Косвенные улики (сборник)

– Нет… – Она закусила губу. – У него, наверное, было с кем делиться… – Она осеклась, замолчала, испытующе взглянула на меня и поспешила пояснить: – У него всегда было много друзей.

– С Сергеем Сергеевичем он был в дружеских отношениях?

– Да. Он мне не раз говорил, что Агеев – это настоящий друг.

– Вот вы сказали, что он как-то временно жил, как вы думаете, отчего это? Может быть, он боялся неприятностей по службе? Боялся, что его могут уволить, и поэтому велел вам откладывать деньги на черный день?

– Нет, что вы? На службе у него все было хорошо. Его несколько раз хотели повысить, перевести в центр, но он отказывался. Жаловался на здоровье, говорил, что не справится. Отказывался наотрез. И никто не мог его переубедить. Когда я его спрашивала, почему он так поступает, он отшучивался, говорил: «Не по Сеньке шапка». Нет… Дело тут не в работе…

– А в чем же? – спросил я.

Она пожала плечами.

– Все это действительно очень странно… – произнес я, потом спросил: – А где вы были вчера вечером в момент убийства?

Она помедлила секунду, невесело улыбнулась и, отрицательно покачав головой, ответила:

– У приятельницы, Колосовой Валентины Ивановны.

– Она преподает литературу во второй школе? – уточнил я.

– Да, – ответила она очень сухо. – Что вас еще интересует? – Она посмотрела на часы.

– Спасибо, у меня все.

Попрощалась она со мной совсем холодно. И поделом. Обидеть подозрением женщину, пережившую горе. Нужно быть последним ослом. Я ругал себя всю дорогу до второй школы. И не переставал ругать, когда вышел оттуда, узнав, что Никитина действительно весь вечер сидела у Колосовой и об убийстве узнала от соседа Валентины Ивановны, ходившего в кино на последний сеанс. Она сразу бросилась в Овражный, но там Никитина уже не было, мы его увезли в морг. Тогда она побежала в отделение.

И все-таки было что-то непонятное в ее поведении. И тот, с моей точки зрения, ненатуральный крик, и то, что он пошел в кино, а она к подруге, и то, что она так быстро успокоилась и довольно обстоятельно ответила на все мои вопросы, тогда как я ожидал рыданий, слез, сбивчивых фраз… «Непонятная женщина», – думал я.

Разобраться во всем этом помог мне Агеев.

Мы стояли и курили в коридоре больницы у раскрытого окна, в которое заглядывали ветви старого тополя и ложились на подоконник.

– Это прекрасная женщина, – говорил Агеев, жадно затягиваясь сигаретой и пуская тугую струю дыма в окно. – У нее трудная судьба. Владимир Павлович (грешно говорить о покойниках плохо) неважно относился к ней. Может быть, он и любил ее по-своему, не знаю… Он был человек в себе. Такое впечатление, что внутри у него червоточина, что-то такое… Душевная болезнь или изъян… Он никому не открывался до конца. И мне, разумеется, тоже. Он, дело прошлое, изменял Настасье Николаевне. Она знала об этом. Знала и прощала. И никогда ни словом, ни звуком не показывала своих страданий. А переживала ужасно. Ревновала безумно. Уж я-то знаю… я видел. Внешне всегда ровная, спокойная, а внутри постоянная мука. Очень хотела иметь детей. Никитин не соглашался. Для нее это было настоящей трагедией. Огромного мужества женщина. Редкая, прекрасная, – закончил он очень грустно.

– Как вы думаете, Сергей Сергеевич, это могло быть случайное, пьяное убийство?

– Нет, по-моему, это неслучайно. Судите сами, выстрел прямо в лицо, вплотную. Одно дело – убить человека на расстоянии, другое – лицом к лицу. Для этого нужно много злости. Нужна необходимость. Я сам воевал, знаю…

– Вы не помните, когда Никитин последний раз охотился?

– Как же! Я был с ним. Мы ездили на озеро, за шестьдесят километров. На заводской машине. Как раз было открытие сезона.

– А кто еще с вами ездил?

– Да уж не помню. Всего нас было человек десять. Заводские охотники.

– Никитин месяц назад купил пять пуль «турбинка». Он их брал с собой?

– Брал. Это я помню. На следующий день по приезде после утренней зорьки он их расстрелял в лесочке по сухой елке. Хотел посмотреть, что получается. Потом стесал топором ствол и вынул одну пулю. Она в лепешку разорвалась.

– Такой же пулей он и был убит, – сказал я.

