Иррувим. Много жизней тому назад

Дожидаясь по меньшему сожжения заживо, Шиперо инстинктивно зажмурился и подался к остову видавшего и не такие виды кресла. А дело в том, что в этом кабинете, где когда-то восседал его дед, а потом и отец, Шиперо принимал посетителей абсолютно разного происхождения и толка. Примерно четверть века назад в этом самом кресле ему довелось получить серьезное ранение в схватке за древнейший амулет, за коим охотилась шайка черных антикваров. Засим, несколькими годами позже, он чуть было не потерял глаз и свободу, оказывая сопротивление городским чиновникам, жадным до почетных кусков земли и десятками лет вменяющим ему различного рода бумажные огрехи. Пусть и нелюдим был наш герой, а все же делам людским дивиться перестал. Но сейчас – сейчас было другое дело! «Гость этот, – думалось Лойду, – не человек, но речист. Не дьявол, а безо всяких спичек волен над огнем. Чего было еще ожидать, кроме упреков, – меньшего из всех зол? Почем мне, бедняге, знать?»

А гость меж тем со злым деянием медлил. Лишь малахитовое пламя камина свидетельствовало о его присутствии. Порешив, что виниться ему не по что, Лойд вновь оправился по-служебному и деловито проворчал:

– Нет мне нужды конфузиться. Наследное я уберег. Что до вас, то извинений я не жду, так и знайте. Стар я для обид. А прочее, раз завсегдатай вы, нам обоим известно.

Ответное молчание тяготило, и даже мирное потрескивание пламени не внушало утешения.

– Стало быть, вы здесь постоялец, – отходчиво протянул Шиперо. И, паузой измерив тон беседы, продолжил: – А поди ж угадай, не привиделось ли…

По-видимому, оскорбившись столь вопиющему неприятию, безликий подал отмщения голос:

– Так почто мешкаешь? Коли я наваждение, разрешите быть свободным!

Шутливое изречение нимало позабавило его самого, потому как тотчас в камине заплясали задорные искры. Архивариус перевел дух, посчитав воцарившийся порядок добрым знаком, и поспешил приличествовать:

– Ну что вы, право! Для меня великая честь иметь с вами знакомство! – А затем, толком не разобравшись в собственных чувствах, вдруг выпалил: – Черт-те что творится, знаете ли…

– И черт умнее тебя, окаянного! – внезапно рассвирепел гость, вернув беседу к прежнему накалу. – Твоя жизнь и гроша ломаного не стоит! А только путь тебе надлежит, да нехоженый!

Нечего и говорить: и без того не видавший солнца Шиперо ныне совсем побелел. Мало ему происков нечистой силы, так еще и на склоне лет, когда старикам положено иметь покой, он вынужден податься в скитальцы! Ишь чего выдумал! Вовек тому не бывать! Пусть так и знает! И только он хватил побольше воздуха, чтобы огласить на сей счет свое решение, как к нему вернулось самообладание. Положение его пусть и было незавидным, а все же польза в нем наличествовала. Безликий мог знать частности пропажи его отца. Надежд на возвращение последнего, конечно, не осталось. Однако Шиперо не хотел упустить случая упокоиться со знанием участи своего родителя. Коли сегодня особенная для истории Иррувима дата, что, помимо прочего, каким-то образом связана с ним самим, значит, объяснение он таки получит, а заодно и выведает про отца. Посему было принято новое решение: во что бы то ни стало обо всем допросить безликого и засим, не давая обещаний, ожидать благоприятного исхода.

– Что ж… Закат близится! Прошу, перейдем к делу! – пошел он в наступление.

– Клинопись! – прогремело в ответ. – Толкуй же!

Запасшись терпением, Лойд заботливо поднес глиняный артефакт к свету лампы. Следовало начать с предпоследней строки – так подсказывало чутье, и он принялся истолковывать писание:

– Тут сказано: некогда смерть громом заговорит и солнце закровоточит; тогда ветры населят землю; смерть последнего чистокровного сына тому причиной будет; и безбы́тие настанет, – чтец закашлялся. Недоброе предчувствие им овладело. – Полукровке по роду предстать пред волей бога завещано.

Речь оборвалась. Шиперо уставился на пылающий камин и тотчас взвился, как кипятком облитый.

– В самом деле, не думаете же вы… Ох, ну уж! Черт-те что!

