Сдвиг

Но сначала под женским скелетом наткнулся на второй – скелет ребенка. Судя по коротким штанишкам и рубашонке, мальчик. Года два, не больше.

Меня прошиб пот. Значит, она шла и держала ребенка на руках. Возможно, утомившись, он спал, положив голову ей на плечо, уверенный, как все дети, что на руках у мамы с ним ничего плохого случиться не может. Господи, это кем же нужно быть, чтобы открыть огонь? Какой приказ получить? Перед каким выбором оказаться? Ладно, спокойно, сейчас это не важно. А что важно?

Я поднял сумку, открыл. Под сменой детской одежды наткнулся на простенький кошелек из кожзаменителя. Почему-то не особо удивился, обнаружив там синюю бумажную пятерку, светло-коричневый рубль и мелочь старыми советскими деньгами. Узнал их. Пару лет назад в доме родителей взял с книжной полки «Иосиф и его братья» Томаса Манна, и оттуда выпала древняя заначка – четыре такие же пятерки и рубль. «Опа, – сказал папа. – Обед давно съели, а тут и ложка нашлась. Жаль, нельзя уже обменять, неплохие были деньги». Примечательно, что никто из родителей так и не признался, кто из них совершил этот долговременный вклад. Сослались на то, что память уже не та.

На этом процесс идентификации личности погибших закончился – ни паспорта, ни каких-либо других документов я не нашел. Бросил сумку, огляделся. Ничего не изменилось вокруг – тот же блокпост, заброшенное шоссе и город-призрак за ним. Ветерок и тишина.

Могилу я выкопал неглубокую – на два с половиной штыка. Земля была мягкой, податливой, но мне совершенно не хотелось долго возиться. Не говоря уже о том, что рытье могил – не то занятие, которое веселит мое сердце. Но и бросить эти останки валяться под открытым небом я не мог. Они и так пролежали здесь слишком долго. Заслужили покой.

«Ты всех, кто тебе попадется, собрался хоронить? – ехидно осведомился я сам у себя, пока ходил к машине за лопатой и рабочими перчатками. – Может быть, там, за шоссе, иссохшие трупы и скелеты в каждом доме?» И сам же себе ответил: «Нет, не всех. Но этих похоронить должен. Не знаю почему. Так надо».

Когда закончил, тучи окончательно разошлись и полуденное солнце красиво позолотило своими лучами связанный из двух палок, импровизированный крест.

– Господи, – сказал я, – помилуй души этой женщины и ее ребенка. Уверен, они ни в чем не виноваты перед Тобой.

Перекрестился, постоял над могилой, забросил лопату на плечо и пошел к машине. Хотелось есть.

У машины я помыл руки водой из десятилитровой канистры, которую всегда вожу с собой и стараюсь держать полной, потом сел за руль и съел три пирожка с мясом из шести, захваченных из кафе «У Армена». Запил той же водой и почувствовал себя если и не сытым, то вполне готовым к дальнейшим действиям. О том, что еды у меня почти нет, старался не думать. Смысл? Если человек сталкивается с тем, с чем уже столкнулся я, то откуда ему знать, что с ним может случиться через несколько часов? Дал Бог день, даст и пищу. О чем, кстати, неопровержимо свидетельствовали три оставшихся пирожка с мясом.

В помещении блокпоста, куда я на всякий случай спустился, вытащив пистолет из-за пояса (патрон в стволе, с предохранителя снят), оказалось пусто и, если не считать паутины по углам и мелкого мусора на бетонном полу, почти чисто. Сколоченный из досок стол, две табуретки, дощатые же двухэтажные нары для отдыха дежурной смены. Ни стреляных гильз, ни пустой и ржавой консервной банки, ни закаменевшего окурка, ни постера с полуобнаженной девкой или на крайний случай какого-нибудь агитплаката на стене. Значит, уходили организованно, все убрали за собой.

Все, значит, убрали, а убитых женщину с ребенком бросили на растерзание диким зверям и воронам… Воины. Защитнички Родины. «Не осуждай раньше времени, – сказал я себе. – Ты понятия не имеешь, что здесь произошло, кто и при каких обстоятельствах убил женщину с ребенком. Ты даже не знаешь на самом деле, где находишься».

