Торговец отражений

Грейс улыбнулась.

– Послушай, не надо. Во-первых, я не ем печенье с шоколадом, и, во-вторых, ты мне ничего не должна. Я всегда рада помочь, но не могу обещать, что он меня точно послушает.

– Да конечно, конечно! Я все понимаю. Мы ведь взрослые, как-никак, люди. Но если он даже задумается, уже будет отлично. А то он ведь и не думает.

Руби, наконец успокоившись, перевела разговор в другое русло. Долго она рассказывала о поездке к Шеннону домой, об их винодельне, забыв даже, что уже говорила об этом. А потом, когда вспомнила о том, что рассказывала о семье своего парня уже достаточно, переключилась на разговор о насущном.

– А ты не видела никого из психов на лекции? – спросила она и улыбнулась.

– Кого? – поинтересовалась Грейс.

– Ну, компанию Шелдона Лэмба. Этого, который здоровый такой, тощий, курчавый.

– Не помню.

– Сейчас, подожди. Вот, они! Этот Шелдон, Джеймс, Сабрина, Элизабет, Джексон. – Руби прочитала их имена из заметок в телефоне. – Джексон, правда, перевелся. Вот, еще в том году. Его уже давно на территории Ластвилля не видели. А остальные учатся. Ну, скорее числятся. Скоро их выгонят, наверное.

– Да, я, кажется, слышала их имена.

– А видела?

– Не видела.

– Точно?

– А почему ты спрашиваешь?

Руби не просто так звалась Руби. Рубин камень, в общем-то, красивый. Но он больше напоминает заледеневшую кровь, чем драгоценность. Также и с Руби. Она только на первый взгляд казалась обыкновенной красоткой. Все куда сложнее.

– Просто мне казалось, что ты тоже заинтересована в них.

– Я?

– Ну, да. Ты, – смутилась Руби.

– Мне нет до них никакого дела, – ровно ответила Грейс.

– Да как же? Сейчас все только о них и говорят.

– Ну, пусть говорят. Мне нет до них никакого дела, ты же знаешь, у меня сейчас много работы.

– А, точно, та исследовательская работа для международного конкурса Ливье?

– И для конференции в Лондоне. Я туда с ней поеду, если все получится.

– Ливье с тобой?

– Скорее это я поеду с ней, а не она со мной и моей работой.

Руби могла бы услышать звон, словно разлетевшийся по кафе от разорвавшейся струны, но не услышала.

– Да, это та еще задачка. Но знаешь, ты сможешь. Я как-то и не сомневаюсь в тебе, – по-доброму отмахнулась Руби и улыбнулась. – Хотя все-таки не могла не слышать о том, что говорят. Не верю. Ты все знаешь.

Грейс пожала плечами.

Руби сдалась.

– Если совсем начистоту, то мне нужно просто что-то решить с этими психованными. Скоро декан наш будет брызгать слюной из-за их прогулов. Когда-то с меня и спросят.

– Думаешь, до них дело есть кому-то дело? Вот декана, например, я как раз и не видела.

– Ему? Ему абсолютно нет. Он сейчас катается на лыжах где-то в Швейцарии и не думает даже о каком-то Лэмбе или Хантере. Но вот родителям этих психов явно не все равно будет, когда их исключат. И когда они поймут, что их детки не сдали экзамены, явятся, будут скандалы закатывать, вот тогда позовут меня. А я совсем не хочу сидеть рядом с папашей какого-нибудь Хантера и слушать о том, как это прославленный Ластвилль не может выучить его сыночка.

– Я ничего не знаю, Руби, правда. Даже не знаю, чем помочь, – сказала Грейс и, подперев щеку ладонью, отвернулась к окну.

На площади ветер подбирал с мощеной дорожки листья цвета янтаря и играл ими в персиковом свете дня. Прекрасное зрелище.

– Надо спросить у кого-то, что с ними, – подумав, сказала Руби.

– Но ты же сама говорила, что с ними же никто не общается.

– Точно, они же асоциальные еще. Свалились же проблемы мне на голову!

– Не переживай. – Грейс накрыла маленькую ладонь Руби своей, похлопала ее пару раз и убрала. – Может, спросить соседей по комнатам?

