Карп, который мечтал стать драконом

– Хорошо… Тогда я закончу роспись ширмы: трёх дней должно хватить.

Он убрал руку из-под бархатной ладони женщины. Ему было не по себе от того, как легко она касалась его, как дерзко разговаривала с ним. Могла ли она быть наложницей какого-то богатого господина? Да только это не объясняло ни вольностей, которые она себе позволяла, ни того, что делает эта красавица в глуши.

Она вновь улыбнулась и одарила его таким взглядом, будто бы прекрасно знала, о чём он подумал в этот момент. Сойку вернулась на своё место неспешно, да и к тому же она не спешила отводить взгляд. Катаси вновь подумал о змее: изящной, по-своему прекрасной, но опасной и ядовитой.

Вдруг она подхватила что-то с циновки.

– Лови!

Катаси вовремя подставил ладонь. Это был её веер с ярко-красной шёлковой кисточкой.

– Распиши его для меня, пока думаешь над рисунком для ширмы, – велела она тоном приторно-игривым.

– Что же пожелает увидеть госпожа Сойку? Не птиц, полагаю?

– Нет, никаких мерзких птиц! – сказала она, скривившись, будто речь шла о чём-то уродливом. – Изобрази что-нибудь приятное… Бабочек?

Катаси совершенно не понимал, отчего бабочки госпоже милее птиц. Однако предпочёл не выспрашивать о причинах этой странности. Подумаешь: ещё одна причуда одинокой и богатой женщины. Разве это имело значение?

Юкия

– Госпожа прогневается, очень прогневается, страшно прогневается, – сбивчиво шептала служанка.

Она прибежала, услышав шум, раздавшийся из комнаты Юкии. Не по-людски юркая и суетливая, она, как правило, молчала в присутствии пленницы, но сейчас её губы не переставали бормотать одни и те же слова. Раз за разом, раз за разом…

Юкия проклинала себя за то, что не смогла удержать рвущийся наружу крик. Теперь она была уверена: кем бы ни был юноша, который гостил в доме Сойку, какие бы планы на его счёт ни лелеяла госпожа, его жизнь оборвётся сегодня же.

Служанка не пробыла в комнате Юкии долго. Осознав, что произошло, она покружила по маленькой спальне. В пятне солнечного света плясали пылинки, а воздух всегда оставался здесь сырым. Служанка знала это, но затхлость и запустение для таких, как она, бедой не были. Юкия не раз задавалась вопросом, почему подобные ей служат Сойку. Ведь по всему выходило, что работница дома госпожи должна была изо всех сил избегать подобного соседства. Девушке никогда не хватало духу спросить об этом. Правда, едва ли ей охотно бы дали ответ.

Юкия подозревала, что всем, кто служит Сойку, запрещено было с ней разговаривать. По крайней мере, так казалось. Возможно, госпоже было на руку, что Юкия чувствовала себя одинокой. Ведь если ты одна, разве способна ты бороться хотя бы даже за собственную жизнь?

Дверь вновь оказалась заперта снаружи.

Сидя в углу комнаты, девушка с отчаянием прислушивалась к биению человеческой жизни под половицами. Оно, мерцающее, точно звенящий светлячок, подсказывало ей, что юноша всё ещё был там, а сердце его всё так же билось. Девушка с содроганием и в то же время с необъяснимым нетерпением ждала того момента, когда эта мерцающая искорка угаснет. Она надеялась, что это произойдёт быстро, а ожидание просто сводило с ума.

Минул полдень, солнце медленно прокатилось по склону за окном, перестав освещать верхушки деревьев, ветви которых склонялись близко к деревянной решёточке окна в комнате девушки. Наступал вечер, но сердце юноши всё ещё билось. Юкия не понимала почему. Она боялась радоваться тому, что неудачливый путешественник всё ещё жив; гнала от себя надежду, которая наверняка была ложной. Девушка разучилась надеяться ещё год назад, когда после очередной неудачной попытки побега её перестали выпускать из комнаты. Юкия почти забыла, каково это: ощущать траву под ступнями ног, пусть бурую и увядающую, но всё-таки настоящую.

Наступило время обеда, но дверь оставалась запертой.

Чтобы унять тревогу, она попыталась вызвать картинки из прошлой, такой далёкой теперь жизни. Хоть у Юкии не было родителей, но детство её можно было считать счастливым. По крайней мере в ту пору, когда она жила в маленьком доме и готовилась служить новому господину, будущее не страшило её.