С последним я определился, когда выехал сначала на пустое, сто лет не ремонтированное, все в трещинах и выбоинах шоссе, а потом, буквально через сто метров, свернул на такую же дорогу, ведущую в город. «Добро пожаловать в Эйнштейн, – гласила едва различимая надпись на торчащем справа одиноком скособоченном дорожном щите, который, как мне показалось, вряд ли переживет наступающую зиму, – образцовый город советских тружеников науки!» И стилизованное изображение атома, расположенное над текстом.

Город Эйнштейн? Никогда не слышал о наукограде с таким названием. Дубну знаю. Обнинск. Королев. Новосибирск в конце концов с его академгородком и научной славой. Да что там о наукограде! Почему-то мне кажется, что и обычного городка с таким названием в России нет и никогда не было. Как плохо, однако, без Интернета, никакой возможности проверить информацию. Только память. Вот память-то как раз и подсказывает, что такого города нет. Ага, память подсказывает одно, а глаза видят совсем другое. Чему верить?

Верить приходилось глазам. Но то, что я видел, пока никак не разъясняло ситуацию. И даже еще больше ее запутывало.

То, что город брошен, и брошен, судя по всему, давно, мне было ясно, когда я еще осматривал его в бинокль. Другое дело, что мне не хотелось в это верить. Очень не хотелось. Настолько, что я всячески гнал эту упрямо возвращающуюся мысль, уговаривая себя, что данных пока мало.

Брошен или… вымер. Кладбище, раскинувшееся далеко вправо и влево от дороги сразу за дорожным щитом с названием города, невольно подтолкнуло меня к этой мысли.

Поначалу я не понял, что это кладбище. Пустырь и пустырь. Холмики какие-то, бурьяном да лебедой поросшие. Деревья кое-где. Затем мой взгляд за что-то зацепился, и я увидел православный могильный крест. Потом второй, третий…

Остановил машину, вышел. Присмотрелся. Точно – кладбище. Необычайно большое, это да. Может быть, и город большой? Откуда взяться большому городу на севере Калужской области, где я сейчас нахожусь? Во всей области от силы миллион населения, может, чуть больше. В Калуге, думаю, около трехсот тысяч. Значит, в неведомом мне наукограде Эйнштейне могло проживать тысяч сто народу. Много – сто пятьдесят. А кладбище такое, будто здесь целый город похоронили до последнего человека…

Я похолодел.

Стоп. Что, если так и есть?

Еще раз внимательно осмотрел гигантский погост. Даже достал бинокль. И заметил, что разные части кладбища сильно отличаются одна от другой. Вон там, слева, в отдалении, ближе к шоссе – явно старая часть. Не слишком обширная, между прочим. Словно остров, занимающий примерно пятую-шестую части озера. Поросла мощными липами да кленами, оградки видны, памятники со звездами. Все по-советски. А вот вне «острова» картина другая. Памятники с оградками попадаются, но гораздо реже. Ближе к городской застройке и вовсе никаких оградок не видать – сплошные православные кресты. Многие уже сгнили и упали, но некоторые продолжают стоять. Просто кресты, воткнутые в едва заметные, оплывшие от времени и непогод могильные холмики. Некоторые с табличками, но надписи на них давно съела коррозия. Некоторые же и вовсе без табличек, совсем покосившиеся, грубо и наспех сколоченные из досок, изначально явно для этого не предназначенных. И деревьев здесь меньше. Те же, что есть, гораздо моложе своих собратьев в старой части – и ниже, и тоньше.

То есть что мы наблюдаем?

Сначала людей нормально хоронили на городском кладбище, ставили на могилы советские обелиски, обносили оградками. Потом, когда количество умерших резко возросло, про оградки и обелиски забыли и вернулись к православному кресту. Я, конечно, не большой знаток советских обычаев, но, по-моему, людей должно было круто прижать, чтобы они массово обратились к вере предков. Пожалуй, даже круче, чем в Великую Отечественную. Пойти, что ли, полазить между могилами, поискать даты смерти? Нет, ну его. Не хочу. Поищу другие источники информации.

Я сел в машину, тронулся и через пять минут въехал в город.

Ни единой души на улицах, где там и сям сквозь асфальт уже проросла трава, кусты и деревья.

Запущенные, давным-давно требующие ремонта жилые дома и здания.

