Академия смертельных искусств

Прежде чем отворить массивную дверь из темного дерева, Василиса заметила группу студентов, среди которых были как младшекурсники, так и старшекурсники. Они снимали фильм. Причина сбора была очевидной благодаря девушке, которая бегала вокруг оператора с хлопушкой и звонко смеялась между дублями.

За дверью показался темный коридор, освещенный приглушенным теплым светом. Василиса шла и разглядывала таблички на дверях цвета бордо с темно-зеленой окантовкой. «Литературный клуб… клуб естественных наук… шахматный клуб… клуб эрудитов… кондитерский клуб…» – читала Василиса вполголоса, минуя каждую из дверей. В отдаленной части коридора под лестницей, что вела на второй этаж, она заметила табличку с надписью «Музыкальный клуб» – и поспешила туда. Дверь была не заперта.

– Извините? – намеренно громко спросила Василиса, заглядывая в комнату. Но ответа не последовало.

Осмелев, Колычева сделала уверенный шаг вперед и вошла в просторное помещение с темными акустическими панелями. Первое, что бросилось в глаза, – черный салонный рояль. Он стоял в углу комнаты возле панорамного окна, из которого открывался вид на задний двор. Вдоль правой стены стояли струнные смычковые инструменты, а вдоль левой – медные и деревянные духовые. Справа от двери Василиса увидела длинную деревянную подставку, прикрепленную к стене, на которой покоились различные кейсы, а внутри – скрипки, флейты и кларнеты.

Василиса аккуратно положила свой инструмент на кресло, стоявшее слева от входа, затем сняла пиджак и небрежно бросила его следом. Шла не спеша. Разглядывала инструменты, попутно расстегивала пуговицы на манжетах рубашки, а затем закатывала рукава по локоть. Все инструменты находились в идеальном состоянии, и, несмотря на открытые кейсы, на них не было ни единой пылинки. «Кто-то очень хорошо о вас заботится, ребята», – подумала Василиса и тепло улыбнулась, коснувшись пальцами разобранного кларнета.

– Хозяйничаешь? – раздался приветливый мужской голос.

Василиса от неожиданности отдернула руки и зажмурилась. Спустя мгновение послышался тихий хохот и мерные глухие шаги, что становились все ближе. Тяжелая ладонь опустилась на поверхность деревянной подставки для инструментов, а ухо обожгло горячее дыхание.

– Бу! – шутливо выдохнули чужие губы, и когда Василиса распахнула глаза, то увидела крепкую руку, опутанную паутиной выступающих вздутых вен от кисти до локтя. Доля секунды – и перед Колычевой предстал заинтересованный взгляд светло-голубых глаз, обрамленных густыми темными ресницами и мелкими морщинками от широкой улыбки.

Близко. Слишком близко. Василиса невольно попятилась и попыталась усмирить взволнованное дыхание.

– Напугал? – удивленно спросил парень, вскинув брови.

Василиса увеличила дистанцию и смогла лучше разглядеть парня – высокий, коротко стриженные каштановые волосы в стиле милитари, белая рубашка навыпуск с закатанными рукавами по локоть и двумя расстегнутыми верхними пуговицами, клетчатые темно-зеленые твидовые брюки и черные броги. Образ выбивался из общей массы «элитных» и опрятных студентов. Словно местный хулиган. Взгляд Василисы зацепился за значок на вороте рубашки – багряная восьмиугольная звезда с зеленым очертанием. «Староста факультета, значит», – отметила про себя Василиса.

– Простите, – опомнилась Колычева, когда почувствовала, что молчание затянулось до неприличия. – Просто дверь была открыта, и я…

– Порядок, – староста вяло махнул рукой. – Так на чем играешь?

– Саксо… – она откашлялась, прочищая горло. – На саксофоне.

– Неужели! – в голосе прозвучало неподдельное изумление, и староста стал беспорядочно озираться по сторонам, сжимая и разжимая пальцы. – Где, где, где? А! Нашел! – он заметил темный чехол под пиджаком и направился к креслу. – Напомни потом подарить тебе кейс для красавчика. – Сев на полусогнутых ногах, он расстегнул чехол и воскликнул: – О, тенор! Да ты, можно сказать, профи.

– Вовсе нет, – смутилась Василиса и рассеянно почесала кончик уха. – Я не так хороша, как хотелось бы.

