Флэшмен и краснокожие

Прежде всего, в ней жил стиль, как в Монтес, Элис Кеппел, дочери Ко Дали, Касси или Лакшмибай, и еще, быть может, в трех дамах, имена которых я мог бы припомнить. Эта вещь в совокупности с амбициями и чувством меры способна дать женщине власть над королями и странами. Слава богу, моя Элспет лишена последних качеств – тогда бы она не вышла за меня замуж, коли на то пошло. Но Элспет – это для меня совсем другое, и всегда останется таковым.

Итак, Клеония была леди, и если вы полагаете, что шлюхе это не дано, то сильно заблуждаетесь. Она была хорошо образована – пансионат при монастыре, быть может, – отлично говорила по-английски и по-французски, манеры ее были безупречны, и вообще девица была так прелестна, как только может быть красавица-окторонка хороших кровей, с лицом святой Сесилии и телом, от вида которого даже каменный идол заерзал бы на своем пьедестале. Короче говоря, лакомый кусочек, и не дурочка, чтобы преодолеть любые сомнения по поводу, стоит ли ей связываться с «массой с шикарными усами». Но я взялся за дело с умом и осторожностью – даже тот дружок Спринга, Агаг, не сумел бы ко мне придраться.

Я выжидал и тем временем завел за правило перемолвиться парой словечек то с одной, то с другой из шлюх, причем прямо у всех на глазах, так что если меня увидят говорящим с Клеонией, то ничего не заподозрят. Держался я строго и на расстоянии, как настоящий господин, и даже высказывал Сьюзи свои соображения по поводу внешнего вида девиц и что Клаудии не помешало бы дать укрепляющего, а Эжени слишком много ест. Ее это вроде не тревожило, наоборот, она даже радовалась, что я проявляю хозяйскую заботу об имуществе. Я выбрал момент, когда во время одного из полуденных привалов Клеония в одиночку – она была, пожалуй, наименее компанейской из всех, что к лучшему – спустилась к реке и, ломая веточки, стала лениво бросать их на волю течения.

Я подкрался к ней. Заметив меня, она выпрямилась и отвесила мне короткий поклон, собираясь удалиться. Нас загораживали от остальных кусты, так что, когда она проходила мимо, я взял ее за руку. Девушка вздрогнула и повернула ко мне милое, безмятежное, как у монашки, личико, не выражающее ни страха, ни какой-либо другой эмоции. Нежно ухватив ее за пряди волос, растекающиеся по сторонам от хитроумно сделанного по центру пробора, я поцеловал ее в губы. Клеония не шелохнулась, и я, не отстраняя губ, запустил руку ей в вырез, давая знать о своих намерениях. Потом я отступил на шаг, наблюдая за реакцией. Она посмотрела на меня, прижав тонкие пальцы к губам, еще не остывшим от моего поцелуя, потом эдак томно, словно какая-нибудь герцогиня, повернула голову и произнесла слова, которые я меньше всего ожидал услышать:

– А как же Афродита?

Я едва из шкуры не выпрыгнул. В ответ на вырвавшееся у меня удивленное восклицание она улыбнулась и бросила на меня взгляд из-под полуприкрытых век.

– Хозяин устал от нее? Она будет страшно огорчена. Ей…

– Афродите, – смутившись, говорю я, – лучше было бы заткнуть свою поганую черную пасть! Что она наплела, эта лживая шлюха?

– Ну, что хозяин овладел ею и что это было здорово.

– Боже правый! Слушай-ка, а Мария со Стефанией тоже знают?

– Все знают, вот только верят ли? – Она пытливо посмотрела на меня, все так же улыбаясь. – Я бы сказала, например, что Афродита, ну… слишком черная и… массивная, чтобы понравиться хозяину. Но некоторым мужчинам такие нравятся. – Клеония пожала плечами. – Другим…

Она не закончила фразу, выжидая.

Я был ошеломлен, но не забывал о главном.

– А как Стефания и Мария? Я полагал…

– Что они шпионят для хозяйки? – Она кивнула. – Так и есть. Маленькие трещотки! И будь это кто-нибудь другой, только не хозяин, они бы уже все ей выложили. Но они не готовы обидеть вас… ни одна из нас не готова. – Веки ее опустились, губы затрепетали. – Стефания очень ревнива – даже больше, чем остальные из нас… если такое возможно.

И она одарила меня взглядом, присущим только шлюхам. Святой Георг, я вздрогнул, как укушенный.