– Так в том-то и дело, Грейс, что нет соседей. Они не живут в общежитии. Я вообще не знаю, где они живут.

– Университет не располагает информацией о том, где живут его студенты?

– Ну, об обычных студентах Ластвилль знает больше, чем нужно. Но об этих… этих взяли будто бы с улицы.

Руби вдруг поставила сумку на колени и вытащила из нее большую папку. Вынула из нее файл, аккуратно раскрыла его и положила на стол листы. Личные дела.

– Откуда они у тебя? – удивилась Грейс.

– Староста я или нет? – Улыбнулась Руби. – Нашла, ну, вернее, позаимствовала. Никто же не увидит, если я вдруг зайду куда-то и возьму бумажек, да? У них камер там нет, вернее, их выключили, мне по секрету сказали, не говори никому! Будто бы мне просто нужно кое-что заполнить.

– Ты что-то такое на самом деле заполяешь?

– Секретарша там хорошая. Я попросила и сняла копии.

Грейс улыбнулась в ответ.

– Только вот толку от этих личных дел никакого, – продолжила Руби. – Вот, смотри мое. Все же расписано, все понятно. Вот, я родилась в такой-то семье. У семьи бизнес, живем вот тут, есть адрес. Видишь, как много написано? Все мои достижения, и учеба по обмену, и выигранные конкурсы, и олимпиады. Да тут ничего не скроется! А теперь смотри досье Лэмба.

Руби вытащила из середины полупустой листок с размазанной фотографией в углу, шлепнула им по столу и ткнула пальцем в пустые строки.

– Да, совсем кратко, – пробежав короткий текст наискосок, заключила Грейс.

– Вот именно. Смотри, у него даже в графе «родители» ничего не написано.

– Может, он сирота?

– Сирота? – усмехнулась Руби. – Тогда он бы здесь не учился. А если бы и учился, то на части бы разрывался, лишь бы всем понравиться. Ты хотя бы раз видела на улице человека, который бы учился на грантовые деньги или на деньги стипендии? Они не гуляют, а только учатся. А Шелдон? Его видели, может, человека два. Может, он задания какие-то делает, но он же не может не появляться совсем! Даже те, кто учатся на Чивнинг3, учатся. Даже те, кто просто платят, учатся. А этих, этих же выгонят!

– А остальные? Они должны ходить.

– Может и ходят, у них есть, может, другие предметы.

– Их видели только в музее? – спросила Грейс.

– Остальных? – Руби задумалась. – Кажется, Хантера как-то видели. Он приходил на какие-то семинары, сидел сзади, печатал что-то, а потом уходил раньше времени и исчезал куда-то. Хотя, может, это и не он был. Черт их знает, они же для всех как невидимки. Их, наверное, не все преподаватели в лицо не знают. А ты видела кого-то?

– Сейчас мне кажется, что одну все-таки видела, но не помню точно, кого именно. На семинаре недавно.

– Я тоже, мельком. Кажется, это та, которая самая высокая. Элизабет, кажется.

Руби допивала кофе. Грейс смотрела на пейзаж за окном и улыбалась.

– А почему вдруг всем так стала интересна эта компания? Если они никого не трогают, на глаза не попадаются. Почему всем так интересно? – спросила она, когда Руби вновь освободилась.

Рубиновые губы Руби растянулись в улыбке.

– Уайтхед пропал, помнишь?

– Такое сложно забыть, – хмыкнула Грейс. – Но они-то тут причем?

– Я почему-то думаю, что эти чокнутые тоже могли как-то в этом участвовать, – доложила Руби, продолжая улыбаться.

– На них указывают какие-то улики?

– Никаких. Улик вообще почти нет. Даже телефон этого Уайтхеда не могут выследить, он как сквозь землю провалился… Но что-то тут нечисто. Помнишь, в том году сгорела пристройка? Мне кажется, что это они виноваты.

– Почему? – спросила Грейс.

– Не знаю. Просто они слишком странные, чтобы быть адекватными.