– Это точно? – Агеев взглянул на меня с испугом.

– Да, совершенно.

– Какой ужас! Вот судьба…

– Сколько патронов, заряженных «турбинками», расстрелял Никитин?

– Все, что были. Он еще похлопал себя по патронташу и сказал: «Все, больше нету, а дробь пригодится для уток». Это я хорошо помню.

– А сколько было патронов?

– Не знаю, – он развел руками, – не считал. Знаю только, что расстрелял он все. Это как-то запомнилось.

Глава VII

Вечереет в нашем городке рано. Стоит солнцу опуститься за горизонт, как сразу, без перехода, на улицы опускается темнота. Уличные фонари почти не освещают. Скорее, наоборот, подчеркивают тьму. Окна одноэтажных домиков тоже не дают света. На каждом окне висит плотная полотняная занавеска, стоят горшки с геранью и столетником, и свет из комнат не пробивается наружу. Оттого по вечерам на улицах нашего города неуютно. Хочется в дом, за полотняную занавеску, где двигаются тени, бормочет телевизор, вкусно пахнет жареной картошкой с луком.

Я шел пешком через весь город к Лене Прудниковой. Шел и думал о том, что вчера в это время убийца тоже, возможно, проходил по этой улице, топал каблуками по этому мостику, глядел на эти освещенные окна. Кстати, куда он делся сразу после выстрела? Выйти на Первомайскую он не мог. Там были люди, возвращающиеся из кино. Значит, путь у него был один – по Овражному переулку до Зеленой улицы, расположенной параллельно Первомайской, а там направо, к Керосинному переулку. Почему именно к Керосинному? А куда же? Ему нужно было положить ружье на место. А потом? Если убийца Егор, значит, потом он лег спать или притворился, что спит. Ну тут уж дудки, станет он притворяться! К этому времени в независимости от количества принятого его так и тянет к подушке. А если он был трезв? Тогда мог и притвориться. Вряд ли он вчера был пьян крепко, в этом нет никакого сомнения. Его похмельный вид говорит сам за себя. Странный человек, на втором допросе, который проводил Зайцев, конечно, в моем присутствии, он вел себя совсем по-другому. Был вызывающе груб, бранился, проклинал всю милицию на свете и все отрицал. И чем больше Зайцев предъявлял ему улик, тем злее становился Егор. Не испуганнее, не беспокойнее, как и следовало быть настоящему преступнику, а злее.

– Когда вы последний раз стреляли из ружья? – спросил Зайцев.

– Не помню, – равнодушно буркнул Власов.

– Точнее.

– Говорю, не помню.

– А эксперт считает, что последний раз вы стреляли вчера вечером.

Егор только на мгновение задумался, а потом сказал:

– Пошли вы со своим экспертом…

– А этот предмет вам знаком? – спросил Зайцев, поставив на стол гильзу, найденную в колодце.

– Что вы мне мозги сушите, нашли занятие.

– А как вы нам объясните тот факт, что эта гильза была обнаружена в вашем колодце?

– Тебе, начальник, за это деньги платят, ты и объясняй. Чего ко мне привязался? Думаешь, ты все… Король! Да я за тебя, сопляка, кровь проливал, когда ты на горшке сидел, а ты мне в нос гильзой тычешь, для того тебя, дурака, учили…

И тут Егорыч понес… Всем досталось на орехи. Зайцев чуть не лопнул от злости. Меня Власов совершенно уничтожил, стер с лица земли. А я окончательно убедился, что он не мог совершить преступление, он не мог убить. Да и Зайцев засомневался. Когда Власова увели, Зайцев перевел дух, подышал свежим воздухом у открытого окна, покурил и сказал:

– Похоже, ты прав. Убийцы такими не бывают. Но факты… А с другой стороны, за что ему было убивать Никитина? Может, так, по пьяной лавочке?

Лена явно готовилась к встрече со мной. В комнате было прибрано. Мать она отослала. Так бывало и раньше, когда я приходил к ней в гости. Да и сама она привела себя в надлежащий вид. Волосы ее были тщательно причесаны. Она кивнула мне на кресло и спросила:

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Люблю сговорчивых людей, – сказала Лена.

– Я не сговорчивый – я голодный.

– Тогда я сделаю тебе яичницу с салом.

Я помыл руки и прошел в кухню. Сало шипело на сковородке и источало фантастический запах.

– Ты хоть завтракал сегодня? – спросила Лена. Она сидела, подперев голову руками, и с грустью наблюдала, как я уписывал яичницу.