Ноги его так и подкручивало от возбуждения. Посему, восстав духом, Шиперо пустился трусцой по кабинету, не забывая приправлять свой моцион проклятьями: «Вот уж нет! Чтобы я… Да ни в жизнь! Чес-слово! Уму непостижимо…»

Не дожидаясь, покуда рассудок старика вернется на круги своя, невидимый возобновил свои наставления:

– Побереги прыть и не упрямься, рохля! Того гляди, чего и похуже случится!

– Да чтоб вас! – вскинулся Шиперо, раздражаясь пуще прежнего. – Ведь мне без малого шесть десятков! Ну, коня мне, что ли, жалко? Почто мне эти подвиги? Увольте! Ну какой, какой из меня рыцарь? Да и земли те давно на картах не значатся! Где искать их, треклятые, прикажете?

– Кручину брось, а земли сами тебя найдут. Помяни мое слово!

– О горе мне, старику!

Безутешный Шиперо повалился в кресло и отдался стенаниям. Кудлатая голова упала на подлокотник, сотрясаясь крупной дрожью, из немощной груди вырвался глухой стон, и всякий случайный визитер непременно бы подумал, что случилось нечто непоправимое, нечто ужасное. И оказался бы прав. Ведь преемник, как никто другой, понимал: архив его хранит подлинную, хоть и незапамятную историю великого рода, только потому и обросшую мифами, что правда о нем некогда сводила с ума целые династии искателей бессмертия. А еще он знал, что однажды и ему придется заплатить свою цену за хранение священных тайн, что в свое время настигло и многочисленных его праотцов.

Писанные пророчества несли огромную ценность: они грозили разрушительными войнами, предсказывали стихийные бедствия, вырождение и даже уносящие тысячи жизней эпидемии. В ведении архива было не только прошлое и настоящее, но и будущее стран и народов. Да что там – всей поднебесной! И на все это была воля богов, алчущих слез покаяния за скверну обретшей свободу человеческой души.

Однако богам свойственна мудрость. Посему в особых писаниях была означена их воля, подлежащая исполнению. И дабы не чуждались люди на веру брать предвечный канон, предписали боги плату за него. Но до свободы люди охочи, и грехи чувственные им милы. Оттого за волей богов спокон веков закрепилась слава непреложных пророчеств – добровольной платы в обмен на судьбы, свободные от строгих вероучений.

Та клинописная табличка, что ныне возлежала на столе пред хранителем документов, числилась последней из имеющихся в ведении архива. Пророчества, в ней изложенные, замыкали сказ о будущем. Посему означенное ею, будь оно претворено в жизнь, лишило бы человечество всякой надежды на рассвет нового дня.

Ничто не отвлекало одинокого стенающего старика от тягостных дум. Почти прожитая в бессмыслии жизнь – вот единственное, что мог он потерять, садясь в колесницу завещанного ему долга. Быть может, даже нечто ободряющее было в том, чтобы шагнуть навстречу судьбе. Могло ли это вернуть ему давно утерянные смыслы? Способно ли это было оправдать то прозябание, коим грешил он пред белым светом, сокрывшись от людских глаз, от божьей милости, от дара любви и труда жизни?

Опомнившись, с тяжелой головой Шиперо поднялся с кресла и проследовал к замасленному окну. Уличная возня поутихла, редко где слышался скрип колес. Наутгемцы готовились ко сну. В кое-каких домах брезжило слабое пламя догорающих свечей. Бледной тенью зашедшего солнца заняла свое привычное место над мостовой полная луна, и Лойд невольно зазевал – впору возвращаться домой. Огонь все так же мерно горел, потрескивая фантомной щепой. Даже тепло, им порождаемое, осязалось как нечто неземное, чуждое: не грело, проникая в кожу, а будто скользило по ней, изучая свойства плоти и крови.

– Последним чистокровным иррувимцем был мой отец, так? – уже слабо понимая происходящее, спросил он у притихшего гостя.

– Кровь священного рода осквернилась кочевниками много позже мыслимого. Евандер Октавиус Шиперо был сыном последних хранивших кровь предков иррувимцев.

Незримый, кажется, и сам был немало раздосадован, что именно Лойду – и, что куда хуже, находящемуся в весьма почтенном возрасте, – выпал наследный жребий.

Старика осенило: пришелец был таким же заложником писания – эдаким стражем, томившимся в чужой ему стихии в ожидании подобного себе незримого экипажа, обещавшего увезти его в обитель прощенных после долгих веков каторжного труда. Совершенно ясно, что этому препятствовало: два оставшихся пророчества без точного срока претворения в жизнь.