– Но мне нельзя оставаться здесь, – продолжила она, намереваясь обогнуть меня, но я снова ухватил ее за руку.

– Знаешь, Клеония, – говорю. – Ты, как вижу, хорошая девочка… Так что на вечернем привале ты потихонечку пройдешь вслед за мной до реки – только осторожно, помни – и мы… ну, немножечко потолкуем. А остальным скажи, что… что, если кто из них распустит язык, им же будет хуже, ясно?

Я подумывал пустить в ход угрозу, заготовленную на худой конец: если она-де не будет послушна, я скажу Сьюзи, что Клеония заигрывала со мной. Но счел это излишним.

– Да, хозяин Бичемп, – смиренно произнесла она и повернула голову. – А как же Афродита?

– К черту Афродиту! – рявкнул я и притянул ее ближе, вдохнув аромат.

Клеония издала короткий смешок и прошептала:

– Она пахнет так же, не правда ли?

А потом вырвалась из моих рук и убежала.

Так, это были великолепные новости, ей-богу. Завидуют Афродите, получается? А почему бы нет, милые пташки? Заметьте, хотя я никогда не страдал недооценкой своих мужских достоинств, но понимал, откуда дует ветер: девочек больше заботило оказаться на хорошем счету у меня, нежели у Сьюзи – не представляя ситуации, они пришли к выводу, что отныне делами буду заправлять я, и потому рискнули бы скорее навлечь на себя гнев хозяйки, нежели мое неудовольствие. К тому же мисс Клеония явно не против, и они не посмеют… Что до доносов, не здорово ли будет припугнуть их, сказав Сьюзи, что Афродита пыталась соблазнить меня? Сьюзи отделает ее как миленькую, что и pour les autres[71] послужит хорошим уроком. С другой стороны, Афродита наверняка выложит всю правду, и Сьюзи может поверить ей – тогда жди беды. Нет уж, лучше оставить все как есть, и развлекаться с моей очаровательной красоткой, пока есть такая возможность.

Так я и поступил. Девушка оказалась смышленой, и поскольку спал я по преимуществу на улице, для нее ничего не стоило выскользнуть из своего фургона и пробраться под покровом темноты в мою палатку, чтобы предаться полуночному разврату. Мы были очень осторожны: не чаще двух раз в неделю – этого было вполне достаточно, ибо эта штучка способна была выжать меня насухо, быть может, еще и потому, что я был без ума от нее. Беда только, что все происходило в кромешной тьме, а мне нравится наблюдать за материалом, над которым я работаю. Кожа у нее была чистый бархат, а перси упругие, как мячи, и вытворяла она ими совершенно невероятные трюки – какая досада, что мы так и не отважились зажечь свет.

Но самой очаровательной ее привычкой было то, что во время наших развлечений она пела – тишайшим шепотом, разумеется, приближая губы почти к самому моему уху. Это было для меня чем-то новеньким, вынужден признать: у Лолы – расческа, у миссис Мандевиль – шпоры, у Ранавалуны – мощный апперкот и хук справа – мне довелось познакомиться со многими весьма причудливыми изюминками в поведении женщин, охваченных пароксизмом страсти. (Моя дражайшая Элспет, скажем, непрестанно сплетничала.) У Клеонии это было пение. Начинала она, например, с колыбельной, сменявшейся вальсом, затем «Лотарингским маршем» и увенчивала все «Марсельезой» или, если на нее находило озорство, «Суони-ривер».[72] Слава богу, ирландские джиги были ей неизвестны.

Она, кстати сказать, была превосходной собеседницей, и сообщила мне (шепотом) множество весьма занимательных сведений. Прежде всего, что шлюхи ни капельки не боялись Сьюзи, которая за всю жизнь не высекла ни одной из них, вопреки всем своим сильным выражениям, а та, которую продали на плантации, оказалась просто обыкновенной воровкой. В то же время, они глубоко уважали и ценили ее, и я уяснил, что за право оказаться в ее борделе между орлеанскими шлюхами шла жестокая конкуренция, и попасть туда было не легче, чем в лейб-гвардейскую бригаду. Зато перед кем они испытывали настоящий ужас, так это передо мной.

– Вы выглядите таким свирепым и строгим, – делилась со мной Клеония. – И разговариваете так… так резко с другими девушками. Афродита сказала, что вы попользовали ее очень даже грубо. А я и говорю ей: «„Mais naturellement“[73], как же хозяин должен обращаться со своей скотиной? С дамами из общества, – продолжаю я, – он будет благородным и страстным».

