Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»

Алёна Берндт

Лесниковы байки. «Пышонькина куколка»

Глава 1.

– Ну что, Лексей, не спишь? Поди ведь устал, хош дак я лампу погашу, спи!

Лесник дед Матвей усмехался в усы, говоря это своему гостю, молодому парню, приехавшему к нему на заимку погостить и записывать звуки природы, пенье птиц и говор реки.

– Нет, дедусь, не сплю, просто лежу, – отвечал Алексей, с наслаждением растянувшись на широкой лавке, застеленной мягкой овчиной, – Ты обещал сегодня мне какую-нибудь историю старинную рассказать, чтобы я её записал. Я и батарейки в аппарат новые для этого поставил! Так что, расскажешь? Включать мне, как ты говоришь, эту «шарманку»?

– А что ж тебе рассказать нонче, – задумчиво проговорил лесник, – Поди ж, много уж чего тебе сказывал, нешто нравится тебе слушать дедовы-то байки? Вы, молодёжь, всё ить больше музыку слушаете…

– Расскажи, дедусь! Твои сказы я больше всякой музыки люблю! – Алексей уже понял, как можно выпросить у деда Матвея какую-нибудь историю, коих у деда в запасе великое множество.

– Ну, лады, расскажу, коли просишь, – степенно кивнул дед Матвей, берясь за любимую свою клюкарзу, с чуть истёртой ручкой, – Про Пышонькину куколку тебе сказывать стану, включай свою шарманку!

И потянулся рассказ, словно ниточка от кудели на звонкое веретено.

Вот в старые-то времена здесь неподалёку нашли каменья какие-то, бериллы что ли, а может другие какие, я уж того не помню, потому как мне самому дед рассказывал. Ну вот, стали люди носить камушке те в город, продавать да на товар менять. Больше всё охотники, да кто в тайгу на промыслы разные ходил – те и носили камушки. Стали в городе чины-то доискиваться – откудова таковые камни берутся, почто без ведома старают! Кого-то и взяли за таким делом – камни на провизию в какой-то лавке сменять хотел.

Ну, привели к чину, тот за столом важный сидит, мундир на ём, как положено. Стал спрашивать – откудова камни, да где взял. Разное ему говорили – кто-то сказывал, что у чудинцев сменял, дал соли взамен, да ещё чего-то по надобности. Чудинцы тогда ить сами в города-то наведываться опасались, уж больно приметны они были, народ их побаивался.

Чин тем рассказам не поверил, кричать стал, всякими карами да наказаниями грозить. Видать кто и испугался, а может и сами доискались, нашли место, где такие камни в залежах. Сообщили выше, а покудова охрану туда на место поставили, с ружьями, как положено, чтоб больше никто не тащил камни-то без спросу.

Приехал вскоре человек, который себе разрешение исхлопотал на то место, где камни были, Елизар Григорьевич Пышнеев его звали. Сурьёзный человек, деловой, сразу артель организовал там, механизмы какие-то привёз. Сказывали, что механизмы те голландец какой-то придумал, сам он в Петербурге жил, мастерская у него там ещё со времён царя Петра была. Ну вот, артель эту Елизар Пышнеев набирал самолично – каждого проверял, беседы вёл, чтобы воровства не допускать и разгильдяйства. Кто потолковее – того обучил и на механизмы поставил, остальных в работу, камни копать.

И пошло, и пошло, да как! Камней тех было богато, а после и ещё какие-то нашли тут же, те вроде дороже ещё торговались! Заработала артель хорошо, справно. Сколь времени работала – не скажу, уж того не упомню, Елизар Григорьевич работников артельных не забижал, платил исправно и щедро, обеды даже делал там, на прииске своём – повара нанял, помощников ему, да самолично проверял, хорошие ли продукты повар для артели закупает, вкусно ли готовит. Бывало, сам на прииск нагрянет как раз к обеду, за стол со всеми усядется, его тем же и потчуют, что на артель приготовили.