Однако заметил Шиперо и еще кое-какую ошибку, на которую и собирался указать собеседнику:

– Позвольте мне допущение, – начал он. – Грядущее пророчество, сколь мне известно, связывает воедино несколько событий. Стало быть, ныне оно должно подчинить себе всего шесть: смерть последнего чистокровного, солнца кровоизлияние, что бы это ни значило, ветров напасть, засим безбы́тие и, наконец, пришествие мессии, то есть… Меня? – Лойд уставился на изумрудное пламя с плохо скрываемым раздражением. – Если мой отец – последний чистокровный иррувимец и в клинописи говорится о его смерти, то как она может быть связана с остальными событиями грядущего? Ведь отец давно считается… покойным.

Немедленного ответа не последовало. Вместо этого пламя начало таять на глазах, и через миг след его простыл. Архивариус поежился. Кабинет погрузился в полумрак.

– Вы еще здесь? – окликнул он пустоту. – Я подумываю навестить сестру в Сьюи́те, и…

– Нет нужды таковой накануне отбытия, – раздалось из каминного мрака.

Тут терпению подневольного пришел конец. Будь у голоса обладатель, Шиперо здесь же набросился бы на него с кулаками. Никогда еще он не чувствовал себя боле беспомощным, как зверь, загнанный в угол собственной берлоги. Хватая воздух ртом, Шиперо поднял знамя свободы:

– Полно с меня указов! Нельзя же вот так… Врываться к людям почем зря! Всю жизнь я сам по себе, и я настаиваю…

– Уйми пыл, упрямец! – принял бой безликий, сотрясая стены. – Что на роду высечено, то и огнем не возьмешь! Отец твой службу нес исправно, и ты понесешь!

– Мой отец пропал! А может, и сбежал, чтобы не…

– Евандер Шиперо погиб много позже того, как отправился искать таких же, как и он – чистокровных! Жертвами путь его устлан, так и знай. Что уготовано тебе, его полукровному сыну, окажись он последним иррувимцем, он знал доподлинно! – Словно в нерешительности, выдержит ли испытание правдой слабый сердцем старик, гость замолк.

Покуда обомлевший Шиперо силился одолеть услышанное, из каминной топки выпорхнуло нечто бесформенное, едва различимое во тьме: не то тень, не то серое облако. Ни секунды не медля, оно направилось к Лойду и уже через мгновение обволокло его физиономию плотной дымкой. Инстинктивно попятившись к двери, архивариус едва успел нащупать рукой спинку кресла, как вдруг его воспаленное сознание помутилось. Где-то вдали эхом раздался знакомый гулкий смех, и он провалился в красочное сновидение.

ГЛАВА II

ПОЛУНОЧНЫЙ ПАССАЖИР

Ничем не примечательная среда положила, по наутгемскому обыкновению, начало такому же ничем не примечательному четвергу. В послерассветный летний час жители уже вовсю хозяйствовали по дому, повсюду в воздухе летал аромат свежей выпечки, мускатного ореха и жареных колбасок. А мелюзга, избавившись от своих ночных рубашек, расплескивала умывальную воду из дубовой бадьи, отказываясь смывать остатки сна со своих озорных заспанных личиков.

Хильда Ше́ппард, осанистая розовощекая фонарщица лет пятидесяти, шествовала по безлюдной мощеной улочке, соединявшей восточный и южный округа Наутгема, в одной руке зажав резервуар с керосином, в другой – стократно чиненную лестницу ростом с нее саму. Это был обычный маршрут и обычный гардероб Хильды, возвращавшейся с ночной вахты. Однако сегодня она имела оплошность воротиться домой несколько позже, чем следовало. И задержало ее одно весьма загадочное обстоятельство.