Завтракал точно, а вот пообедать не успел.

– Горишь на работе, – усмехнулась она.

Загоришь тут. Такое дело. Сроду у нас не было ничего подобного.

– Ну и как успехи, – спросила она, – нашли убийцу?

– Нет пока…

– Хоть на след-то напали?

Я пожал плечами.

– Понимаю… – многозначительно сказала она, – служебная тайна. Внимание! Враг подслушивает.

– Да ладно тебе. И так я измотался… А почему ты не пошла с Никитиным в кино? – спросил я.

– А почему я должна пойти? – Она удивленно подняла брови. – Разве хождение в кино с начальством входит в обязанности секретарши?

– Не надо, – спокойно сказал я, – мы же взрослые люди. Расскажи, что у вас с ним было.

– Ничего!

– Так уж и ничего?

– А ты шпионил? – Она делано рассмеялась. – Боже мой, ты шпионил, выслеживал. Ты прирожденный сыщик.

– Что у вас было с Никитиным? – спросил я твердо.

Улыбка исчезла. Ее лицо стало злым.

– Как прикажешь понимать тебя? Это допрос?

– Ну что ты… просто интересуюсь…

– Было, – сказала она ледяным тоном, – все было. Все, что ты себе можешь представить!

– Так… Ну рассказывай.

– Прикажешь с подробностями?

– Какие же вы, бабы, злые, – сказал я, не скрывая раздражения. – Ты что, не можешь по-человечески? Или ты хочешь, чтобы эти вопросы тебе задавал Зайцев? Ты помнишь его? Позапрошлый год мы у него были на дне рождения.

– Это такой высокий, громкий, с большим носом? – уточнила она.

– Да, громкий, с большим носом.

– Ты презираешь меня, да?

– Зачем ты…

– А что мне было делать? Ты меня замуж не берешь… Так и пропадать? А он умный, великодушный. И какой-то беспомощный. Я его даже, может быть, и не любила, просто жалела. Началось с ерунды. Попросила его что-то привезти из Москвы. Он туда ездил в командировку. Сама заболела. Он и пришел навестить, принес покупку и еще вино, шоколад, безделушки всякие. Посидели, поболтали. Спросил разрешения заходить. Что ж мне, отказать? И так одна, одна… Вечерами, а вечера у нас долгие….

– Это было после того, как мы разошлись?

– Да.

– Ты на юг в этом году ездила с ним?

– Да.

– Слушай, зачем тебе все это нужно было?

– Скучно, Боря. Скучно здесь жить. Уеду я…

– А если я тебя замуж возьму, тебе будет веселее? – попробовал пошутить я.

– Теперь уж я не пойду за тебя. Теперь у нас совсем ничего не выйдет. Ничего! Уеду я отсюда.

– Где ты была вчера вечером? – спросил я после долгой и тягостной паузы.

– Дома валялась в постели, с матерью ругалась. Она мне мораль читала.

– А почему в кино не пошла?

– Не было настроения. Надоели мне все.

– И чего тебе не живется по-человечески? – сказал я с сожалением. – Институт бросила… работаешь черт знает кем, а в нашей школе учителей не хватает.

– Может, чаю поставить? – предложила она.

– Ты уж прости, некогда, еще одно дело нужно проверить.

– Меня уже проверил?

– Да.

– Только за этим и приходил?

– Да.

– А просто так, без дела зайдешь?

Я пожал ей руку и почти выбежал из дома.

Мне не терпелось проверить одну догадку, мелькнувшую во время разговора с Леной. Я добрался до Дома культуры, потом медленным шагом двинулся вниз по Первомайской, стараясь представить себе, как шли дружинники. Короче говоря, я провел тщательный хронометраж событий того вечера и выяснил, что с момента убийства до того момента, когда Афонин и Куприянов увидели Егора Власова входящим в дом, прошло одиннадцать-двенадцать минут, и никак не больше.

Я вернулся на место убийства. Засек время и медленно, прихрамывая, как Власов, прошел на Зеленую улицу и потом вверх по Зеленой до Керосинного, затем по всему Керосинному до дома Егора на углу Первомайской. Зашел во двор, пошарил под ступенькой крыльца. Ключа там не оказалось. Надя была уже дома, в окнах горел свет. Стараясь не шуметь, я медленно и неловко, как это делает Власов, поднялся на крыльцо, открыл воображаемый замок и посмотрел на часы. Двадцать две минуты. Быстрее Власов пройти этот путь не мог.