Ей отчего-то вспомнилось, как однажды во время прогулки, будучи ещё маленькой девочкой, она заметила кого-то спрятавшегося под крыльцо.

– Наверное, мышь или ящерица, – сказала ей нянюшка, когда она спросила её об этом.

Однако это была вовсе не мышь.

Ей часто после этого казалось, что кто-то наблюдает за ней, когда она играла с мячом во дворе. Маленькая и невинная, в ту пору Юкия не ведала, какую опасность может навлечь на неё дар видеть незримое. Не понимала она и того, что взрослые, её окружавшие, и впрямь не могли разглядеть многое, что девочке казалось совершенно обычным. Так, погожим летним днём она поняла, что пара внимательных глаз принадлежит не ящерице или другому маленькому созданию из тех, что рождаются и умирают, как все смертные. Это была маленькая старая чашка со сколотым краем. Тёмные глазки её были ясными, а из боков торчали тоненькие ручки и ножки.

– Какая ты хорошенькая! – воскликнула девочка, спугнув крохотное создание, убежавшее в своё укрытие тут же.

– С кем это ты разговариваешь, Юкия? – спросила нянюшка.

– С чашечкой, – ответила малышка.

Будучи ребёнком, Юкия не понимала, почему создания, подобные маленькой чайной кружке, пугают большинство людей. Вернее, она даже не подозревала, что кто-то столь крохотный может напугать кого-то из взрослых.

– Маленькая выдумщица, – ласково подразнила её нянюшка тогда и погладила по тёмной макушке.

Как бы ни пыталась Юкия убедить её в реальности живой чашки, подглядывающей за играми, у неё не получалось. Единственное, чего она сумела добиться, – наказания за неподобающее поведение. Игры играми, но ведь нельзя докучать тем, кто старше, разными небылицами!

Сидеть неподвижно Юкия не любила ужасно! В тот день её заставили сидеть на этом самом крыльце так долго, что заныла спина, а голова стала в три раза тяжелее обычного.

Возможно, со временем Юкия даже поверила бы, что выдумала маленькое создание, если бы не её учитель.

Тот был стар и слыл мудрым. По крайней мере так говорила о нём нянюшка. Юкия звала его почтительно: учитель Наоми, тщательно выговаривая каждый звук его имени. Да с таким важным видом, что все вокруг улыбались, глядя на неё.

Юкия любила, когда на неё смотрели с радостью и улыбкой.

– Что с тобой сегодня, Юкия? Не можешь повторить за мной движение кисти уже третий раз. На тебя это не похоже, – сказал он ей во время занятия каллиграфией.

Чуть помедлив и посмотрев на неё так пристально, что по спине мурашки побежали, он добавил:

– Ты чем-то расстроена? Это из-за вчерашнего наказания?

Взгляд маленькой Юкии устремился в пол, но тем не менее она кивнула.

– Полагаешь, что оно было несправедливым.

На этот раз учитель не спрашивал. Голос его был полон уверенности. Девочка промолчала, опустив голову ещё ниже. Юкии хотелось, просто очень хотелось поделиться с кем-нибудь тем, что было у неё на сердце. Однако она подозревала, что учитель не поверит ей точно так же, как нянюшка и сестрица Мико, служанка, которая следила за порядком в доме и готовила для его немногочисленных обитателей.

Учитель вздохнул тяжело и протяжно. Он сел подле девочки на циновку, хотя предпочитал стоять во время их занятий: говорил, что так проще для его больной поясницы.

– Расскажи мне правду, Юкия, – попросил он, и голос его показался девочке и ласковым, и уставшим. – Обещаю не наказывать тебя как бы то ни было.

Девочка сомневалась в том, что это хорошая идея. Однако её привычка говорить с наставником без утайки была сильнее опасений.

– Я боюсь, что вы не поверите мне, учитель Наоми, – начала она.

Голос её был едва ли громче шёпота, точно она собиралась выдать страшный секрет. Отчасти это была правда. Учитель усмехнулся и потянулся за курительной трубкой. Он часто просто держал её во рту, даже не раскуривая, просто по привычке.

– Я постараюсь поверить, девочка, – сказал он.

– Под крыльцом живёт чашечка… Вернее, она очень похожа на чашку для чая, только с глазками, ножками и ручками. Вот такая…

Девочка сложила ладошки лодочкой, показывая размер крохотного существа. Она робко посмотрела на лицо учителя: не сердится ли он? Однако тот выглядел таким же спокойным и задумчивым, как несколько мгновений назад.