Миновав резиденцию Стотхэммов по восточной улице, Хильда было собралась привычно срезать путь к мостовой через неприметную тропу близ кукольного размера особнячка – обиталища городского архивариуса мистера Лойда Шиперо. Самого́ хозяина мадам Шеппард видывала изредка и никогда – при доме. На восточной улице его семейство обитало без малого два века, но после таинственного исчезновения Евандера Шиперо, всеобщего любимца и известного в этих местах старьевщика, безутешная Элиз – его жена и мать юных Берне́ты и Лойда – скоропостижно скончалась, а последний и вовсе замкнулся в себе, отгородившись от всего мира в унаследованном им архиве. Ходили слухи, что Берни, как ее ласково прозвали с колыбели домашние, не вынесла братского затворничества и, не достигнув совершеннолетия, покинула отчий дом в надежде овладеть торговым делом, отбыв к тетушке в культурное графство Брумманс. Преемник скромного состояния, включавшего клочок высокоплодородной земли, к слову, ни разу с момента наследования не пользованной, симпатичного, но тесноватого жилища да ветхого архива, по праву считающегося городским достоянием, с момента отъезда сестры обратился в тень. Местные так и отзывались о Шиперо, чье присутствие в мире живых выдавал лишь смутный силуэт, разоблачаемый тусклым свечением окон архива, – покинутый всеми, даже самой смертью. Пустая жизнь и пребывание в иллюзиях по нравам времени считались моветоном, потому снисходительность и сострадание к соседу неизменно сопровождались немым укором.

В первые годы добровольного заточения Лойда бывшие друзья семейства пытались навещать безутешного сироту, приглашая на званые ужины, заглядывая с угощениями и просто справляясь о делах и здравии. Но уже спустя достаточный для скорби срок и те махнули рукой на впавшего в непозволительно долгую меланхолию Шиперо, взяв за привычку не докучать ему и лишний раз не наведываться даже в архив. И все-таки находились такие, кто отличался долготерпением к чужому горю: к примеру, живущий в западной части Наутгема часовщик, еще с мальчишеской поры питавший к Лойду теплые чувства: отцы их водили крепкую дружбу, и сыновья покорно следовали примеру глав семьей. Вот и доныне, как правило, по четвергам, когда молодая супруга отбывала в местный ораторий для песнопений, он заглядывал в архив к старому приятелю.

Но сегодня дню было уготовано, вопреки обычаю, идти внове. И первой, кому следовало блюсти новый порядок, была мадам Шеппард. Свернув на тропу, слева от которой располагались вечно пустующие угодья городского архивариуса, а справа простирался ольховый перелесок, Хильда, едва сделав пару шагов, в нерешительности остановилась и сощурилась. Не то ее подводило до сей поры превосходное зрение, не то близ кованой изгороди взаправду лежал человек. Да не какой-нибудь человек, а сам хозяин особняка – старик Шиперо! Застращавшись не на шутку, фонарщица обронила свою поклажу и ринулась к неподвижному телу. Шиперо лежал под неестественным углом: создавалось впечатление, будто бедолага упал со всего размаху с верхушки дерева. Однако деревьев в радиусе ярдов восьми не значилось. Да и никаких других возвышенностей тоже – окрест одни верещатники, и только. Робко встав на колени, Хильда принялась всматриваться в мертвенно-серое лицо архивариуса. Пожелтевшие веки нависли над впалыми глазницами и еле заметно трепыхались, точно их владельца пленил тревожный сон.

– М-мистер Шиперо? – воззвала она к нему вполголоса. – Святые мученики! Что же мне с вами делать прикажете…

Немного осмелев, женщина озаботилась послушать сердце бедняги. По ту сторону груди раздавалось мерное постукивание. «Жив, хвала всевышнему! Живой!» – вздохнула та с облегчением, хлопнув себя по лбу. Порешив, что больной дышит справно и вовсе не пьян, что хоть немного прояснило бы столь вопиющее безобразие, она слегка отстранилась и окинула взглядом отощалого старика. «Да что это с ним… – терялась в домыслах Хильда. – Ужель напал на него кто?»

Сама себя не помня, мадам Шепперд стала наводить на старика прежний лоск, и так, и эдак орудуя замызганным фартучком по всему, до чего доставали одеревеневшие руки. В порыве этом ее внимание привлекли невысокие башмаки с отворотом, некогда имевшие богатый медный окрас: насквозь сырые, с налипшей к подошве коркой болотного грунта, они явно повидали многое этой ночью. В городе уж пятый день кряду стояла засуха – грязи тут взяться неоткуда. Взгляд Хильды невольно скользнул к Аускриму – заболоченному лесу в небольшом отдалении от селения. Лес этот наводил страху даже на бывалых охотников. По старой Наутгемской легенде, его населяли болотные ведьмы, по ночам принимающие облик безобразных сов, от крика которых не спасали даже плотно закрытые ставни. Уж впечатлительная Хильда руку давала на отсечение, что никто в своем уме не ступил бы в Аускрим даже на йоту. «Но старик… Какой нечистый его чуть свет погнал в этот лес?» – захватило Хильду собственное воображение.