В общем, хозяин был крепкий, всё держал в руках. Потому и в артель к нему народ шёл, еще не каждого брали! Ну а после то ли болезнь какая у Елизара Григорьевича обнаружилась, то ли может другие какие дела его присутствия потребовали – тут разное сказывали, и как было на самом деле, никто уж и не скажет – уехал Елизар в Петербург.

Однако прииск недолго без хозяйской руки оставался, Елизар за себя сына своего прислал, Савелия. Тому было лет около тридцати, семьи у него не было, по какой причине – неизвестно. Сказывали, что Савелий в детстве дюже был болезный, всяку хворь на себя тянул, мать с отцом уж думали, не доживёт и до десяти годов, лекарей звали, на воды возили. Ничего, выправился кое-как, после его в заграницы отправили на обучение. И чтоб доктора тамошние за ним приглядывали, няньку конечно с ним отрядили, как он там, без няньки-то! Тётка Евдокия с ним отправилась, кормилицей она у Савелия ещё была, да вот свой-то дитёнок помер, а Савка стараниями докторов живой остался. Прикипела Евдокия к нему, тщедушненькому, болезному, ажно в заграницу с ним поехала.

Ну, опосля Савелий в отчий дом возвернулся, видать после того отец его и решил к делу семейному приставить – на артель нашу местную отправил. Уж до чего Елизар мужик был умный да прозорливый, а тут – может любовь отеческая ему глаза застила… какой хоть из того Савелия управляющий? Вот, то-то и оно…

Приехал, в дому поселился, что Елизар ещё в Петровке для семьи построил. Знамо дело, Евдокия с им, старая уж, а как мамка ему, чего уж. Обустроились, конюха наняли заново, ещё там по двору, кого отец наказал. И начал Савелий Пышнеев артелью да прииском верховодить.

Да видать умом тот Савелий не в отца пошёл, а народ у нас тут такой – молчать не станет, ежели чего не по нраву. Как отца-то Елизаром Григорьевичем уважительно звали, да шапки сымали при встрече, раскланивались, то Савелия и по имени-то скоро звать перестали. Пышонькой прозвали!

С чьей такой лёгкой руки енто прозвище пошло, никто того не ведал, а только что прилипло, то и сталось. Пышонька и Пышонька, людям-то оно виднее. Народ с артели побежал, видать обхождение с артельщиками теперь не то было, рук рабочих стало не хватать, брали всех, кто попросится. Хоть старого, хоть кривого! Механизмы ломаться стали, всё больше руками старали, а руками –много ли прибытка наработаешь?

Знамо дело, и тащили тоже немало, кто как мог. А чего не тащить, коли Пышонька за тем и не глядел, кого в артелю брал! Снова стали в округе камни сбывать, в этот раз конечно уже остерегались, чтоб чины не прознали. Потому как одно дело – из лесу с камнями прийти, а другое – это когда у прииска хозяин имеется.

Опосля, как немного времени прошло, заскучал тут Пышонька, дак оно и понятно – после заграницы да Петербурга у нас тут тайга да медведи. На прииск и глаза казать перестал, приказчика нанял, чтоб камни на вес принимал, или как там у них заведено – теперь сложно сказать.

Спустя время человек от отца приехал, видать, вести привёз не очень хорошие – чернее тучи Пышонька ходил, на конюха до хрипоты ругался.

Евдокия плача тайком рассказывала кухарке Анфисе, что папенька Елизар Григорьевич на сынка гневаться изволит дюже, дескать, прииск в упадок пришёл по вине Савельева недогляда! Сам Елизар по причине слабого здоровья приехать не может, но вот с посыльным своим указания сыну отправил. Да отчитаться велел, как сын все их исполнит! А не то грозился наследства лишить и сына отправить писарем служить

Затужил Пышонька, чего делать-то? Батюшка такие наказы дал – поди справь! Мужики с артели, кто толковые да мастеровитые, давно уж разбежались от него, остались бедовые, кто только и знает, что в кабак заглядывать, да камушки добытые в карман тянуть незаметно для остальных.