– «Иметь низкое мнение о себе – это не скромность. Это саморазрушение»[2], – нарочито важно произнес староста и поднял вверх указательный палец, но, не удержавшись, тихо рассмеялся. – Не тушуйся и не принижай свои способности. Ну, так что тебя сюда привело? – староста заметил смущение и растерянность Василисы, поэтому решил подтолкнуть к ответу. – Кстати, в третьем триместре в академии будет проведен ежегодный конкурс талантов. Если выиграешь, сможешь купить кое-что получше Джона Паркера.

– Такой хороший призовой фонд? – искренне удивилась Василиса и после утвердительного кивка собеседника все же ответила на вопрос: – Сегодня последний день выбора клуба, а друг советовал выбрать что-то по душе. Вот я и оказалась здесь.

– Хороший совет, – улыбнулся староста и громко хлопнул в ладони. – Что же, давай знакомиться. Меня зовут Емельянов Роман, и я председатель музыкального клуба…

Февраль. Год поступления Колычевой

[17.02.2023 – Пятница – 02:45]

Василиса тяжело закрыла за собой дверь. Уперлась в нее ладонями и низко опустила голову. Растрепанные светлые локоны ниспадали на побледневшее лицо. Прилипли к коже, покрывшейся мерзкой холодной испариной. Сердцебиение участилось, а по телу пробежала дрожь – и спустя мгновение Василиса залилась истеричным тихим хохотом. По щекам ее стремительным потоком потекли слезы.

– Вась?.. – голос Полины был хриплым и непривычно низким спросонья. – Ты почему так поздно? Комендантский час для тебя отменили?.. Ложись спать. Мне рано вставать.

Василиса не могла говорить. Ее смех лишь нарастал грохочущей лавиной, раскатистым громом. Торопливо, почти испуганно, она накрыла рот ладонями и крепче прижала их к губам, пытаясь заглушить внезапную истерику. Тщетно.

Тихий шорох одеяла. Натужный скрип кровати. Топот босых ног по паркету. Василиса зажмурилась, медленно опустилась на колени, буквально стекая по двери. Она сдавленно то ли смеялась, то ли плакала. Крупная дрожь мгновенно отступила, когда теплая ладонь накрыла ее плечо.

– Вась?.. – осторожно позвала Полина и села рядом. – Слышишь меня? Что произошло?

Василиса рьяно помотала головой. Дыхание ее было поверхностным, сбивчивым, обрывистым и учащенным. Узкие кисти спешно блуждали по лицу, собирая слезы, но лишь сильнее размазывали их по коже и оставляли влажные следы.

– Она… она… – слова давались с большим трудом. – Там Соня… она висит. И… Богдан… Он сказал следователю… Сказал, что я… что мы были не знакомы. Но ведь мы были… И я… – Мысли Василисы путались. Она выдавливала короткие, запутанные и несвязные фразы, часть из которых просто проглатывала, шумно всхлипывая.

– Ничего не понимаю… – Полина тяжело вздохнула и устало потерла переносицу. – Расскажи мне по порядку, что произошло? Не торопись. Соберись. Ну же!

И Василиса рассказала все как на духу. Лихорадочно вытирала лицо от пота и слез рукавами своего пиджака, шумно выдыхала, изредка всхлипывала и прикусывала губы, чтобы остановить вновь подступившие слезы.

Прошло полгода с момента начала совместного проживания, но они все еще не были близки. Полина никогда не была заинтересована в Василисе как в подруге или на худой конец – в приятельнице. Подобное отношение немного задевало Василису, но навязывать свое общение она не желала, безропотно принимая единолично установленные правила: не общаться на отстраненные темы, не проводить вместе свободное время, не задавать раздражающие вопросы и по возможности игнорировать друг друга.

Но в тот момент, сидя на полу у закрытой двери с размазанными по лицу горькими слезами, Василиса чувствовала, что остро нуждалась в поддержке. Рассказала обо всем, что произошло с ней за эти полгода, начиная от неприятного и спонтанного знакомства с Соней и заканчивая ее висевшим трупом, который обнаружила несколькими часами ранее.

Там, в общем коридоре, под пристальным взглядом следователя Василиса находилась в некой прострации. Все ее чувства и эмоции были словно взаперти, скрывались под плотным тяжелым пологом, прятались от чужих глаз. Но когда она оказалась в своей комнате, плотно закрыла за собой дверь, вместе со щелчком замка дамба ее самообладания рухнула, рассыпалась, словно карточный домик.