Брошенные автомобили у обочин. Царапающие взгляд облезлой краской и ржавчиной, часто с разбитыми окнами и фарами, на спущенных, полусгнивших шинах «Жигули» различных модификаций, «Москвичи», «Волги» и «Запорожцы» выглядели так, словно их хозяева ушли и не вернулись лет двадцать пять назад. А то и все тридцать. Кроме легковушек, несколько раз мне попались и грузовики, тоже все советских марок – два «трудяги» «ЗИЛ-130», родственный им по дизайну и тоннажу «ГАЗ-53» и армейский «УРАЛ-375 Д» с кузовом под брезентовым тентом. В этот я не поленился заглянуть и тут же спрыгнул назад на тротуар. Машинально огляделся, перевел дух и заглянул снова.

Один, два, три, четыре.

Четыре скелета, на которых местами сохранилась иссохшая серо-коричневая кожа, облаченные в полусгнившее солдатское обмундирование образца семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, вповалку лежали на полу. Сапоги были только на одном. Кирзовые, солдатские, порыжевшие и потрескавшиеся от времени и непогод.

В кузов я не полез, так и стоял на подножке, вцепившись в деревянный борт, завороженный открывшейся передо мной картиной.

Брезентовый тент во многих местах прохудился, и сквозь прорехи свободно проникали солнечные лучи, в которых красиво танцевали мириады пылинок. На черепе одного из скелетов каким-то чудом еще держалась пилотка. Тонкий солнечный луч, преодолев сто пятьдесят миллионов километров от Солнца до Земли, прошел сквозь атмосферу, нашел дыру в старом брезентовом тенте невесть когда брошенного армейского грузовика, проник в нее и засиял малым чистым островком света на алой эмали пятиконечной солдатской звездочки. Зачем? Я склонялся к мысли, чтобы мне, Даниле Воронину (двадцать девять лет, гражданин России, холост, служил, не судим), было не так страшно. Потому что мне и впрямь было страшно. Не до такой степени, чтобы немедленно прыгать в машину и гнать из этого города мертвых куда подальше, пока при памяти и ветер без камней. Но уже близко. А этот луч как бы говорил мне: «Смотри, и в этом царстве смерти, безнадеги и зловещей тайны есть красота. Да, мимолетная, сюрреалистическая и даже жутковатая. Но все же – красота. А там, где есть красота, так или иначе продолжается и жизнь. Главное – не отчаиваться и не впадать в панику. Я же не отчаиваюсь. Делаю свое дело – несу тепло, свет, энергию. Тебя вот порадовал. И ты давай приободрись. Мертвые не страшны. Бояться нужно живых, тебе ли не знать».

Я знал, но полностью согласиться с лучом не торопился. Приободрить-то он меня приободрил, не без этого, однако, чем дольше я смотрел на мертвецов, тем больше разных мыслей по поводу их смерти появлялось в моей голове.

Два скелета лежали на полу в середине кузова. Еще два полусидели-полулежали, привалившись спинами к кабине, на пилотке того, что был от меня по левую руку, как раз и сияла в солнечном луче алая звездочка. Хотя, уже не сияла. Луч сместился и теперь падал на выцветший малиновый погон с одной широкой желтой поперечной лычкой и белыми буквами СА. Старший сержант. Советская армия. Внутренние войска.

Приплыли.

Теперь понятно, почему на них обмундирование, какое я видел только в кино.

Я все-таки пересилил себя и залез в кузов. Никуда не денешься. Хочешь понять, что происходит, боец, внимательно изучай обстановку, вникай в детали и думай. Так учил нас командир разведроты старший лейтенант Холод. Алексей Владимирович. И ни разу в жизни я не пожалел о его уроках.

Ни оружия рядом, ни документов в карманах. Вероятно, много лет назад живые позаботились о том, чтобы избавить мертвых от ненужных бумаг и вещей. Даже поясными ремнями не побрезговали… Хм. А может, это были губари? В смысле, военнослужащие, отправленные на гауптвахту? Довелось мне как-то пять суток по решению суда провести на гарнизонной гауптвахте (попался по большой дурости милиции в самоволке), так, помнится, ремень у меня сразу отобрали. И на работу в комендатуру потом возили без ремня. Вернули по отбытии наказания. Поэтому ни оружия у них нет (откуда у арестантов оружие!), ни каких бы то ни было личных вещей, ни ремней. «Ага, – сказал я себе. – Везли их, значит, куда-то. На губу или с губы, на работы. Под конвоем, как положено. Конвой, понятно, вооруженный. И тут… что? Четверо губарей кинулись на конвой? А тот не растерялся и пустил в ход оружие. Расстрелял всех к такой-то матери. И ушел. Прихватив с собой водителя, который и вовсе не при делах. Ерунда какая-то. Воображение разыгралось. Какие губари, какой конвой? Может, все не так было. Просто ехали четверо солдатиков в кузове, а потом взяли и умерли… М-да, еще лучше. Прямо-таки гений дедукции вы, Данила Игоревич. Мыслитель, голова! Отчего умерли-то? А отчего люди умирают? Насильственная смерть, включая самоубийство, – это раз. Болезнь – два. Голод или жажда – три. Старость – четыре. И какая же причина здесь?