Хоть самому лезь те камни копать, сокрушался Пышонька! Вот чего делать-то?! Этот, который от Елизара Григорьича прибыл, Осип Фомич, мужик был умный, советы стал давать – всё одно ему тут сидеть до того самого моменту, покуда Савелий все отцовы поручения не справит! Только тогда ему можно будет с ответом в обратный путь вертаться, вот и хотел помочь посильно.

Да только Пышонька тот малахольный что ли был, советы вроде слушал, когда и делал, что говорят, вроде бы на лад дело пошло, но ведь у нас тут как? Молва вперёд тебя бежит, никто к Пышоньке идти в работы не желал.

Тут Анфиса вмешалась. Чего ты, Алексей, смеёшься? Так ведь оно и бывает, когда у мужика своего-то ума не хватает, он и слушает кого ни попадя, кто совет полегче даст, когда утруждать себя сильно и не придётся.

Дед Матвей отложил в сторону резную ложку, отёр инструмент чистой тряпицей и поглядел на сонного гостя:

– Теперича вон как поздно, уже и спать пора! – сказал лесник и снял с крюка фонарь, – Спи, Ляксей, свет пора гасить! Добрых снов! А сказ свой дальше завтра буду сказывать!

Глава 2.

День выдался дождливый, и Алексей с утра ходил в лес писать шум ветра и дождя, одевшись в дедов брезентовый плащ, но всё равно немного промок и озяб. Зато теперь, когда вечер заглядывал в окна дедовой избы, Алексей сидел у печки и перенимал дедово уменье – учился плести корзины.

В печи уютно трещали дрова, Алексей старательно орудовал небольшим ножиком, корзина получалась немного кривенькая, но это ничего – она ведь первая!

– Вот, сюда теперича тяни, – учил дед Матвей своего гостя, поправляя в неопытных руках ивовый прут, – Вот эдак-то и делай дальше.

– Деда, а покуда сидим, расскажи дальше про Пышоньку, а? Интересные твои сказы, книгу бы с них написать!

– Скажешь тоже, книгу, – старый лесник усмехнулся в усы, – Ну, коли по нраву тебе байки мои, слушай дале. Сказка ведь она как –делу-то не помеха. На чём я вчерась, бишь, остановился?

Ну вот, значить, никто к Пышоньке тому не шёл работать, из мастеровитых да знающих, одна шелупонь собралась, а от неё какой на прииске толк? То-то и оно! Батюшка Савелия, Елизар Григорьич, сердиться изволят, грозятся самолично приехать и сынка уму-разуму поучить. Горюет Пышонька, даже от такого переживания аппетит потерял, чем свою няню Евдокию шибко расстроил.

Вот сидит как-то вечерком Евдокия в кухне, слёзы платочком утирает, да кухарке Анфисе жалуется на такую вопиющую несправедливость, к милому мальчику допущенную. И отец-то к Савушке несправедлив, старших сынов наделил, все в «столицах» живут, а Савушку сослал в этакую Тмутаракань! А у Савушки здоровьишка и так нет, теперь вот ещё от переживания и расстройства он кушать стал плохо… А ведь как хорошо всё было, когда они сюда только приехали!

– Сглазили, не иначе сглазили нашего Савелия Елизарыча! Чёрным сглазом! – помахивая укропом, басовитым голосом сказала Анфиса, – Свояка моего так же глазили, ей-ей, болел долго, а потом и вовсе помер, прости, Господи!

– Да кто же?! – испуганно спрашивала Евдокия, держа в руке флакон нюхательной соли, – Кто же мог, ведь он ещё дитя невинное, добрый, безобидный!

«Невинному дитя» шёл третий десяток, весу в нём было… ну, побольше, чем в обычном человеке его роста и возраста, но для няньки он всё равно оставался малышом.