Слова срывались с уст с невиданной до сих пор легкостью, оставляя после себя желанное облегчение. Василиса поведала о своих переживаниях, сомнениях и боли, с которыми все это время приходилось справляться одной. Полина внимательно слушала и не перебивала. А Колычева не беспокоилась о том, что выбрала не те уши для своей своеобразной исповеди, но мысленно благодарила за терпение и, возможно, лишь вежливую, но все же заинтересованность.

Какое-то время они сидели на полу, прислонившись к двери, и молчали. Тишину нарушали лишь мерное тиканье настенных часов и шумное дыхание Василисы.

– Полагаешь, она покончила с собой? – Полина вытянула ноги и устало смежила веки.

– М? – Василиса растерянно взглянула на соседку, не понимая, какие у той могли быть сомнения. – О чем ты?

– Покончила с собой из-за отвергнутых чувств? Она такой человек? – Полина повернула голову в сторону Василисы и разомкнула веки. – Насколько хорошо ты ее знала?

– Но ведь…

– Ты уверена, что ее чувства были так сильны? – Полина задумчиво поджала нижнюю губу и неопределенно повела плечом. – А если и да, почему она это сделала в столь странном месте? Не в своей комнате и даже не напротив комнаты своего… парня. Это странно, не находишь? Что и кому она хотела доказать?

Василиса впала в ступор, так как слова Полины не были лишены смысла. Второкурсники жили на пятом этаже, а тот, из-за кого Соня потеряла голову, – на шестом. При этом труп был обнаружен на четвертом. Кроме того, соседка Василевской – Вероника Бунина – отчислилась чуть больше недели назад, а значит, Соня могла совершить суицид беспрепятственно и без лишнего шума. Крамольная мысль об убийстве привела Василису в дикий ужас.

– И почему Вишневский сказал, что ты не была знакома с Соней? – неожиданно спросила Полина, отвлекая Василису от тяжелых мыслей. – Что это за ход конем такой?

– Не знаю, – Василиса пожала плечами и низко опустила голову. Тонкие пальцы нервно теребили полы пиджака. – Сказал, что лишние проблемы мне ни к чему.

– Ну ладно, он кретин, а ты? Что за детский сад… – Полина досадно прикусила нижнюю губу. – Я думала, ты умнее.

Глухо застонав, Василиса подтянула колени к груди и спрятала в них лицо. Стыдно, совестно и, откровенно говоря, боязно. Острое чувство вины вдруг кольнуло где-то глубоко внутри за хрупкой клеткой ребер, оставляя ноющую рану. В горле возник жгучий ком, желавший вырваться наружу, но он не находил выхода. Вновь нахлынувшие слезы сдержать не было ни сил, ни воли.

Узкая ладонь требовательно накрыла затылок Василисы, а тонкие пальцы сжали мягкие волосы. Полина села ближе и потянула к себе плачущую Василису, встретившись лбами.

– Ты не виновата, – голос звучал успокаивающе, тихо и мелодично, словно колыбельная песня. – Слышишь?.. Не смей винить себя.

Василиса не знала, сколько времени прошло с тех пор, как они зашторили окна и, утомленные откровенным разговором, легли спать. Колычева лежала в теплой постели и буравила тяжелым взглядом потолок. Не могла уснуть: каждый раз, закрывая глаза, видела свисающее бездыханное тело и слышала беспощадный голос совести. Казалось, что она могла и должна была сделать больше. Корила себя за невнимательность и за то, что, возможно, упустила нечто важное в поведении Василевской.

– Поль… – тихо позвала Василиса, не отводя глаз, не мигая. Услышала легкое шуршание одеяла и тихое копошение. – Спишь?

– Да, – голос тихий, раздраженный и очень уставший. – Досматриваю прекрасный сон о том, что я староста факультета и живу в своей комнате одна-одинешенька.

– Вот как, – горько усмехнулась Василиса и смежила веки. – Не могу уснуть. Вижу ее. Думаю о ней… – голос дрогнул. – Страшно мне. Если ты права…

Раздался тихий вздох и шелест одеяла. Василиса услышала, как натужно скрипнула кровать рядом, почувствовала прогнувшийся матрас под собой и машинально повернулась спиной. Полина легла рядом, юркнув под одеяло, крепко обняла Василису и прошептала:

– Спи – станет легче.

Спустя мгновение усталость и теплые объятия увлекли в глубокий сон без сновидений.