Тут она довольно вздыхала.

– Ах, но как они завидуют мне, все остальные, и не могут наслушаться моих рассказов про вас. Что? Конечно, я рассказала им! Да и как иначе? Ученики болтают про книги, банкиры – про деньги, солдаты – про войну. О чем же должны разговаривать мы, как не о…

Но все это пустяки: даже если она прочитала своим коллегам цикл лекций на тему «Флэши и „Арс Аматория“[74]», это не помешало мне наслаждаться связью с Клеонией. Я прямо без ума от нее и ставлю ее на седьмое или восьмое место в личном своем списке избранных женщин – не плохой результат из нескольких сотен претенденток.

Но путешествие вдоль Арканзаса не было тогда сплошным отдыхом. Я проводил долгие часы в обществе Вуттона, среди достоинств которого числилось беглое владение языком сиу и мексиканских саванеро[75], бывших нашими погонщиками мулов и говоривших, ясное дело, по-испански. Ранее уже упоминалось, что я хороший лингвист. Бертон[76], сам не лишенный к этому таланта, заметил как-то, что мне достаточно окунуть в язык палец, чтобы промокнуть насквозь. Так что, будучи немного знаком с испанским, я вскоре овладел им вполне недурно. Но что до сиу, то хотя язык это приятный и мелодичный, его лучше было бы изучать среди самих индейцев, и Вуттон сумел преподать мне только азы. Хвала небесам за дар к языкам, ибо несколько слов могут означать разницу между жизнью и смертью – особенно на Диком Западе.

Разумеется, до поры все для нас складывалось слишком уж хорошо. Если не считать первой тревожной встречи с брюле и ночной заварушки с пауни – я ее продрых – нас не беспокоило ничего серьезнее сломанной оси вплоть до самого форта Манн, нового военного поста, расположенного в самом сердце арканзасской глуши, на полпути по самой короткой дороге на Санта-Фе. Вот там и начались неприятности.

За последние недели мы могли понять, что число индейцев на маршруте нашего путешествия значительно выросло. Как и предсказывал Вуттон, в районе Великой Излучины появились деревни шайенов и арапахо, но большинство из них располагались на южном берегу, и мы держались от них подальше, хотя те почитались мирными. На горизонте мы замечали группы краснокожих, а однажды встретили целое перекочевывающее племя, пересекавшее по пути на юг нашу дорогу. Мы остановились, пропуская эту огромную неорганизованную толпу: мужчины верхом, пешие женщины, бредущие рядом с травуа[77], поднимающими облака удушливой пыли; с тыла процессию замыкал табун косматых мустангов, подгоняемый полуголыми мальчишками, а по флангам семенили тявкающие дворняжки. Это был бедный, убогий народец, и вонь тянулась за ними шлейфом в полмили длиной.

Еще часть индейцев раскинула палатки у форта Манн, и едва мы разбили лагерь, Вуттон отправился потолковать с ними. Назад он вернулся хмурый и отозвал меня в сторонку – его собеседники оказались группой шайенов, основная масса которых расположилась в нескольких милях к югу, за рекой. Среди индейцев разразилась жуткая эпидемия, и они пришли к форту за помощью. Но доктора в форте не оказалось, и в отчаянии краснокожие обратились за содействием к Вуттону, с которым были знакомы.

– Мы ничего не в силах сделать, – говорю я. – Что за чушь – доктор для больных индейцев? У нас нет ничего, кроме слабительного да серы, и их не годится тратить на кучку дикарей. Да и неизвестно, что за чертова зараза – вдруг чума?

– У них сильно схватывает в потрохах, – поясняет Дядя Дик. – Никаких болячек, ничего. Но они мрут, как мухи, так сказал вождь. Он подметил, что у нас в караване есть люди с лекарствами, и не могли бы…

– Что? Боже правый? Уж не о наших ли это инвалидах? Иисусе, да им и куриную слепоту не вылечить, они даже сами себе помочь не могут: перхают и кашляют всю дорогу от Рощи Совета!

– Шайены этого не знают, зато заметили медицинские принадлежности в экипажах. И решили, что мы лечимся с их помощью. И хотят, чтобы мы полечили их тоже.

– Что? Проклятье! Но мы не можем! У нас своих забот по горло, не можем же мы возиться с толпой заразных индейцев!

Он вперился в меня своими голубыми глазами.