Я еще раз внимательно оглядел останки. Дырок в черепах вроде бы нет. Если их и застрелили, то не в голову. Умерли от какой-то болезни? Но почему здесь, в кузове армейского грузовика, а не в госпитале, например? То же самое относится к голоду. Голодный человек активно ищет еду, а не ждет смерти от истощения. Про жажду и вовсе смешно говорить, когда речка под боком.

Но самое главное – почему их не похоронили? Так же, как ту женщину с ребенком?

«Потому что некому было хоронить», – ответил я сам себе и похолодел. Уж больно этот ответ походил на правду.

«Не бросают люди мертвецов на улицах без крайней на то необходимости, – думал я, возвращаясь в машину и садясь за руль. – Даже если город был покинут его жителями в страшной спешке, в панике, когда некогда думать о похоронах, тут лишь бы себя и близких спасти, все равно выжившие потом вернулись бы и сделали то, что положено – похоронили мертвых. Вот на том кладбище при въезде и похоронили бы. Но они не вернулись. То есть получается, что и возвращаться было некому? Страшненькая мысль. Совсем страшненькая».

Чем больше я об этом думал, тем больше мне все это не нравилось. Гипотезы – одна фантастичнее другой – сменяли одна другую в моем воспаленном мозгу, подобно каналам на экране телевизора, когда уставший раздраженный человек раз за разом щелкает пультом в надежде наткнуться на картинку и звук, которые хоть как-то бы его успокоили, дали расслабиться, принесли желанный отдых. Но этого не происходит.

Помнится, в детстве я иногда мечтал оказаться в таинственном заброшенном городе. Лежишь ночью в кровати и представляешь себе его безлюдные улицы и площади, пустые дома. Город абсолютно цел, вот только оставлен жителями неизвестно когда и неизвестно почему. Мне, юному бесстрашному исследователю, путешественнику и разведчику, предстоит это выяснить, разгадать все тайны, преодолеть массу смертельных опасностей, заодно найти и спасти из лап страшных врагов прекрасную девушку и вместе с ней триумфально вернуться домой. Следует признать, что до возвращения домой доходило редко – обычно я засыпал на этапе встречи с девушкой.

Не зря мудрые люди говорят, что мечтать надо аккуратнее, поскольку мечты могут и сбыться. Доказательство этому – прямо передо мной. Да что там передо мной, оно вокруг меня! Я просто в самом центре этого гребаного доказательства! И что, радуюсь тому, что мечта сбылась? Екает ли сладко мое сердце в предчувствии необычайных приключений? Черта с два. Самое насущное желание – убраться отсюда как можно дальше и оказаться вновь среди живых людей. Вот прямо сейчас. Не заходить в дома, не пытаться понять, что здесь произошло, а просто взять и убраться. Благо бак почти полон (я заправился утром, перед съездом на грунтовку, как чувствовал), и у меня есть целых три вполне съедобных пирожка с мясом, фляжка с коньяком (неприкосновенный запас, всегда беру в дорогу), пистолет с двумя обоймами патронов к нему, канистра с водой и неизвестно что в недоставленной посылке клиенту. Кстати, неплохо бы посмотреть, что там действительно. Ибо есть крепкое подозрение, что не будет уже посылка доставлена. Ох, не будет. Извините, у нас форс-мажор. И, возможно, не только у нас. У всех.

4

«Меня зовут Шадрин Иван Гордеевич. Мне шестьдесят два года, и я по-прежнему существую».

Эти слова (менялся только возраст), проснувшись, он мысленно произносил каждое утро на протяжении последних без малого тридцати лет. С тех самых пор, когда после взрыва, разнесшего к чертовой матери все его прошлое, настоящее и будущее, Иван обнаружил себя и Леню Максимчука в зимней дальневосточной тайге практически без средств выживания. А уж потом, когда выжить все-таки удалось, понял, что в этом мире их как бы не существует. Во всяком случае, официально. И, что было особенно трудно осознать, никогда не существовало. Леня был ранен. Один из обломков ракеты, которые огненными метеорами падали вокруг и, остывая, бессильно шипели в снегу, почти нашел возможность прервать молодую жизнь капитана госбезопасности Леонида Святославовича Максимчука, и, если бы тот, убегая, вовремя не споткнулся о невидимую под снегом валежину, тем самым отклонившись на несколько сантиметров от смертельной траектории, сегодня Ивану не пришлось бы свидеться со старым товарищем.