По малом времени в ведении пытливой мадам Шепперд оказались две запекшиеся раны на тыльной стороне правой ладони, лоскуток ольховой коры с жилета, глубокая прореха на брючине и пригоршня древесной трухи в некогда рыжей шевелюре.

– Вы от кого-то уносили ноги, мистер Шиперо, – констатировала Шепперд, деловито разглядывая физиономию пострадавшего. – Как же мне вас привести в чувство?

Повертев белокурой головой, она заприметила по другую сторону изгороди чугунный желоб, по-видимому, давно отслуживший водостоком. По-девичьи подхватившись, Хильда ринулась к желобу, зачерпнула в пригоршню стоячей дождевой воды и на полусогнутых ногах помчалась к больному. Соблюдая осторожность, она остановилась в шаге и опрокинула содержимое прямо на физиономию забывшегося глубоким обмороком архивариуса. Последний тотчас взвился в воздух, принялся отплевываться и откашливаться и, напоследок издав булькающий звук, завалился на бок. Совершенно сраженная бесчувствием господина, мадам посуровела и, по-журавлиному проследовав к его кругозору, произвела на свет свое возмущенное «фи»:

– Не изволите ли объясниться, голубчик, какого рожна вы здесь разлеглись?

Архивариус с трудом разомкнул веки, окинул предъявительницу отсутствующим взглядом снизу-вверх и болезненно зажмурился: с востока уже вовсю палило солнце. Судорожно припоминая события прошлой ночи, но толком ничего не вспомнив, он собрал остатки своей чести и, со скрипом опершись на локоть, уселся.

– Чудесный восход, мадам Шеппард! – склонил он голову в жалком подобии приветствия. – Похоже, накануне я совершил решительную прогулку, – и, бросив полный боли взгляд на пришедшую в негодность обувь, поспешил признать: – Только вот куда, не припомню.

В неясном предчувствии Шиперо стал себя осматривать. Конечности отекли, и кое-где зияли кровоподтеки. «Что же это? – сетовал он про себя. – Давно ли здесь эта плутовка Шеппард? Много ли она видела?»

Та в свой черед задавалась вопросами совсем иного рода и даже не помышляла лицедействовать. Напротив, мистеру Шиперо она благоволила, да и в ее природе зла заведено не было. Посему сочувствовала она ему со всей строгостью, собственной добродетели. «Эва как расчувствовался, голубчик! Того и гляди, совсем духом падет дорогой сосед…» – конфузила она самое себя.

– Не след, любезный, в вашем-то почтенном возрасте особняком от людей жить. А уж в совиный лес ходить – и подавно: ей богу, смерть там свою сыщете! – последнюю фразу Хильда для пущего эффекта саккомпанировала, обхватив руками собственную шею.

– Смерть-то, мадам, от удушья, должно статься? – не сдержал смеху измученный старик, глядя, сколь удачно мадам изобразила кончину.

– Паясничать вздумали? А я вас как увидела! Много какие слухи ходят об Аускриме… Вам ли не знать, мистер Шиперо! – предприняла та неловкую попытку ответить разом на все вопросы. – Я уж было подумала, вы того… Ага! Потом только умом дошла душу ощупать. А теперь вот… Сидите, фиглярствуете. Бог не обидел – так сосед осмеял, – и тотчас ее казистое лицо зардело, к глазам прилила сырость, фартук тут же устремился к носу – унимать дамскую слабость, как мистер Шиперо, наконец, изволил воспарить с насиженной земли навстречу любезностям.

– Ну что вы, мадам! – подхватил он второпях смуглую ручку фонарщицы. – И в мыслях не было докучать вам! Мне и самому толком не вспомнить… Лишь… А, впрочем, пожалуйте к дому! Могу я, ей-богу, отплатить вам за добрую услугу?

К еще большему замешательству воспрявшего архивариуса, Хильда выпятила грудь, совершила около дюжины энергичных движений головой из стороны в сторону и кинулась собирать опрокинутую утварь. Несколько мгновений спустя она уже, расшаркиваясь, извинялась за отвергнутое приглашение и желала скорейшего выздоровления, а еще через миг подол ее выцветших кринолинных юбок уж скрылся из виду в ольховой сени.

– Вот же чудачка! – глядя ей вслед, почесал покрытую трухой макушку Шиперо и направился к дому.