– Ой, Дуся! Что ты! – Анфиса взмахнула в этот раз пучком петрушки, – Мало ли тут завистников?! Да всем завидно, что у Савелия Елизарыча прииск, папенькой оставленный, и доход он даёт хороший! Вот и сглазили, колдовством чёрным! Сама же видишь – прииск-то иссякать стал, и Савелий стал хиреть! Вон, намедни и кулебяку свою любимую не доел! А?! Вот! Я и говорю – как есть сглазили!

– Ох, горе! – Евдокия ещё сильнее побледнела и стала обмахиваться платком, – Что я матушке евойной скажу, ведь обещалася я за Савушкой приглядеть, божилася перед образа́ми! А что получается?! Этак, неровён час, сгинет он тут, вдали от семьи, и я вместе с ним!

– Надо к знахарке идтить! – пробасила Анфиса, – И немедля, иначе уже не помочь! Упустим время, и всё!

– Да как же узнать, где тут знахарка есть? – всплеснула руками Евдокия, – Кабы знать! Уж я бы за ценой не постояла, все бы свои сбережения, коих у меня и есть-то немного, а все бы отдала за Савушку!

Анфиса посмотрела на Евдокию прищурившись, потом отложила в сторону ложку, коей мешала там своё варево, выглянула за дверь кухни и не обнаружив ничего подозрительного, села напротив Евдокии и зашептала едва слышно:

– Была я намедни у лавошника, Антипа Никитина, взяла тогда сахару полтора фунта, и ещё уксус…

– Анфиса! – Евдокия стукнула ладошкой по столу, – Ты дело говори, а не про сахар!

– А? Ну дак что, Антип-то мужик опытный, без дела не станет говорить, то и сказал, что было у него такое – торговля пропала, словно кто сглазил, так ездил он к знахарке тутошней, в лесу живёт одна, чудийка она! Повёз крупы, масла постного, ещё там кой-чего, полотна отрез, иглы аглицкие, хорошие! Вот чудийка, Акчиён её зовут что ли, ему и помогла дела поправить.

– А как? Как помогла? – во все глаза глядя на Анфису, спросила Евдокия.

– Дак поди-знай! Рази он скажет! А только вон, глянь – торговля у Антипа на лад пошла, вторую лавку в Симоновке открыл, дочку взамуж отдал как удачно! Сказывал только – помогла! Правда и взяла плату дорогую, я хоть и пыталась выспросить – но Антип не сказал, не велено, говорит, иначе помощь вся на нет сойдёт! Жена у Антипа всё ведь хворала – а теперь, погляди, павой ходит по селу! Душегрея новая, соболья.

– Так! Ты, Анфиса, вот что! – Евдокия поднялась, чтобы казаться внушительнее, хоть она и водила дружбу с кухаркой, а всё ж показать надо было, что она тут в доме за хозяйку, – Бери сколь денег, поди в лавку. Антипу не сказывай, что для Савелия стараемся – скажи, себе станешь просить о помощи, да вызнай, где эта чудийка живёт, как до неё добраться.

– Холодец у меня тут, – растерялась Анфиса, – Ты уж, матушка, тогда пригляди!

– Пригляжу, не тужи! А ты беги, поспешай!

На дворе была уже сырая промозглая осень, злой ветер гнал по улице бурую опавшую листву, Анфиса торопливо шагала к лавке, кутаясь в шаль. На её счастье сам Антип сегодня стоял за прилавком, отпустив помощника. Анфиса встала у прилавка, ожидая, пока старая подслеповатая бабка Копылова заберёт купленный товар и жуя сморщенным ртом покинет лавку.

– Антип Петрович, а я к тебе по делу, – сладким, медовым голоском начала Анфиса, – По-перво́й, дай-кось мне леденцов анисовых полфунта.

– Изволь Анфиса Афанасьевна, – любезно поклонился лавочник, – А вот ещё, мыло привёз позавчера, душистое, не желаешь ли?

– Дай и мыла, оно в хозяйстве вещь необходимая, – Анфиса изо всех сил старалась расположить к себе лавочника, как ей Евдокия наказывала, – Гляди-тко, погода нынче какая, ветер до кости пробирает. Так, поди, снег до Покрова́ ляжет!