– Кэп, мы не можем отказать им. И вот почему: шайены едва ли не единственное дружественное нам племя на этих равнинах. Без них – если они перемрут или откочуют – сюда придут по-настоящему плохие инджины. И это при хорошем раскладе; при плохом – они не простят нам отказа. Может дойти до того, что толпа размалеванных чертей окружит наши фургоны – а их там, за рекой, уже три тысячи, да еще осейджи и арапахо на подходе. Это и впрямь много инджинов, кэп.

– Но мы не в состоянии помочь им! У нас нет докторов, приятель!

– Они увидят, что мы хотя бы стараемся, – отвечает он.

Спорить с ним было бесполезно, и дурак я был, что пытался – он, в отличие от меня, знал индейцев. Но я стеной стоял против того, чтобы отправляться в их лагерь, который, должно быть, кишмя кишел треклятыми бациллами. Пусть приведут одного из своих больных на берег реки, и если им так хочется, чтобы какой-нибудь наш инвалид осмотрел его, прочитал молитву, опрыскал карболкой или устроил круговую пляску, так тому и быть. Но я настаивал, чтобы Вуттон твердо дал им понять: докторов у нас нет, и результатов мы обещать не можем.

– Лучше сами им скажите, – говорит тот. – Вы же великий вождь, капитан каравана.

И все это без тени иронии.

И вот вы можете лицезреть этого Великого Вождя, Капитана Каравана, стоящего перед группой разномастных кочевников, и торжественно обращающегося к ним на корявом языке сиу. Впрочем, говорил по большей части Вуттон, я же важно кивал в знак согласия. Да и желание стоять на своем у меня тоже куда-то испарилось: одного взгляда на это сборище хватило, чтобы я безоговорочно согласился с проводником. Это были первые шайены, которых мне довелось видеть вблизи, и если брюле-сиу показались мне опасными, то вид этих парней привел бы в трепет даже Великого Веллингтона. Как на подбор, рослые – с меня, – самые высокие из всех индейцев, что мне встречались, с мощными торсами, длинными, заплетенными в косы волосами, лицами римских сенаторов и даже в такой тяжкий час гордые, как испанские аристократы. Мы пошли с ними к берегу реки, сопровождаемые майором – командиром форта и самым активным и смышленым из наших инвалидов. Последний был, ясное дело, полным придурком, но загорелся идеей полечить страждущего язычника. Не сомневаюсь, будь тот болен астмой или бронхитом (все понимали, что это, скорее всего, не так), то в пять минут запрыгал бы у нашего эскулапа, как козленок. Мы остановились; на том берегу показалась волокуша, и мы с Вуттоном и инвалидом, в сопровождении шайена, указывающего путь, пересекли брод и отмель. Самозваный доктор взглянул: на травуа корчился, сжимая ослабевшими руками брюхо, молодой индеец. Инвалид поднял на меня испуганные глаза.

– Не знаю, – говорит. – Выглядит так, будто у него пищевое отравление, но я боюсь, что… это та самая болезнь, что бушует на Востоке. Не исключено, что это… холера.

С меня было довольно. Я приказал всем вернуться на нашу сторону и заявил Вуттону, что, разумно это или нет, нам нельзя медлить далее.

– Скажите им, что нам известна эта болезнь, но лечить ее мы не умеем. Скажите, что… А, проклятье, скажите, что такова воля Великого Духа или еще что-нибудь! Посоветуйте им вывести всех здоровых из лагеря – больным все равно не поможешь. Пусть уходят на юг, пусть кипятят воду и… Ну, я не знаю, Дядя Дик. Мы ничего не можем для них сделать, разве что убраться отсюда подобру-поздорову, и как можно подальше.

Он переводил, я же тем временем напрягал извилины в поисках подходящего жеста. Полдюжины шайенских старейшин выслушали его молча, на каменных лицах не шелохнулся ни один мускул. Потом они посмотрели на меня, а я, изо всех сил стараясь изобразить сдержанное сочувствие, думал тем временем: «Господи, только не дай заразе перекинуться на нас». Я видел эту штуку в Индии и знал, чем она может обернуться. А у нас ни докторов, ни лекарств.

– Я сказал им, что сердца наши пали на землю, – говорит Вуттон.

– Очень хорошо, – отвечаю я, потом поворачиваюсь к индейцам, простираю по сторонам руки, ладонями вверх, и произношу единственное, что пришло мне в голову: – За все, что ниспосылается нам, да исполнит Господь нас истинной благодарности во имя Христа. Аминь.