Такие встречи были у них регулярными и даже вроде бы ритуальными.

Когда-то, в самом начале новой жизни в изменившемся мире, Иван и Леонид виделись чуть ли не каждую неделю. Это было необходимо обоим. Хотя бы для того, чтобы напомнить друг другу о том, что все с ними произошедшее и происходящее не плод больного воображения, а самая что ни на есть натуральная реальность. Пусть уже и не та, в которой они родились и прожили первую часть своей жизни. Иван – тридцать три года, а Леонид – двадцать девять лет. Именно в этом возрасте Родина, партия и родная Контора доверили им миссию, важнее которой вряд ли выпадало на долю кого бы то ни было за всю историю человечества. Разве что Христу, но Иван Гордеевич, хоть и был атеистом еще советского разлива, всегда понимал, что подобное сравнение неуместно.

– Проснулся? – дверь отворилась, и в спальню заглянула жена Лида. – Вставай, а то мне скоро убегать. Придется тогда самому завтракать.

– Куда это? – спросил Иван Гордеевич, потягиваясь. – Суббота же сегодня.

– Я тебе еще вчера говорила. Мы с Галкой на выставку идем, в Пушкинский. С утра надо, а то потом очередь набежит – замаешься стоять.

– А, – вспомнил Иван Гордеевич. – Экспрессионисты. Не люблю.

– И об этом мы вчера тоже говорили, – усмехнулась жена. – Давай вставай. Реалист.

И закрыла дверь.

Вовремя закрыла. Иначе наверняка заметила бы, как изменилось его лицо. На короткий, почти неуловимый миг (навыки владения собой, полученные на службе в КГБ, оставались с человеком на всю жизнь), но все же достаточный для жены, прожившей с мужем двадцать восемь лет. Ерунда, конечно. Спроси Лида заботливо, что случилось, он бы искусно сделал вид, что не знает, о чем она говорит. А она бы сделала вид, что ему поверила. Так и ходили бы каждый со своим видом до вечера. И потом все равно пришлось бы выдумывать по-настоящему правдоподобную версию. К примеру, что слово «реалист» неожиданно вызвало у него неприятную ассоциацию (и это чистая правда!). Только вот в связи с чем… Ага! Что-нибудь про давным-давно позабытую вражду между реалистами и гимназистами – учениками дореволюционных реальных училищ и гимназий, описанную еще у Вениамина Каверина в «Двух капитанах». Или это было у Валентина Катаева в «Хуторке в степи»? Неважно. Лида поймет. Она, в данном контексте, со своим филологическим образованием выступает, ясное дело, как гимназистка. Почти дворянка, можно сказать. Невольно указавшая мужу на его рабоче-крестьянское происхождение. Хе-хе. Пусть вспомнит, что ее муж тоже временами бывает весьма тонкой и впечатлительной натурой. Особенно с утра и до завтрака. В любом случае узнать истинную причину его реакции на «реалиста» Лида не должна. Ни при каких обстоятельствах.

Тридцать лет назад им с Леней Максимчуком пришлось выдумать себе прошлое. Да такое, чтобы ни у кого, включая коллег из Конторы, не возникло ни малейших сомнений в его истинности. Да, поработали они как следует, вспомнили и применили на практике все, чему их так тщательно учили в Высшей школе КГБ имени Ф. Э. Дзержинского. Особенно много пришлось повозиться со шлифовкой мелочей, на которых чаще всего и палятся агенты. Ничего, соорудили в конце концов две шикарные крепкие легенды, подтвержденные безупречными документами, и начали новую жизнь. Ну ладно, почти безупречными. Но обо всем этом, как выяснилось, не стоило особо беспокоиться. Через четыре года грянул 1991-й, «великий и нерушимый» Советский Союз развалился, словно детский замок из кубиков, на который случайно наступила нога нетрезвого отца, и всем на все стало наплевать. А потом появились новые документы, абсолютно подлинные, потому что хотя и делались на основе поддельных, но выдавались уже официальными органами власти, а соответствующие данные раз и навсегда заносились в официальные же базы данных. А значит, имели полную и настоящую силу – не подкопаешься.