– А что, может и ляжет, – отвесив леденцы и заворачивая в бумагу куски мыла, ответил Антип, – У бабки нашей ноги на снег-то ломит, дак который день жалится, спасу нет, как ноги болят.

– Ох, вот и я со своей бедой не знаю, что делать, – вздохнула Анфиса и облокотилась на прилавок, наклонившись ближе к Антипу, – Помню, сказывал ты про старую чудийку, что тебе помогла… Войди в положение, Антип Петрович, подскажи, как к ней попасть? Одна надёжа у меня осталась на доброту твою!

Антип сменился с лица, видать, пожалел уж он о своей несдержанности, что проболтался в тот раз кухарке про чудийку, да теперь как отказать? Она, поди, не абы чья кухарка, а сынка Елизара Пышнеева… хоть сам сынок-то и не знамо кого из себя представлял, а всё ж, папаша евойный Антипу когда-то денег ссудил немало, да с возвратом не торопил, кой-чего и товаром брал, чтоб с прибытком Антипу вышло…

– Сказать-то я тебе скажу, Анфиса Афанасьевна, – тихо проговорил лавочник, – Только потом сама не пожалей, что туда пошла. И меня опосля не кори за такую науку! Не по-Божески добрым людям к таковой помощи прибегать, может когда и расплата нам за это будет, знай.

Дальше лавочник наклонился к самому уху кухарки и зашептал так тихо, что слов его не было слышно, даже сама Анфиса порой натужно морщилась, стараясь расслышать и запомнить слова лавочника.

Довольная добытым слухом, где отыскать эту самую ведунью, Анфиса летела домой ещё быстрее, прижимая к груди покупки. Меж тем, Евдокия в нетерпении ходила по комнате из угла в угол в ожидании возвращения кухарки. Уже и лафитничек приняла, чтоб беспокойное сердце унять, а всё неспокойно было – а ну как откажет лавочник! Что тогда делать?!

В комнату влетела запыхавшаяся Анфиса, снявши шаль, она обмахнулась, покосилась на графинчик на столе, с лафитником в паре.

– Ну, как?

Евдокия смекнула, что Анфису надо приветить поласковее и достала из буфета второй лафитник. Усевшись у стола, заговорщицы стали шептаться, а как нашептались – уставились друг на друга. И как же им теперь добраться-то до чудийки этой? И как Савелия Елизарыча убедить, что одна у него дорога – к чудийке на поклон, ежели желает дела свои поправить, да от батюшкиного гнева опастись.

Глава 3.

– Да что ты такое придумала, Евдокия Захаровна, – капризно выпятив губу, говорил няньке Савелий Елизарыч, – Нешто в эдакую даль ехать придётся? Надо конюха послать, пусть привезёт сюда эту… как там её зовут. Заплатим, сколько скажет, лишь бы толк был!

– Савушка, да как же! Рази с просьбой так к человеку приступают? Да и конюха туда посылать… разболтает потом, не отмоесся! Самому надо ехать, тишком!

– Так ведь всё одно конюх повезёт! А разболтает, так розог ему! – сердито насупился Савелий, – Блажь это всё!

Евдокия начала плакать, прикладывая к одному сухому глазу кружевной платочек, а другим поглядывая на Савелия, слёз он не выносил. Вот и сейчас он заходил по комнате, сел на стул без нужды перебирая предметы на столе.

– Довольно, матушка, довольно плакать! Ну ладно, скажи, а как та чудийка мне поможет? Батюшка на меня вон как осерчал, Осип Фомич сколь лет у батюшки приказчиком служит, а и то говорит, что не видал его таким сердитым. Да и где взять… где ж нам добыть то, что чудийка та просит? Ты сама сказала, что ей надо нечто… о чём ты и сказать боишься! Так что там надо-то, как я добуду, коли не знаю, чего и требует эта ваша знахарка?