Их племя гибло, так какого черта тут еще скажешь?[78]

Похоже, получилось все как надо. Их вождь, величественный старикан с серебряными долларами в косицах и убором из перьев, ниспадающим до самых пят, поднял голову; нос и подбородок его были очерчены резко, словно форштевень фрегата. Он воздел в прощании руку и молча повернулся, подавая пример остальным. Я с облегчением выдохнул, а Вуттон поскреб затылок и произнес:

– Сдается, они довольны. Все прошло прекрасно.

Не прошло. Два дня спустя, когда мы свернули к переправе у острова Чуто, четверо из нашего каравана слегли с холерой. Первыми двумя оказались молодые парни из «питтсбургских пиратов», третьей – женщина из семьи переселенцев. Четвертым был Вуттон.

VI

Вполне разделяю мнение поэта, что «смерть каждого человека обедняет нас»[79]. Хочу добавить только, что уход одних обедняет нас гораздо сильнее, нежели уход других, причем эти первые именно те ребята, существование которых мы воспринимаем как данность, не догадываясь даже, насколько отчаянно нуждаемся в них. Только что они расхаживают себе, как будто так и надо, и все идет лучше некуда, а в следующий миг – брык и давай сучить пятками по земле. И тут, словно гром на голову, на тебя обрушивается мысль: это не просто мелкая неприятность, а самая настоящая катастрофа. Только тогда ты понимаешь истинный смысл слова «печаль» – не по преставившимся беднягам, а по себе самому.

По счастью, Вуттон не совсем преставился, но никогда не доводилось мне видеть человека, столь близко подошедшего к краю. Три дня он бился в агонии, распластанный, словно труп, и когда я смотрел, как трясется под бизоньей накидкой его тело после очередного, неизвестно какого уже по счету, рвотного спазма, то думал, что Вуттон с таким же успехом мог бы уже и умереть, потому как пользы от него теперь никакой. Искра жизни тлела так слабо, что мы не осмеливались даже переносить больного, и было совершенно ясно: пройдут недели, прежде чем он снова сможет сесть в седло – если сам тем временем не откинет копыта, конечно. Но ждать мы не могли: припасов у нас уже сейчас оставалось в обрез до форта Бент или больших складов на Симарроне, никаких признаков идущих следом за нами караванов не наблюдалось, да и вдобавок ко всему жизнь словно покинула прерию, как это случается время от времени. От самого форта Манн мы не встретили ни одного бизона.

Но недостаток припасов – это только полбеды, главная проблема в том, что без Вуттона мы были обречены, и, осознав этот факт, я погрузился в пучину ужаса.

Без него мы были все равно что без мозга – нам не хватало чего-то более важного, чем даже еда и патроны: знаний. К примеру сказать, исключительно благодаря ему нам дважды удалось избежать заварушки с индейцами: одного его присутствия оказалось довольно, чтобы брюле оставили нас в покое, и именно мудрость проводника позволила смягчить шайенов, которых я готов был настроить против нас. Без Вуттона мы не могли даже толком вести переговоры с индейцами, поскольку ребята Грэттена и погонщики, выглядевшие такими бывалыми в Вестпорте, обернулись настоящим сбродом, вооруженным ружьями и хлыстами, и представлений о прериях у них было не больше, чем у меня. Грэттену уже довелось проделать этот путь, но не главным, и с опытными проводниками, указывавшими путь. С полдюжины раз, когда пастбища становились скудными, Вуттон легко находил новые – без него наш скот попросту передохнет, поскольку нам не по силам найти хорошую траву даже у себя под носом. Случись нам попасть в двухдневную пылевую бурю и потерять дорогу, случиcь пропустить источники на южной тропе, случись потерять время, пережидая ливень, случись столкнуться с врагами – Вуттон нашел бы след снова, разыскал пропавшие источники, определил местонахождение складов или сумел подстрелить что-нибудь съестное, разнюхал о приближении супостатов за два дня до их появления, чтобы мы могли уклониться или подготовиться к встрече. Во всем нашем караване не было человека, способного на такие вещи.