Как бы то ни было, никто в этом мире, кроме Лени Максимчука, не был знаком с истинной биографией Ивана Гордеевича Шадрина. Включая любимую жену Лиду и не менее любимую, хотя и без меры своенравную дочь Олю. И хорошо, что не был. Потому что, вздумай они с Леней рассказать кому-нибудь о том, как обстоят дела с их биографиями на самом деле, слыть бы им тронутыми умом чудаками до конца жизни. В лучшем случае. На Руси беззлобно и даже с симпатией относятся к тем, кто любит ради красного словца приврать, озвучить невероятную байку, прихвастнуть. Но совсем иное отношение к тем, кто пытается сочинить себе новую жизнь, убедить хорошо знающих тебя людей в том, что ты не тот, кто есть на самом деле, а какой-то другой, таинственный человек с таинственным прошлым (настолько таинственным, что о нем и поведать толком нельзя – сведения, мол, секретные). Проще говоря, не любят на Руси самозванцев. Очень не любят. Говорят, в стародавние времена, если человека уличали в подобном, то и пришибить до смерти могли. А не присваивай себе не свою жизнь, не носи личину, будь собой!

Так что фигушки вам, дорогие мои, а не правду. Личина давным-давно приросла и стала самой что ни на есть настоящей личностью. Не отодрать. Да и не надо.

Он поднялся, сходил в туалет и, обоняя доносящийся из кухни восхитительный запах жарящихся оладий, привычно поймал и тут же отверг мысль о том, не пропустить ли в честь субботнего дня зарядку. Эта соблазнительная мысль часто посещала его по выходным. Но Ивану Гордеевичу слишком хорошо было известно, какой никчемной, жалкой и смешной покажется она ему после серии физических упражнений и контрастного душа. Без ежеутренней зарядки невозможно чувствовать себя в форме. Особенно в его возрасте. И это чувство гораздо приятнее и, главное, долговечнее мимолетного и весьма сомнительного удовольствия от немотивированного потакания собственной лени.

Когда Иван Гордеевич в халате и тапочках вышел из душа, завтрак – оладьи со сметаной и медом и свежезаваренный кофе в большой джезве – ждал его на столе, а жена Лида собиралась на выход. Он сел за стол, налил кофе в чашку, подумав, макнул оладью в сметану и откусил сразу половину. Прожевал, запил кофе, проглотил. Восхитительно. День начинается неплохо, дай бог и дальше так.

– А ты сегодня чем занят? – громко осведомилась Лида из прихожей.

– Поработаю, потом в город поеду. – Он доел первую оладью, взялся за вторую и на этот раз окунул ее в мед. – Надо кое с кем увидеться.

– Небось с Перепелицей твоим? Максимчуком?

– В десятку, – польстил жене Шадрин. – Каждый раз поражаюсь, как это у тебя выходит.

– Тоже мне, загадка. У тебя ж на лице все написано.

– Да, – с нарочитым сожалением вздохнул он. – Такова моя судьба – ничего от любимой жены скрыть невозможно.

– И это хорошо, – резюмировала Лида. – Целуй меня, я пошла. И много не пейте. А то знаю я вас.

– Мы, может, и вовсе пить не будем, – сказал он, подходя и целуя жену в щеку. – Так, по кружке пива.

– Ну-ну. Знаю я ваше «по кружке». Ладно, позвоню, когда из музея выйду.

– Буду ждать.

Лида выскользнула за дверь, и Шадрин остался в доме один. Сел продолжать завтрак, включил телевизор. Шли последние новости. Ведущий – молодой, симпатичный, но без ярко выраженной индивидуальности парень, глядя как будто в глаза зрителю, а на самом деле читая невидимый зрителю текст, заканчивал фразу:

– …кадры, снятые с вертолета телевизионной группы.

На экране возникла горная дорога. По ней гигантской змеей растянулось тело шоссейной велогонки – десятки спортсменов, с энтузиазмом, достойным лучшего применения, налегающие на педали своих машин. Гонщики, идущие в голове, скрылись за поворотом, и вертолет переместился дальше и правее, чтобы камера видела все. Она и увидела. Почти сразу за поворотом дорога вгрызалась в тело горы широкой петлей. Левая часть этой петли шла на спуск, правая – на подъем. А ровно посередине лежало облако плотного, похожего на шапку пивной пены тумана.