Значит, если убил он, то его никак не могли увидеть входящим в дом через двенадцать минут после выстрела. У меня прямо отлегло от сердца. Вот дурак Егорыч, почему он говорит, что с семи часов спал дома! Сказал бы, где был, и все. Вот ведь упрямый человек! Не иначе за всем этим скрывается дама, которую он не хочет компрометировать. Ну уж теперь я принципиально выясню, где он шлялся до одиннадцати… Не могли же ошибиться сразу два человека. Ясно, они его видели, а он, дурья голова, отпирается и не подозревает, чем ему грозит вся эта история. И, с другой стороны, его можно понять. Небось думает, невинного не осудят, а там сами разбирайтесь, вам за это деньги платят.

Назавтра я провел следственный эксперимент, разыграл всю сцену в лицах. Не было только Куприянова, он с утра поехал в область за венками. Дружинники воспроизвели весь свой маршрут. Афонин тоже с большой аккуратностью воспроизвел события той ночи. Оказалось, что он ходит гораздо быстрее, чем я предполагал. Вышло всего одиннадцать минут. Потом я повел Егорыча. Беспощадно торопил его, вогнал в пот. Он прошел свой путь за двадцать пять минут.

Никаких сомнений быть не могло. Афонин еще раз подтвердил, что слышал стук двери и даже краем глаза видел входившего Власова.

Потом я отвез Власова в отделение. Когда мы с ним остались одни в моем кабинете, я в сердцах грохнул кулаком по столу и закричал на него:

– Долго ты мне будешь голову морочить? Давай выкладывай! Где ты был позавчера до одиннадцати часов?

Он сидел согнувшись, курил папиросу и смотрел в пол. Потом загасил окурок, поднялся и сказал, тыча пальцем в бумаги, лежащие на моем столе:

– Пиши давай. Ну, бери ручку и пиши. Я, Егор Власов, признаюсь, что убил… – Он прокашлялся. – Никитина. – Потом сел и добавил: – Из ружья.

Я, ничего не понимая, смотрел на него. Власов отвернулся и повторил:

– Пиши! Я, Егор Власов, признаюсь, что убил Никитина Владимира Павловича.

– Брось, Егорыч, – неуверенно сказал я. – Будет тебе дурака-то валять. Что ты на самом деле, с ума спятил? Зачем врешь? Дело серьезное, а ты как ребенок, честное слово. То не хочешь сказать, где был, то вообще черт знает что болтаешь. Иди, брат, отдохни. Я к тебе приду через часок. Вот на самом деле вместо того, чтобы помочь, голову морочит как маленький.

Егор не двинулся с места. Он не смотрел на меня. Мне даже сделалось неловко. Я решил его припугнуть. Взял в руки бумагу, положил перед собой, открыл ручку и сказал строгим голосом:

– Гражданин Власов, повторите ваши показания, я занесу их в протокол.

Он повторил.

Я отложил ручку и пошел в дежурку к Дыбенко за сигаретой. Там я отвел его в сторону и сообщил новость.

– Ну да! – изумился он. – Не может быть.

– Пошли, сам услышишь.

Дыбенко сел за мой стол, чтобы записывать показания.

– Гражданин Власов, расскажите все по порядку, – сказал я официальным тоном.

– Ничего не помню, – мрачно ответил Власов.

– Как же вы говорите, что убили, раз вы ничего не помните?

Я поймал взгляд Дыбенко. «Ну, я так и знал, что этим кончится», – говорили его глаза.

– Что убил, помню точно, а что было раньше и потом, не помню, начисто, как отрезало. Ничего больше не помню.

– А за что же вы его убили?

– Злой был – вот и убил.

– Злой вообще или только на Никитина?

– Только на него.

– Почему?

Егор некоторое время молчал. Видно было, что он напряженно думает. Потом твердо ответил:

– Он меня, инвалида, с завода выгнал как собаку. Не посмотрел, что друзья, что воевали вместе.

– Да разве за это убивают, Егорыч? – изумился Дыбенко. – Э-эх, – вздохнул он, – и плетешь же ты!

– Я плету, а ты расплетай, если хочешь. Такая у тебя должность. И вообще все! Хватит! Проводите меня на фатеру мою, на нары. Полежать хочу. Устал я от вас.

– Подпишите протокол, гражданин Власов.

Я протянул ему ручку. Он взял ее, покрутил, рассматривая, будто диковину, и круто, размашисто подписался под протоколом. Потом прочитал его, утвердительно кивнул головой и пошел к дверям.