– Но знаешь, насколько я помню, пристройка сгорела от того, что садовник решил устроить романтический ужин студентке, а потом подул ветер, опрокинул подсвечник, дом загорелся. Все в том году говорили, в газете писали. Садовника ведь даже привлекли к ответственности.

Руби задумалась, почесала подбородок.

– А, точно. Я помню, все еще смеялись с этого недотепы. Но все равно не нравится мне эта компания. Странные они. Даже если они тут и не виноваты совсем, все равно ничего хорошего от них ждать не надо. Особенно мне.

– Потому что ты староста?

– Конечно! Я чувствую, что они мне гнилой букетик подкинут еще до конца года.

Грейс выждала подходящего момента, а потом сказала:

– Знаешь, Руби, иногда мне кажется, что нелюбовь к незнакомцам – это какой-то защитный механизм. Будто бы ненавидя кого-то неизвестного, защищаешь себя от такой же ненависти других. Какой-то обмен ненавистью получается. А зачем ненавидеть?

– Ненавидеть?

– Конечно. Они ведь даже ни с кем не общаются, их будто нет. Их даже никто не знает, а почему-то все равно умудряются ненавидеть. Странно это как-то, мне кажется. Не должно так быть.

– Это тебе, с философским умом, так кажется. – Улыбнулась Руби. – Другие так не думают… Хотя, знаешь, я ведь не ненавижу их. Мне вообще на них все равно. Я их не знаю даже, видела, может, пару раз. Просто не хочу себе проблем. Я и так староста. Проблема – мое второе имя. А они могут наградить меня еще, целым мешком.

Грейс улыбнулась в ответ и ушла в свои мысли. Руби перевела тему и рассказывала уже о проекте кафе, над которым работала вот уже вторую неделю. Грейс слушала вполуха, думала о своем.

И вдруг ее мысли потухли.

В сторону храма направлялось одно маленькое серое пятно.

Руби не заметила его. Слишком увлеченная разговором, она обращала внимание только на свое вдохновение. А Грейс взгляда не сводила с пальто, которое быстро, словно прячась от солнечного света, скрылось в оранжевом буйстве.

Думать долго не пришлось.

– Я, наверное, пойду. Надо сбегать в библиотеку и дописать статью, – сказала Грейс, взглянув на наручные часы, и улыбнулась.

Эту улыбку знали все и считали ее абсолютно приятной.

Руби тоже стала собираться. На этот день, как и любой другой, у нее были большие планы, которыми она делилась с Грейс до тех пор, пока их пути не разошлись у чумного столба.

Грейс дождалась, пока Руби скроется в переулках, спустилась по потемневшей от времени и влаги лестнице и исчезла в оранжевом блеске листьев. Неспешно она дошла до библиотеки, не успела даже вдохнуть аромата затхлости, как повернула и забежала в дверь храма следом за пожилым человеком, который, заметив ее, любезно пропустил вперед. Грейс улыбнулась ему. Ей нравились вежливые люди.

Главный храм Ластвилля не поражал убранством или размерами, но было в нем что-то приятное. Жемчужное сияние главного зала ослепляло прихожан безупречностью, а разноцветные витражи, искрившиеся на солнце и отбрасывавшие на стены фигурные отблески, дарили ощущение Его присутствия. Орган молчал. Не время его звездного часа.

Грейс не пришлось долго вглядываться. Ее она заметила почти сразу.

В дальнем углу зала, чуть повернувшись, на одной из лавочек, сидела Сабрина Сноу. Мышиного цвета голова почти сливалась с пальто. Тонкая и короткая шея скрывалась за воротником, и казалось, что голова пришита прямо к нему. Сабрина складывала руки в молитвенном жесте и шептала тихо-тихо, даже в могильном безмолвии нельзя было разобрать ее голоса, и ветер за стенами храма казался громче. Помимо нее и пожилого мужчины, который, пройдя мимо Грейс, уселся в уголок, достал из портфеля маленький молитвенник и углубился в чтение, никого в храме не было. Грейс поняла, кого не хватало. Священника нигде не видно. Странно, что ушел так рано.