Глава 3

Февраль. Год поступления Колычевой

[17.02.2023 – Пятница – 11:45]

В общей гостиной для членов президиума студенческого совета было тихо; в камине тлел слабый огонь; картины на стенах покрылись пятнами, их освещало февральское солнце, что пробивалось сквозь приоткрытые шторы; и слышалось мирное тиканье настенных часов. Натан Кауфман – староста факультета сценических искусств и кинематографии, – которого в России предписывалось называть Анатолий, хотя он и предпочитал оригинальный вариант, начал свой выходной день не так, как планировал.

Староста сидел в мягком кресле, расслабленно закинув ногу на ногу. На колене лежала книга Эллиаса Канетти «Ослепление». Приоткрытые страницы он придерживал длинными чуть узловатыми пальцами, ритмично стуча указательным. В свободной руке держал теннисную ракетку, время от времени размахивал ею из стороны в сторону или прокручивал ручку. Волосы цвета спелой пшеницы, доставшиеся ему от далеких предков – ашкеназских евреев, что жили в Германии еще до холокоста, – аккуратными локонами лежали на черной повязке, не скрывая эмблему академии.

Натан был достаточно умен, сообразителен, а главное, любил подмечать детали, на которые многие могли бы и вовсе не обратить внимания. Наблюдательный. Он во многом сомневался, ко всему и ко всем относился с недоверием, критически. Настоящий скептик – двумя словами. Очевидно, что Натан не тот человек, который легко заводил знакомства, а тем более друзей. Но был достаточно социализирован, поэтому в компании старост чувствовал себя комфортно.

Тишину и уединенность нарушили знакомые торопливые шаги, которые Кауфман услышал еще до того, как дверь в гостиную шумно распахнулась.

– Толик, мальчик мой, таки идем мы на кор-р-р-т сегодня? – на пороге появился Александр Белавин – староста факультета теории и истории искусств – в черном поло, белых шортах на два пальца выше колен и монохромных кроссовках в тон образу, впрочем, как и Натан, а на плече держал теннисную ракетку. Его медные волосы были неопрятно взъерошены, взгляд возбужденный, в глазах мелькал озорной блеск, а лицо озаряла улыбка, при которой всегда выглядывали глубокие ямочки на щеках.

Белавин был слегка глуповат, но не в своей сфере знаний – был одним из лучших студентов своего факультета, начитан и талантлив, – а в сфере житейской мудрости. Она у него отсутствовала. Натан полагал, что Белавин был прост как две копейки, рубаха-парень – как угодно. При этом улыбка никогда не сходила с его лица. На все смотрел сквозь призму позитива, добра и великодушия. Парень с большим сердцем. Александр был самым комфортным человеком для Натана. От него не стоило ожидать подвоха: ни явного, ни скрытого.

– Ты знал, что еврейский акцент, разговор «по-раввински», картавость и прочие языковые особенности не заложены у евреев генетически? – спокойно спросил Натан, не отрываясь от книги. – Ты такой ограниченный и стереотипный, – поднял глаза на Белавина и отчеканил: – Ди-но-завр.

– За-ну-да, – передразнил его Белавин и подошел ближе. – Почему ты еще здесь?

– Я был уже на пути к крытому корту, но, – Натан поднял ракетку и направил ее на Белавина, сощурив глаза, – меня остановил Даниил и сказал, что Горский попросил собраться всех в гостиной. – Натан развел руками. – И вот я здесь. Но все это время я был один, поэтому решил немного почитать.

– Опять… Почему я всегда должен делать то, что говорит Горский? У меня же выходной сегодня, – досадно цокнул и нервно прокрутил ракетку в руках Белавин. – Мы хотели поиграть в теннис.

– Хм, потому что его отец крупный акционер компании твоего отца, и без него ты бы не смог крошить трюфель в свою рисовую кашу? – Натан очаровательно улыбнулся, наслаждаясь сладкой маленькой победой. Потешаться над Белавиным – особый вид наслаждения.

– Добро пожаловать в тысяча шестьсот сорок девятый. – Белавин с тихим вздохом опустился на широкий подлокотник кресла, оперся ракеткой об пол, затем свободной рукой прикрыл обложку книги и глазами пробежался по названию. Натан вздернул брови и поджал губы, посмотрев в глаза Белавину с удивлением. Тот лишь усмехнулся и раскрыл книгу на прежних страницах. – И о чем она, о раввин?

– Тебе правда интересно или просто скучно?