Не то что Мико: та принялась верещать, точно увидела ящерицу, стоило Юкии лишь заикнуться об этом. Ящериц Мико боялась пуще морового поветрия.

Воодушевлённая реакцией учителя, девочка осмелилась продолжить:

– Я видела её несколько раз, я не придумываю, честное слово! Ей нравится смотреть, как я играю с мячом.

Не зная, что ещё добавить, Юкия умолкла.

– Вот как, чашечка… – задумчиво промолвил учитель.

Он не торопился сказать что-то ещё, а Юкия замерла, ожидая… чего-то. Впрочем, ей уже было спокойнее оттого, что он не назвал её выдумщицей сразу же. Тишина длилась так долго, что, когда голос учителя раздался вновь, Юкия вздрогнула.

– Я верю тебе, Юкия, – сказал он всё так же задумчиво. – Давай расскажу тебе кое-что.

Девочка заулыбалась. Она любила, когда наставник рассказывает истории: у него это получалось мастерски. К тому же, значит, он действительно на неё не злился. Это было чудесно!

– Каждая вещь, если её сделал истинный мастер, даже самая обычная на вид, имеет душу.

– Как это? Она же неживая…

– Мастер вкладывает в неё частичку своего сердца, Юкия, тем он и отличается от обычного ремесленника. Не перебивай старших!

Наставник строго посмотрел на воспитанницу, но, к счастью, рассказа своего не прервал.

– Когда вещь обладает душой, это чувствуется… Вот, например, эта трубка: какой-то голландец[6] выточил её из дерева давным-давно. Она служит мне верно, а с годами становится только приятнее глазу. В ней точно есть собственный дух, жизненная сила, вложенная в неё автором. Так может случиться с любым предметом, даже со старой керамической чашкой.

Многие верят, что вещь способна обрести жизнь, если минет столетие со дня её появления на свет. Люди называют таких созданий цукумогами. Может, существо, что ты видела, как раз одно из них?

– Если так, то почему нянюшка и сестрица не поверили мне?

– Не все способны видеть подобных созданий, Юкия, это редкий дар. Я не удивлён, что им наделена ты: Юкия – девочка особенная, я всегда это знал.

– Вы тоже можете их видеть, учитель?

– Нет, – ответил он.

Юкия сама была удивлена тому, насколько расстроил её ответ наставника. Внезапно она почувствовала себя одинокой так остро, что к глазам подступили слёзы.

– Знаешь, ты могла бы подружиться с этой… чашечкой, – на удивление весело заметил наставник. – Это было бы забавно, не находишь?

Грусть вмиг сменилась радостью: идея девочке понравилась.

– Как? Она ведь прячется всякий раз, когда я пытаюсь подойти ближе.

– С ней надо как с диким зверем. Как бы ты приручала оленёнка?

– Никогда не пробовала, – ответила Юкия. – Может, угостила бы его чем-то?

– Неплохая идея, – ответил Наоми. – Думаю, можно принести ей немного чая или даже тёплой воды с лепестками ароматных цветов: это же чашка, хоть и столетняя. Только не говори больше о том, что видишь незримое, кому-то, кроме меня: большинство людей боятся того, чего не могут увидеть собственными глазами. Договорились?

Юкия кивнула. В тот день у неё так и не получилось повторить движения кисти идеально, но дело пошло несравнимо лучше, чем до разговора о крохотном аякаси, духе старой чашки, в существование которого было трудно поверить.

С тех пор Юкия приносила к крыльцу угощение почти каждый вечер: блюдце тёплого молока, немного чая, взятого тайком от нянюшки, несколько ароматных долек мандарина, припрятанных во время обеда. Она совершала свои вылазки в час, когда взрослые были уверены, что подопечная спит. Она тихо, точно мышка, проскальзывала в коридор.

Как правило, Юкия была послушным ребёнком. Потому никому даже в голову не пришло, что девочка может зачем-то уходить на улицу в часы, когда солнце пряталось за верхушками гор.

Чашечка не сразу привыкла к ней, но вскоре стала выходить из своего укрытия ещё до того, как девочка отойдёт подальше. В один прекрасный день девочка обнаружила: крохотное существо ждёт её, выглядывая из-за столбика крылечка. Позже оно и вовсе выбегало навстречу, радостно протягивая ручки к человеческой подруге, ожидая угощения.