На третий день, по-прежнему корчась от боли и едва живой, он пришел ненадолго в сознание и сообщил шепотом, что желает остаться здесь, нам же следует идти вперед. Если-де он почувствует себя лучше, то догонит нас. Я сказал ему, что оставлю с ним и других больных: мы не можем рисковать здоровьем остальных, таща их с собой, да и муж и братья заразившейся женщины смогут позаботиться о них. Мы оставим им фургон, мулов и запас еды. Не знаю, понял ли он меня – его заботило только одно, – и Вуттон, пожелтевший, с глазами, провалившимися, как дырки от горячей струи в снегу, стоная от боли, продолжал твердить:

– Двигайте к Бенту… неделя, может, десять дней. Не ехайте… Симарронской дорогой… заблудитесь… Идите в Бент. Сент-Врен… очень хорошо. Не принимайте… на Симаррон. Тощий бык… да…[80] – Он закрыл на несколько минут глаза, потом посмотрел на меня снова. – Вы поведете… караван… дальше. Вы… капитан…

Потом Дядя Дик снова впал в беспамятство и начал бредить – но никакой бред не мог сравниться с последними словами, произнесенными им в полном сознании. Капитан каравана! И меня вовсе не утешало то, что, обводя взором восторженное сборище гринхорнов, я не видел никого, способного справиться с этой работой лучше меня. Ничего не оставалось, как отдать команду запрягать и трогать, и когда час спустя наши фургоны заскрипели по тропе, я обернулся назад и, глядя на крошечные фигурки у стоящего на берегу реки «лазарета», почувствовал такую щемящую тоску и беспомощность, какие мне редко доводилось испытывать в жизни.

Но вам стоит принять в расчет, что эти эмоции вовсе не разделялись моими спутниками. Никто из них не знал так хорошо Вуттона и не понимал, насколько сильно зависели мы от него. Грэттен, быть может, осознавал тяжесть утраты, но остальные всегда считали главным меня и пребывали в уверенности, что я доведу их до места. Вот вам оборотная сторона умения выглядеть сильным, уверенным и исполненным отваги – люди склонны поверить, что ты такой и есть на самом деле. Должен признаться, этому искусству я учился всю жизнь и достиг определенных высот, поэтому не вправе жаловаться, но не стоит отрицать и тот факт, что временами, когда все ждут от тебя соответствия образу, оный становится весьма неуютным.

Оставалось играть роль командира, и это было несложно, поскольку большинство спешило поскорее убираться отсюда – чем дальше останется холера, тем лучше, считали они. И пока все развивалось хорошо, особых трудностей не возникало: за те три дня, пока мы ждали решения судьбы Вуттона, я провел тщательную ревизию наших запасов и пришел к выводу, что, урезав рационы до трех четвертей, мы вполне можем добраться до Бента. Судя по карте, до него было не более ста двадцати миль, заблудиться, держась реки, мы не могли. Оставалось надеяться, что не случится ничего непредвиденного вроде оскудения пастбищ, серьезной перемены погоды, новых случаев холеры или падежа среди животных. Или нападения индейцев.

Два дня все шло как по маслу. Мы проходили за день даже больше обычных двенадцати – пятнадцати миль, отчасти потому, что не было дождя и тропа не раскисала, отчасти из-за того, что я неустанно гнал людей вперед. Я не слезал с седла, то и дело мотаясь от хвоста к голове каравана и обратно, подбадривая возниц, проверяя состояние животных, заставляя охранников ни на минуту не покидать свои посты на флангах. И все это время я, внутренне цепенея, не спускал глаз с горизонта, ожидая узреть устрашающие силуэты всадников или пылевое облачко над равниной, свидетельствующее о приближении врагов. Даже ночью я был начеку: сначала обходил дозором все фургоны – держась поближе к ним, разумеется, – и лишь потом нырял в свою палатку, чтобы развеять свои страхи в объятиях Клеонии. И даром ей хлеб не доставался, ей-богу, ибо я не знаю лучшего средства, чтобы отогнать прочь все остальные заботы. Я даже на Сьюзи разок накинулся, причем ради своего, а не ее удовольствия.

Да, все шло слишком хорошо, и поскольку никто в караване не замечал разницы из-за отсутствия Вуттона и путешествие от Рощи Совета протекало наилучшим образом, никто не понимал, какие беды грозят нам, пойди хоть что-то не так. Единственно, что вызывало ворчание, так это урезанные рационы, и когда на третий день мы достигли Верхней переправы, эти идиоты, опьяненные ложной уверенностью в безопасности, сочли мое решение об экономии продуктов поводом, чтобы настаивать на изменении курса. Как будто лишняя унция хлеба или мяса могла сравниться с судьбой целой экспедиции! Но это случилось: на четвертое утро ко мне пожаловала делегация «питтсбургских пиратов». Возглавлял ее нахальный юнец в коротком сюртучке и с просунутыми за вырезы жилетки большими пальцами.