Глава VIII

На следующий день состоялись похороны Никитина. Народу собралось много. Траурная процессия заполнила всю Первомайскую улицу. Гроб с телом Никитина почти через весь город несли на руках друзья и близкие покойного. Среди них были постаревший за эти дни Агеев, Куприянов в черном костюме с торжественным лицом, а за ним, склонив голову на плечо, шел Афонин.

Я присоединился к процессии. Рядом с собой увидел Настасью Николаевну. В группе работников завода и вместе с тем несколько поодаль шла Лена. Увидев меня, она сдержанно кивнула и опустила голову. Вероятно, она не хотела, чтобы кто-нибудь, в том числе и я, видел ее слезы.

На кладбище говорились речи. Много хороших слов сказали люди о Никитине. Его жена стояла в изголовье закрытого гроба и не спускала с него глаз.

Я вернулся в отделение и стал звонить по телефону в областную прокуратуру. Связался с Зайцевым. Изложил ему обстановку. Он долго молчал. Соображал. Слышно было, как он сопит в трубку.

– Надо же такое, – сказал он. – А я уж было поверил в его невиновность… А он сам признался. Может, вы там на него нажали, я имею в виду морально?

– Да нет. Никто его за язык не тянул…

– А что же ты такой скучный? Радоваться должен. Помнишь, я тебе говорил, что Власов уверен в своей безнаказанности, потому и храбрится, хамит. Вот видишь, я оказался прав.

– Ты всегда прав, – сказал я грустно. – Только все-таки он никак не мог оказаться у своего дома через одиннадцать минут после убийства. А его видели именно в это время. Разве только у него крылья выросли… Он там мог быть только через двадцать пять минут. Самое маленькое через двадцать две.

– Вечно ты что-то придумываешь, Сохатый. В конце концов преступник признался сам. Все улики против него. Чего еще тебе нужно? Передавай дело в суд – и конец. Чего ты хочешь?

– Я хочу узнать, кто убил Никитина и за что.

– Большой оригинал! – сказал Зайцев в сердцах и бросил трубку.

– Кто убил и за что?

Собственно, эту фразу можно расчленить на два вопроса. Первый: кто убил? Второй: за что? Как ответить на эти два вопроса? С чего начать? Первая версия оказалась ложной. Она отодвинула следствие на три дня. Может быть, позволила преступнику уйти. Сколько раз давал себе зарок не поддаваться первому впечатлению! Не пользоваться фактами и уликами, лежащими на поверхности. Настоящая улика обычно достается с большим трудом, с потом. А тут что получается? Но почему же Власов признался в несовершенном преступлении?

Я пошел в изолятор временного содержания. Власов лежал на нарах, повернувшись к стене.

– Егорыч, – позвал я его, – спишь, что ли?

Он пошевелился, но так и остался лежать лицом к стене.

– Слушай, зачем тебе это нужно? Ты понимаешь, что ты валишь на свою голову?

Никакого ответа.

– Мне приказывают передавать дело в суд.

Он даже не шелохнулся.

– Ну, как хочешь, Егорыч, только ты это зря. Я тебе ничего плохого не сделал. Я только выполнял свой долг.

Сев за свой стол, я положил перед собой листок бумаги. В левом углу написал «КТО?», в правом – «ЗА ЧТО?». Долго думал, прежде чем занести в левую графу «Пуля». Я записал это слово и подумал, что нужно будет с Агеевым съездить на место охоты и осмотреть ствол и, если там окажутся всего четыре пули, а не пять… А разве не может быть такого, что Никитин один раз промахнулся? Впрочем, нужно все равно узнать точный список всех, кто ездил на охоту. Будет хоть маленькая зацепка.

Что еще можно записать в левую графу? Писать больше нечего… Впрочем, постой… Убийца использовал ружье Власова и подбросил в его колодец гильзу. Почему именно Власов понадобился ему? Очень просто. Тот все время пьян и спит. Удобно. Выходит, убийце еще и повезло, что мы сразу направились по ложному следу. А если он достаточно хорошо знал Власова, то ему нужно было опасаться, что на Егорыча мы никогда не подумаем. Власов частый гость у нас в милиции, беззлобный человек… Следовательно, убийца должен был как-то направить следствие, оставить какой-нибудь ясный маяк. А он ничего этого не сделал. Мы действительно никогда не подумали бы на Егорыча, если б его по стечению обстоятельств не увидели в ту ночь. Ведь только благодаря этому я нашел в его колодце гильзу и осмотрел ружье.