Белавин тихо рассмеялся, потрепав друга по волосам. Натан терпеть не мог, когда его трогали так бесцеремонно и, как ему казалось, без должного уважения, словно он какой-то глупый щенок, но Белавина это не останавливало. Наоборот, он любил делать что-то назло. Назло Натану.

– Есть разница? – заметив, что на лице Натана стали проявляться тени обиды и злости, Белавин шутливо ударил того кулаком в плечо. – Не злись, – в знак искренности своих слов аккуратно поправил растрепанные волосы друга, укладывая пальцами мягкие пряди.

– «Красота ослепляет, а слепого легко обокрасть», – с чувством прочитал Натан. – Это история об одиноком синологе, который очень любил книги. На самом деле тут все представлено достаточно карикатурно, гиперболизировано. Персонажи словно слепы к тому, что происходит в их жизни. Их мир нелеп, ужасен и искажен, – Натан закрыл книгу, положив ладонь на обложку. – Сложно так просто сказать, о чем книга. Хоть роман и получил Нобелевскую премию – не каждому понравится. Достаточно неприятно читать. Но все зависит от восприятия самого читателя.

– А тебе она понравилась?

Не успел Натан ответить, как в гостиную ворвался Емельянов и стремительно направился к книжным полкам слева от камина. Раздражительность и некую нервозность было сложно скрыть: он беспорядочно водил пальцами по корешкам книг, то и дело выуживая некоторые из них и возвращая обратно. В какой-то момент он остановился, озадаченно склонил голову к плечу, а затем вытащил пару увесистых томов. Аккурат за книгами стояли припрятанные им ранее односолодовый виски и стеклянный стакан. Роман облегченно выдохнул и удобно сел на пол возле камина.

– Продолжайте, – Емельянов заметил заинтересованные взгляды и немой вопрос в глазах. – Не обращайте на меня внимания, – вымученно улыбнулся и резким движением опрокинул в себя виски, на мгновение задержав обжигающую жидкость во рту. Сморщился и крепко стиснул челюсти.

Емельянов всегда держался особняком – никогда не обсуждал свои проблемы с другими старостами, несмотря на то что они были знакомы около четырех лет; не спрашивал советов; не делился своими переживаниями; не рассказывал о своих отношениях. Будучи в хорошем настроении, он редко был серьезен – много шутил и не любил сложные разговоры. Когда настроение было плохим, он предпочитал просто не разговаривать и побыть наедине со своей музыкой, а иногда с алкоголем.

Натан не был с ним близок. Если быть честным, никто из старост не был с ним близок, не считая Горского.

– Ты в порядке? – спросил Натан, но был удостоен лишь коротким кивком. – Не знаешь, по какой причине сбор?

– Догадываюсь, – хрипло выдавил Емельянов после того, как проглотил еще одну порцию алкоголя.

– Из-за ночного инцидента?

– Какого инцидента? – удивился Белавин.

– Ты, Саня, словно в панцире живешь, – в гостиную вошел Игорь. Весь его вид говорил о том, что у него кипела работа в мастерской – художественный фартук и некоторые кисти в кармане, а также пальцы были испачканы свежей краской, на щеке красовалась черная клякса, волосы были собраны в короткий хвост на макушке – и он явно был недоволен тем, что его оторвали от работы.

Натан прикоснулся пальцами к своей щеке, не отрывая взгляд от Игоря. Повел бровями и кивнул в его сторону, указывая Дубовицкому на испачканное лицо.

Игорь тяжело опустился на диван. Раздраженно и беспорядочно стал тереть щеки рукавом уже испачканной рубашки, но лицо лишь сильнее измазалось в краске.

Дубовицкий был человеком сложным и простым одновременно. Его мысли и чувства были ясны как день. Он никогда не юлил, не искал сложных путей для достижения своих целей, был прямолинейным и открытым. Всегда говорил то, что думает на самом деле. Вместе с тем он был достаточно жесток, мало что смыслил в любви и здоровых отношениях, не имел совести и никогда не был знаком с чувством вины. Он полагал, что был отличным другом, но, честно говоря, о дружбе он знал ровно столько, сколько и о любви. По неизвестной всем причине держать его в рамках мог только Горский, что, в принципе, и послужило причиной их вымученных, сложных, но все же дружеских отношений.

