчастный сыр в холодильнике кастрюлями и салатниками, – Юлия Алексеевна выложила круглую картонную коробочку на подоконник.