– Савушка, да тебе не нужно ничего и добывать! – Евдокия обрадовалась, хотя бы ехать-то не отказывается, – Анфиса сказала, что поможет! Всё добудет, что надобно! Плату чудийке я сама соберу, тебе только поехать надо! Передашь ей всё, обскажешь всё, как есть, помощи в делах попросишь! Только гляди – ничего от неё не скрывай, всё скажи, как есть! Только при таком случае она тебе сможет помочь! Не страшись огласки – никому она ничего не скажет…

Ну ещё бы, подумал Пышонька, кому этой старой ведьме что-то рассказывать, когда она в глуши лесной живёт! Что там Евдокия сказала? Ехать за Гремучую, там ещё деревенька на пять дворов, так ещё дальше… он и не был в той стороне никогда! Да и погоды какие стоят – осень, слякотно и промозгло, так и чахотку с лихоманкой недолго подхватить!

– Сейчас велю Анфисе нам чайку справить! – засуетилась Евдокия, прекрасно зная привычки своего Савушки, – Я видала, она нонче ватрушки пекла!

Прошуршав юбками, Евдокия скрылась из комнаты, а Савелий свёл брови и покачивая ногой снова стал думать про то, что та ему сказала. Вот чего только бабы эти не придумают, когда доведётся им больше одной-то собраться! И где только узнали про чудийку эту…

Надо бы прикрикнуть строго на Евдокию, а Анфисе и вовсе «выдать на орехи», чтоб собируху не собирала, а в кухне шибче управлялась! Вон, давеча кулебяка сырая получилась, а той хоть бы хны! И в такую непогодь никуда он не поедет! Мало ему того, что на прииск этот мотаться приходиться… вон, третьёго дня одному там ногу придавило, всё Савелию забота! Чем ему эта чудийка может помочь, нешто она в приисках да артельных делах понимает?!

Это, конечно, так, а с другой стороны… Дело не идёт, одна за другой беды сыплются на несчастную Савельеву головушку! Батюшка вон как осердился на него, грозит наследства лишить, в службу отправить… А ещё…

Да, было здесь и «ещё». И это самое «ещё» было важнее всего остального, даже батюшкиного гнева и уплывающего наследства!

Лизонька Михайлина была младшей дочерью Гаврилы Терентьевича Михайлина, державшего небольшую кожевенную мануфактуру. Дела его шли превосходно, потому по улице он ходил с тростью, сверкавшей серебряным набалдашником. Шуба, подбитая дорогим собольим мехом, всегда была распахнута – отличался Гаврила Терентьевич недюжинным здоровьем!

Так вот… Лизонька была чудо как хороша собой! Савелий Пышнеев млел и терялся, словно юнец, не знал, куда девать руки, а речь его становилась невнятной и смешной… Лизонька смеялась, помахивая веером, прикрывала томно глаза, чем ещё сильнее ввергала Савелия в эту сладкую пучину.

Несколько раз Савелий порывался поговорить с отцом Лизоньки, обозначив свои самые серьёзные намерения, но… На правах старшего Гаврила Терентьевич начинал разговор, и сразу переходил к делу – что прииск работает хуже, чем мог бы, что ремонт механизмов нужно было начинать раньше и пренепременно звать иностранных мастеров, и что Савелию по молодости лет надобно советы мудрые слушать, да батюшку почитать, чтобы наконец в люди выйти… Савелий краснел, бледнел, и всё никак не решался прервать мануфактурщика, чьи дела неизменно шли в гору, состояние у Михайлина было немалое! Вот в один из таких разговоров, помнится, было это на приёме по случаю именин меховщика Воскресенского, тогда Гаврила Терентьевич, пребывая в довольно благостном расположении духа и сказал, что выдаст дочь пусть бы даже не за человека с состоянием, но чтоб с заделом на будущее был жених! С головой на плечах, надёжный и при деле! И дело чтобы было серьёзным, на века, как говорится!