Итак, следствие зашло в тупик. Впрочем, это не совеем точно. Мне стало ясно, что путь, по которому оно шло, был ложным и кончался тупиком, следовательно, нужно было начинать все сначала.

Все факты, касающиеся убийства, оказались несостоятельными, а новых фактов не предвиделось вообще. Нужно было снова и снова выискивать причины преступления.

Предлог был достаточно благовиден: после Никитина остались дела, и кому-то нужно было привести их в порядок. Я созвонился с областью и попросил прислать мне опытных товарищей из ОБХСС.

Зайцев, узнав об этом из третьих уст, по-дружески выговорил мне по телефону. Он вообще был сторонником решительных мер, мой старый приятель Зайцев.

Приехали ребята из ОБХСС. На заводе они предъявили какие-то бумаги из управления, из торга и еще откуда-то и назвались специальной комиссией. Словом, они выступали инкогнито. Немножко подсмеивались над своей ролью. Они привыкли, что их удостоверения и непреклонный вид производят некоторое впечатление. Об этой таинственности попросил я.

На второй день выяснились любопытные обстоятельства. В течение последнего полугодия с завода исчезла неучтенная продукция на сумму в тридцать с лишним тысяч рублей. Помог обнаружить эту пропажу Афонин, начальник посудомоечного цеха. Он вел по личной инициативе какие-то свои стариковские заметки, где учитывалась каждая вымытая бутылка. Количество вымытой посуды не сходилось с количеством наполненной и вывезенной. Пришлось ребятам из ОБХСС аккуратно проверить количество стеклянного боя. Для этого они организовали внеочередной вывоз боя на соседний стекольный завод, а уж там взвесили.

Потом ребята наугад копнули бумаги прошлого года, позапрошлого. И там несоответствие. С Афонина взяли слово. Он поклялся молчать до поры до времени. А уж чего ему это стоило, я догадываюсь.

Мы созвонились с областью, и там сделали внезапную и строго направленную ревизию в нескольких магазинах, которые получали водку прямо с завода, и в других тоже. В двух магазинах удалось обнаружить лишнюю водку, не значившуюся ни в каких бумагах.

Товарищи из областного ОБХСС сделали все возможное, чтобы информация о ревизиях не просочилась на завод..

Пойманные, как говорится, с поличным завмаги не были стоиками и упирались на дознании не очень долго. В тот же день стало известно, что лишний товар доставлял исключительно Куприянов… Да-да, примерный работник, член месткома, однополчанин Никитина, шофер Куприянов Николай Васильевич. Деньги получал тоже он. По три рубля за бутылку, включая стоимость посуды.

А вечером того же дня стало известно самое главное.

Мы сидели с Дыбенко, курили и молчали, потому что уже все было сказано. Тут вошли ребята из ОБХСС. Они сели рядом с Дыбенко.

– Ну вот, а вы волновались… – сказал Коля Потапов, старший инспектор ОБХСС.

А просто инспектор Баташов Володя согласно кивнул.

– Мы не волновались, – возразил Дыбенко.

– У нас сюрприз, – сказал Потапов и посмотрел на Дыбенко.

– Руководствовал во всех водочных делишках убиенный Никитин, Царствие ему Небесное.

– Не может быть, – сказал Дыбенко.

– Может или не может, а есть.

Потапов достал из синенькой папки бумаги.

– И об этом здесь все очень точно прописано.

– Ну-ка? – недоверчиво сказал Дыбенко.

– Ради бога, – великодушно произнес Потапов и протянул Дыбенко бумаги.

Это известие в равной степени и ошеломило, и обрадовало меня. Теперь по крайней мере прояснились возможные причины преступления. И всплыло новое лицо, причастное к этому убийству. Притом уже не в качестве свидетеля, а в качестве предполагаемого участника. Это был Куприянов.

Глава IX

На следующий день, получив санкцию на обыск у Никитиной, я направил туда Дыбенко. Что я только не передумал за то время, пока проходил обыск!

Когда Дыбенко вернулся, моя фантазия разыгралась уже до предела. Я приписал Никитину столько грехов, что их хватило бы на десятерых.

– Мы ничего не нашли, – сказал Дыбенко. – Пусто. Больше того, у меня такое впечатление, что Никитин и зарплату домой приносил не полностью. Есть кое-какие сбережения. Сберкнижка на имя жены. Взносы делались раз в месяц по маленькой, очень маленькой сумме. Что-нибудь рублей пятнадцать – двадцать, не больше.