В конце концов они и впрямь подружились. Юкия полагала, что это случилось в тот день, когда она играла в саду после полудня, а чашечка наблюдала за мячом в её руках: ту явно завораживала непонятная людская забава. Поддавшись порыву, Юкия вытащила из волос заколку и, приложив немного усилий, оторвала от неё одну из бусин. Девочка положила её на ладонь, а сама присела на корточки, глядя на молчаливую наблюдательницу.

– Это тебе, – сказала она. – Теперь ты тоже сможешь играть.

Чашечка посмотрела на неё долгим внимательным взглядом, прежде чем подбежала к предложенному подарку. Маленькая ручка подхватила блестящую бусину. Прежде чем скрыться под крыльцом, крохотное создание прижалось глянцевым боком к кончикам пальцев девочки, будто стремясь выразить благодарность.

Прикосновение аякаси было ни на что не похоже…

Звук открывающейся задвижки показался Юкии оглушающе громким.

Сойку влетела в комнату так стремительно, что ноги её едва успевали касаться пола. Юкия даже не успела вздохнуть прежде, чем рука госпожи пригвоздила её к полу. Когда-то в детстве учитель рассказывал ей, что голландцы собирают редких бабочек и других насекомых, насаживая их крохотные безжизненные тела на булавки. Этот образ всплыл в её сознании с пугающей ясностью. Девушка не могла пошевелиться.

Дыхание госпожи источало знакомый аромат падали и сухоцветов. Взгляд множества глаз был устремлён на пленницу. Если бы даже она не держала её за горло, Юкия не нашла бы в себе сил пошевелиться, придавленная их пристальным вниманием.

Пальцы, почти человеческие, но невероятно сильные для смертной женщины, впились в её белое нежное горло. На мгновение ей почудилось, что вот-вот шея её переломится.

– Слушай меня, несносная девчонка, – сказала Сойку без привычной ложной ласковости. – Раз уж не сиделось тебе тихо – придётся исправлять то, что натворила! Запомни: ты не посмеешь рассказать нашему гостю о том, кто я есть и для чего он должен оставаться в моём доме. Не посмеешь, потому что я клянусь тебе: если ты проговоришься – ускоришь его гибель. Я убью его и запру тебя здесь, в этой паршивой комнатушке, в компании его разлагающегося трупа. Ты будешь смотреть, как тлен пожирает его плоть с костей, до самого дня первого снегопада! Если тронешься рассудком к тому времени – мне в том какая печаль?

Юкия не могла никак ответить Сойку, но та и не ждала от неё ни оправданий, ни обещаний. Хватка на горле ослабла. Девушка поспешно села, растирая горящую кожу шеи. Там, где чудовище касалось её, теперь будто бы плясали языки пламени.

На колени её упал какой-то свёрток. Юкия взглянула на него, и прежде, чем она поняла, что это такое, Сойку сказала:

– Завтра ты спустишься в сад. Утром пришлю к тебе кого-нибудь помочь одеться.

Госпожа больше не сказала ни слова. Юкия не посмела проводить взглядом её удаляющуюся фигуру. Она вообще не шевелилась и почти не дышала, пока не раздался щелчок закрывающейся задвижки.

Девушка с опаской развернула свёрток и не поверила своим глазам: это была одежда. Оттенки новой ткани были насыщенными. На фоне серой полутёмной комнаты они показались слишком яркими. Она провела пальцами по тонкому узору из алых стеблей цветов. Те вились на фоне светлом, почти белом, смутно напоминающем что-то из прошлого. Юкия заворожённо смотрела на прекрасные одежды. Здесь они выглядели настолько неуместно, что девушке показалось, что они ей просто привиделись. Она расстелила фурисоде[7] на своём футоне[8] и отошла к двери, чтобы полюбоваться. Однако стоило ей взглянуть на свою постель в полумраке, она вздрогнула. Прекрасное кимоно напомнило ей человека, недвижимого и безжизненного.

Глава 5

Белые цветы, красные бабочки

Катаси

Утро для Катаси началось с улыбки. Ещё в полудрёме, до того, как он открыл глаза, душа наполнилась необъяснимой уверенностью: его ждёт хороший день. В последний раз нечто подобное он испытывал в далёком детстве, когда просыпался в родительском доме.

День ещё только-только сменил ночь. Катаси встал и постарался одеться бесшумно. Его одежда сегодня была не столь роскошной и вычурной: к счастью, госпожа Сойку прислушалась к его просьбе. В конце концов, он мог испортить дорогие ткани. Катаси надеялся, что сумеет проскользнуть в комнату, служившую ему теперь мастерской, никем не замеченным, но маленькая служанка появилась в его комнате раньше, чем он успел окончательно проснуться.