Натан заметил, что сегодня Игорь был непривычно подавлен – усталые глаза распухли то ли от бессонной ночи, то ли от слез. В последнем, зная Игоря, Натан сильно сомневался, но искренне удивился такому предположению.

– Что я опять пропустил? Что произошло? – не унимался Белавин, вглядываясь в лицо каждого из присутствовавших, словно перепуганный филин, озиравшийся вокруг.

– Все собрались? – в гостиной показались Коваленский, а за ним Горский. – С самого утра Якунин нас самозабвенно и бесконечно «любил», – Коваленский показал пальцами кавычки и сел рядом с Игорем, подняв очки на лоб. Откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза. – Хотя, если быть честным, то не меня, а в основном Свята. Я мимо проходил и попался под горячую руку. Как обычно…

Коваленский, по мнению Натана, был самым рассудительным и спокойным. Абсолютно неконфликтный человек, хотя на первый взгляд мог показаться достаточно отстраненным, а возможно, и вовсе враждебным. Он дольше всех был знаком с Горским, поэтому многие их окрестили лучшими друзьями. Но были ли они таковыми на самом деле, сложно сказать. Кауфман подозревал, что между парнями обоюдной дружбы нет, словно Горский просто позволял Коваленскому быть его другом. Так снисходительно и «великодушно».

Горский – абсолютно наглухо закрытая книга. Чаще всего при любом разговоре Святослав вел себя безразлично и безэмоционально. Натан никогда не мог понять, был ли тот заинтересован в разговоре, когда оживленно участвовал в дискуссии. Было ли ему действительно смешно, когда он изображал что-то наподобие улыбки. И было ли ему на самом деле грустно, когда он пытался сопереживать и сочувствовать. Натану казалось, что Горский из тех людей, кто не умел выражать свои чувства ни словами, ни поступками, поскольку сам себя понять не был способен.

– Это все из-за найденного трупа? – озвучил свою догадку Натан, наблюдая за тем, как Святослав отобрал бутылку у Емельянова и поставил на камин.

– Кто труп? Где труп?! – испуганно выкрикнул Белавин и вскочил с кресла.

Натан спокойно похлопал по подлокотнику кресла, подзывая друга сесть обратно, и вполголоса ответил: «Успокойся, сейчас все узнаешь».

– Между Игорем и…

– Игорь, – Горский не дал Даниилу договорить, голос его звучал холодно и отстраненно, достаточно резко, – ты в этом как-то замешан?

Святослав взглянул на Игоря – тот поджал губы и посмотрел в сторону, словно не было ничего более интересного, чем открывшийся из окна вид. Горскому было невероятно сложно считывать эмоции людей. Ему нужны были откровенные разговоры, без преувеличения действительности и намеков. Важно, чтобы человек проговаривал то, что чувствовал на самом деле, при разговоре с ним. Конечно, не было гарантий правдивости этих слов. Но Горский не был идиотом.

Святослав стремительно двинулся к Дубовицкому. Мгновение – и он уже стоял напротив. Склонился, уперся руками в подлокотник дивана и пытался поймать его беглый взгляд. Смотрел пытливо, не моргая, словно вынуждая Игоря говорить. И неважно, что именно.

– Что произошло? Расскажи мне. – Голос, твердый и уверенный, растоптал последние крохи привычного самообладания. Игорь опустил глаза, поджал губы в тонкую линию. Горский ударил пальцами по щеке друга. Не хлестко. Не больно, лишь чтобы привлечь внимание. – Говори. Что ты ей сделал? – Игорь стоически молчал. Святослав крепко сжал его подбородок, впился пальцами в щеки и заставил смотреть на себя. – Говори же!

– Я не сделал ей ничего, о чем бы ты не знал, – с трудом выдавил Игорь, глотая тугой ком в горле. Светлые брови свелись к переносице, щеки налились стыдливым румянцем, а в глазах появился влажный блеск.

Святослав невольно опустил взгляд и заметил, как между острых ключиц сверкнул знакомый медальон. Игорь поспешил спрятать его, лихорадочно застегивая пуговицы. Пальцы Горского в мгновение ослабли.

В комнате повисло гнетущее молчание. Коваленский скользнул задумчивым взглядом по безжизненному лицу Горского, напряженной спине Игоря, затем торопливо отвел глаза. Тихий вздох. Равнодушное покашливание. Так он пытался скрыть свое странное душевное волнение. Но трясущиеся пальцы, что так рьяно терзали перламутровую пуговицу на манжете, выдавали его истинное состояние.