***

Утром следующего дня, ровно в 7:30, Лойд неподвижно сидел на плетеной скамье крохотной веранды собственного дома. Рядом с ним стояли два чемодана для путешествий – с небольшим выбором туалетов и походными лекарствами. Одет он был парадно, что лично ему самому было не по вкусу. Новенький фрак из сукна табачного цвета, какие теперь носили только по деловому случаю, придавал ему шарма, но изрядно теснил плечи. Блуза и спинная часть пикейного жилета взмокли, не успел он переступить порог. Пестрый шейный платок под стать жилету грозился его задушить. А новые лаковые туфли с тупым носом – подарок Берни по последнему модному слову – дьявольски сплющивали пальцы ног, да так, что те устроили мыльную возню за место в строю.

Выстукивая каблучками дробь, как щеголь-зазывала, герой наш заметно нервничал. Последние сутки дались ему с трудом. Весь прошлый день он провел в постели, опаивая себя снотворным и тщась уснуть. Назойливые думы никак не шли из головы. Молодой отец, окруженный нагими краснокожими воинами. Мать, сраженная холерой и бьющаяся в агонии. Хриплый безликий голос. Мерзкие ползучие твари, копошащиеся в камине архива. Непроглядный мрак и сырость болот. И крики, истошные крики армии сов, норовящих напасть со спины и выдрать кусок мяса из его трепещущей плоти.

К закату он таки способился извлечь свое существо из кровати и начеркать короткую записку, адресованную его другу-часовщику, с просьбой доставить его ранним утром к поезду на Са́ппард.

Единственным способом сообщить о своих планах Гарольду было послать весть с кем-то из соседских сыновей, промышлявших в западной части города. Так он и поступил: облачился в первое, что попалось под руку, и, прихрамывая, поплелся к Стоунам.

– Доброго здравия, Мириам! – отдал он приветствие, едва из-за отворившейся двери показался одутловатый профиль. – Не взыщите за мой нелепый вид, мне… Мне нездоровится, Мириам. Не окажете мне услугу по такому случаю?

Мириам, немолодая женщина в мешковатом домашнем платье и шелковом чепце, таившем в себе копну пепельного цвета волос, измерила озабоченным взором давно забытую физиономию и, тотчас спохватившись, расплылась в улыбке.

– А-а, мистер Шипе-еро! Покорнейше прошу! – поманила она его широких жестом в гостиную. – К такой редкой чести я велю Роберту накрыть на стол. Гусиная печенка, верно, уже подоспела.

И только она вобрала побольше воздуху в легкие, чтобы издать боевой клич, как Лойд поспешил расстроить ее планы.

– Что вы, Мириам, прошу вас: не утруждайтесь! Я строго по делу!

Мириам застыла в ожидании, и Шиперо, выудив из недр шлафрока клочок бумаги, протянул его ей.

– Смею просить вас об одолжении. Моя дорогая Бернет ждет меня с визитом в Бруммансе, и завтра же ранним утром я надеялся поспеть на поезд в Саппард. Поскольку я малость расхворался, не могли бы вы распорядиться доставить письмо моему доброму приятелю Гарольду в западную часть города?

Отерев руку о подол платья, мадам взяла письмо и однократно кивнула.

– Услужу вам, голубчик, будьте спокойны. Где, говорите, навестить вашего друга?

– Он часовщик, мадам. Трудится на Паут-Роджерс в собственной конторе. Кажется, это бывшая скобяная лавка.

– А-а, – понимающе протянула Мириам. – Ну что ж, будь по-вашему, дорогой сосед!

– Вы чудо, Мириам! Я ваш вечный слуга! – и, раскланявшись, архивариус удалился.

***

Жмурясь в борьбе со своими кошмарами и то и дело бросая нетерпеливый взор на дорогу, Шиперо просидел так с четверть часа. Когда из-за угла мостовой наконец показалась пятнистая лошадиная морда, архивариус облегченно вздохнул и, подскочив на ноги, окликнул кучера:

– Гарольд!

Дюжий смуглолицый господин осадил жеребца и спешился.

– Поторопись, братец! Упрямое животное никак не желало сегодня становиться к возу, и я немало умасливал ее, теряя драгоценное время. Того и гляди не поспеем!

В два счета миновав палисад, осанистый господин ухватился одной ручищей за большой чемодан, а другой спешно похлопал по плечу старого приятеля и зашагал обратно к коляске. Спустя считаные минуты они уже неслись во всю прыть по мощеной мостовой.

– Что за спешка? – Гарольд норовил перекричать истошный стук колес, чуть нагнувшись к приплясывающему на кочках пассажиру. – Берни здорова?