Она поклонилась низко и посмотрела на него. Её глаза, тёмно-серые, были слишком внимательными. Уже через несколько мгновений художнику стало не по себе под их немигающим взглядом. Скорее чтобы унять тревогу, а не получить желаемое, он сказал:

– Доброе утро… Я хочу скорее взяться за работу, не могла бы ты принести мой завтрак в комнату с ширмой?

Девушка только кивнула и мигом скрылась за бумажной створкой раздвижной двери. Катаси с досадой понял, что вновь не спросил, как её зовут. Ничего не поделаешь: всякий раз, когда одна из служанок оставалась с ним наедине, он терялся в её присутствии. Это волнение не имело ничего общего с тем, которое положено испытывать юноше в компании хорошенькой девушки. Более того: ни одну из работниц дома он не мог назвать миловидной. Виной его растерянности была необъяснимая тревога, странное ощущение, что он ведёт себя совершенно не так, как должно. Возможно, дело было в том, что ему никогда прежде не приходилось жить гостем в доме, где были слуги.

Откинув ненужные мысли, Катаси направился в комнату с ширмой. Он с лёгкостью нашёл дорогу туда. Оставалось удивляться: как так вышло, что в первый раз коридор, по которому они шли с хозяйкой, показался ему тёмным и почти бесконечным.

Здесь всё было так же, как он оставил накануне. Катаси просил девушек не убирать его вещи, и они, видно, послушались. Оттого пол был почти не виден из-за эскизов, удачных и неудачных, разложенных на полированном дереве. Столик для каллиграфии стоял там же, где он его и оставил. Даже лужица чернил была той же формы, только подсохла. Здесь же лежал и белый бумажный веер, отданный ему Сойку накануне.

Художник поторопился сесть на циновку, смахивая смятые листы ученической бумагой, валявшейся тут со вчерашнего дня. Катаси торопился и в то же время пытался успокоиться, потому что знал: без внутренней гармонии не будет хорошего штриха.

Он медленно дышал, стремясь успокоить сердце, но не утерять того светлого чувства, что заставило его скорее взяться за работу. Пока он растирал тушь, пока готовил кисти и веер, он представлял бабочек, нежных и хрупких, но в то же время лёгких и стремительных.

Молодой человек знал, что старые мастера предпочитали лишь чистые оттенки туши, где каждый её тон мог передать, хоть и упрощённо, красоту мира, расцвеченного яркими красками. Однако Катаси любил цвет. Он, выросший в прибрежной деревне, где океан встречается с сушей, а растения раскрашены сотнями тонов зелёного, не мог не признать: нельзя передать природу вещей одними лишь тенями и белизной фона. Потому, кроме туши, он использовал и пигменты. Одни делались из минералов, другие, те, что попроще, из соков и порошков, добытых из растений. Все они были безумно дорогие, и юноше приходилось экономить на еде, чтобы купить их. Как бы ни пугала его властность госпожи Сойку, он был благодарен ей за всё, что она сделала для него. Потому он решил, что веер её будет не просто чёрно-белым.

Красная киноварь стоила немало, однако он не колебался, когда готовил для работы и её тоже. Перед его внутренним взором танцевали бабочки, алые, точно спелые ягоды вишни, яркие, точно губы хозяйки, тронутые улыбкой.

Катаси давно не чувствовал такой уверенности, когда работал. С первого же штриха он знал: рисунок выйдет великолепным.

Сойку просила нарисовать его что-нибудь приятное. Он и рисовал. Прозрачное белое утро, распустившиеся цветы сливы и первых бабочек, очнувшихся от долгого зимнего сна. Таких ярких и живых, что замирало дыхание при взгляде на них.

Катаси был доволен. То, с какой лёгкостью и быстротой он завершил рисунок, само по себе говорило о многом.

Он отложил веер для просушки, преисполненный радости. Однако та померкла, стоило его взгляду упасть на всё такую же белую ширму. Три створки её, затянутые шёлком, ждали той минуты, когда Катаси всё-таки сумеет создать эскиз достаточно хороший, чтобы понравиться и ему самому, и госпоже Сойку. Если крохотный бумажный веер Катаси испортить совершенно не боялся, то к ширме он всё ещё не знал как подступиться.