Савелий Пышнеев тогда и задумался – вот он и есть тот надёжный, с головой на плечах, и при деле… осталось только дело это вытянуть из ямы, что у Савелия пока не получалось. О том, что его стараниями и попало это дело в яму, Савелий и не думал!

Так вот, пожалуй, ради Лизоньки он бы и мог пойти на такие неудобства, как поездка к какой-то там знахарке, далеко в лес… И что там ещё Евдокия говорила? Нужно что-то подготовить в уплату, и денег дать Анфисе, чтоб она всё необходимое добыла… Что добыла, непонятно… Но Савелию это было всё равно! Бабы – народ хитрый, а уж Евдокия, та не раз хитрость свою показала, сколь раз перед матушкой и отцом Савушкины проказы обеляла!

«Да и не так дорого это всё мне и обойдётся, – думал Савелий, став подле окна, заложив руки за спину и покачиваясь с пятки на носок, – Сколько там надо Анфисе? Поди ж не сто рублей! Потом, что Евдокия говорила – масла чудийке, крупы… Тоже ненакладно! Особливо ежели учесть Лизонькино приданое, в случае успеха… Не то, чтобы он на наследство зарился, нет! Лизоньку он любит всем сердцем! И на всё готов, чтобы её получить в жёны! Вот раньше ради любви и не такие подвиги совершали, а тут всего лишь поехать куда-то… не так и далеко!»

К возвращению Евдокии в сопровождении Анфисы, несущей самовар, рыцарь Савелий был готов ехать хоть на край света! А потому усадил Анфису на стул возле камина и стал с пристрастием расспрашивать, что за чудийка такая, какой помощи у неё просить и может ли она в самом деле помочь!

– А то не получится ли так, что поеду я, по этакой погоде, да взамен мучений своих и затрат ничего и не получу, окромя насморку!

– Ты, Савелий Елизарыч, зазря не говори, люди про такое в этих местах давно говорят, про чудийку эту. Тишком, конечно, но говорят. А ты нас послушай! Человек ты молодой, а мы с Евдокией всего в жизни навидались! Не шибко и накладно тебе станется, а вот если поможет? Сам подумай, ежели дела свои ты поправишь, батюшка тебя хвалить станет, может наперёд ещё старших сынов у него станешь!

– Ладно! – Савелий хлопнул себя по колену, – Евдокия Захаровна, выдай Анфисе, сколь там просит, пусть всё нужное достанет. И что в уплату – тоже соберите. Намедни поеду! Конюху скажите, пусть повозку крытую готовит, чтоб не застыл я по дороге!

– Ты, Савушка, конюху не говори, куда поедешь! – зашептала Евдокия, выпроводив Анфису, – Сказывай ему, что по делам прииска едешь, якобы мастера артельного нанять хочешь, чтоб дела поправил. Там, в Корчиновке, как раз живёт Степан Парамонов, раньше на прииске у батюшки твоего артелью управлял. Конюх наш ничего не заподозрит, поверит, а про тебя слухов нехороших не будет ходить! Понял?

Савелий кивал и гордился собой – вот он какой, ничего не испужался ради Лизоньки, даже непогоды!

Несколько дней спустя, промозглым дождливым вечером, когда дождь лил как из ведра, а суровый ветер трепал в разные стороны и мочалил кусты калины у забора, вернулась откуда-то запыхавшаяся Анфиса, старательно пряча плотно скрученный свёрток.

– Всё, завтра можно ехать! – шептала она встретившей её Евдокии, – Дороже она попросила, чем мы думали с тобой, ну, да я отдала… дело такое, сама понимаешь, не базар, чтоб торг устраивать!

– Вот и ладно, вот и ладно! – шептала Евдокия, поднимая повыше лампу и кутаясь в шаль, – Не запирай дверь, я сейчас конюху скажу, чтоб завтра до свету готов был! А ты ужин наладь, наливки поставь, которую Савушка любит, и пряников. Теперь у нас всё готово… можно отправлять его! А это…, – Евдокия кивнула на свёрток в руках Анфисы и перекрестилась, – Это в клети положи… там холодно.