Юноша уже пожалел, что пообещал закончить её за три дня! Он мог бы сделать это и за день, будь у него хоть одна стоящая идея. Однако в голове его царила звенящая пустота. Оттого радоваться скромному вееру, расписанному в это утро так искусно, уже не получалось.

Катаси принялся за эскизы. С куда меньшей охотой он готовил бумагу и тушь, совершенно не представляя, что же будет рисовать. Потому он почти не думал, когда кисть касалась поверхности листа в это утро. Горный пейзаж, ветка цветущей вишни, склонившаяся над водой ива… Хозяйка же не любит воду! Так не годится.

Миновал полдень, а за ним пришёл и обеденный час. Вновь трапеза его была похожа на праздничную. Ароматный белый рис, зелёные бобы, тофу, нежный, точно облачко. Он так привыкнет к роскоши! Ещё один повод скорее покинуть этот дом.

Катаси и сам не знал, почему мысль о скором уходе посещает его так часто.

Наступил вечер. С толикой разочарования художник выбрал с десяток сносных рисунков и отправился в сад.

Хозяйка уже ждала его. Несмотря на раннюю осень, вечер был по-летнему тёплым. Чудно было видеть на плечах Сойку меховой воротник, отливавший медью в лучах закатного солнца.

– Рада видеть тебя, Катаси, – сказала Сойку, оторвавшись от трубки для курения. – Садись подле меня скорее, доставь удовольствие старушке Сойку.

Женщина рассмеялась собственной шутке. Катаси устроился напротив неё, недалеко от угольной жаровни, источавшей слабый аромат сандалового дерева. Он хотел было заговорить с ней о ширме, но не успел.

– Вот и малышка Юкия. Наконец-то! – воскликнула госпожа.

На крыльце появилась девушка.

Она была необычайно красива, но не только это поразило Катаси. Стоило Юкии выйти из дома, как всё вокруг померкло. Будто бы и старый особняк, и молчаливая служанка, сопровождавшая её, и, как ни странно, прекрасная госпожа Сойку были куда менее реальными, неживыми и тусклыми. Пусть это длилось всего мгновение, но подобное чувство, коли оно хоть раз зародилось в сердце человека, запоминается навсегда. Юкия двигалась изящно, но в каждом её жесте виделась робость. Катаси вспомнил, как Сойку говорила, что девушка боится незнакомцев. Молодому человеку вновь стало совестно за то, что он нарушил привычный уклад жизни обитателей дома. Однако, вопреки обыкновению, он вовсе не почувствовал острое желание поскорее уехать. Нет, наоборот: когда Юкия надевала деревянные сандалии, когда маленькая её ладонь взметнулась к лицу, чтобы поправить выбившуюся прядь волос за ухо, художник осознал, что нет ничего более правильного, чем быть рядом.

«Что за глупости, – подумал Катаси. – Я вижу её первый раз в жизни!» Внутренний голос подсказал не без ехидства: второй раз. В первый раз он напугал девушку, точно лесное чудовище, забравшись на крышу, чтобы поглазеть в её окно. Не самое лучшее начало знакомства, как ни крути.

Ступив на землю, Юкия наконец подняла взгляд. Её глаза, тёмные и глубокие, посмотрели на него. Девушка замерла, широко распахнув их, всматриваясь в его лицо. Мгновением позже Катаси понял: её внимание привлёк шрам над бровью, оставшийся после встречи с волшебным карпом в детстве. Он не смог побороть желание пригладить чёлку, отчего смутил девушку ещё больше. Та поняла, что он заметил, куда она смотрит, и поспешно отвернулась.

Юкия молчала, когда Сойку с наигранной ласковостью пригласила её присесть с ними. Молчала она и тогда, когда служанка наливала ей чай. Руки девушки дрожали: Катаси увидел это, когда красавица принимала чашку.

Сойку, казалось, вовсе перестала замечать племянницу, стоило ей лишь сесть на указанное место. Всё её внимание было направлено на Катаси. Она говорила о поэзии, затем о романе «Повесть о Гэндзи», который минувшим летом стал популярен в столице. Юноша поддерживал разговор отстранённо, без должного внимания, хотя прежде (когда они были с Сойку вдвоём) с оживлением обсуждал книги, которые читал. Он никак не мог придумать, как вовлечь в разговор Юкию, да ещё так, чтобы это выглядело прилично. Девушка же совершенно не собиралась упрощать его задачу. Она, почти неподвижная, даже не смотрела в их сторону. Чай в руках её медленно остывал.