Грейс села на последний ряд. Она, никогда в Бога не верившая, любила приходить в храмы. Что-то захватывающее чудилось в истинно верующих людях. В силе, с которой они обращали молитвы к небу, виделась сила всего человечества, находившего в себе мужество и смелость подниматься с колен каждый раз, когда само понятие человечности вставало под вопрос. Было в этом что-то необыкновенно трогательное.

Грейс не занималась ничем. Не думала, не мечтала. Она сидела и смотрела по сторонам, не вглядываясь ни во что. Каждую скамейку храма она знала наизусть, каждую царапинку на спинках выучила прикосновениями, и даже расписание проповедей лежало у нее в верхнем ящике стола.

Храмом овладевало спокойствие. В нем царствовала тишина. Бог, как и всегда, молчал.

Время там текло не как везде. Минуты превращались в часы, часы – в минуты, и сколько бы человек ни просидел в храме, все равно ему казалось что прошлом слишком мало. Он заманивал спокойствием и вечностью, которой так не хватало скоротечным людям.

Сабрина ушла раньше Грейс. Сложно сказать, сколько они просидели вместе. Сабрина быстро поднялась, подобрала пальто, которое, стоило ему лишь немного сползти по плечам, уже касалось пола, и покинула храм, ни разу не взглянув по сторонам. Казалось, что она спасалась с тонувшего корабля как самая настоящая мышь или крыса. Показалось, что еле уловимый запах опавшей листвы пронесся мимо Грейс. Но она не зацепилась за него.

Грейс посидела еще немного. В звенящей тишине чудилось ей чье-то присутствие. Ни одной мысли потом ей не вспомнилось.

Грейс вышла из храма, когда на городок уже легли сумерки. Солнце пропадало рано, раньше, чем везде. Это знали в Ластвилле все, но никто не мог понять почему. На улицах зажигались фонари, и округа тонула в желтом свете. Грейс улыбалась. На душе было удивительно спокойно.

Девушка прогулялась по главной улочке, зашла в несколько магазинов, чтобы скоротать время, купила пачку любимого печенья Осборна и направилась к остановке на холме. Безмятежный Ластвилль, еще днем звучавший десятками голосов, медленно погружался в дремоту. Грейс дошла до дома из серого камня, где находилась звукозаписывающая студия, постучала. В свете желтого фонарного света она простояла недолго. Всего через минуту дверь открыл готовый к поездке домой Осборн.

– А я почему-то так и подумал, что это ты, а не Руби, – сказал он, улыбнулся и притянул Грейс к себе.

В его объятиях весь мир показался ей прекраснее.

– А Руби успела забежать к вам?

– Не просто забежать, а учинить настоящий скандал! – рассмеялся Осборн, запер дом на ключ и повел Грейс к остановке. – Представляешь, оказывается, что я должен помогать Шеннону с музыкальной карьерой. Видите ли, он помог мне арендовать студию.

– Будто бы он один за нее платит.

– Вот именно! А еще, будто бы от этой помощи Шеннон стал креативным. Понимаешь, когда он говорит, что может импровизировать, то просто берет – и играет песню какой-то группы. Надеется, наверное, что я ее не узнаю. За какого идиота он меня держит?

Они шли немного в тишине, наслаждаясь обществом друг друга, а потом Осборн сказал, усмехнувшись:

– Знаешь, а я даже не буду против, если она будет приходить. Пусть скандалит. Ей для счастья, наверное, большего и не надо. Хобби у нее такое, единственная радость в жизни.

– Наверное, – согласилась Грейс и улыбнулась. – Но пусть все-таки тебе никто не мешает работать.

Осборн улыбнулся и сжал руку Грейс сильнее. Она тоже не смогла сдержать улыбки.

Осборн остановился под фонарем у цветочного магазина. Уставший, но счастливый, чуть растрепанный, но одетый с иголочки, пусть и не изменявший своему расхлябанному шику, он вновь восхитил Грейс.

– Почему таких, как мы с тобой, в мире так мало? – прошептал он и улыбнулся.

Грейс долго подбирала слова.

– Потому что нас и не должно быть много, Осборн. Нас двое и этого достаточно, – сказала она, улыбнулась и потянула его к остановке. Грин не сопротивлялся.

Уже в пустом автобусе в дороге до университета, Осборн, вольно раскинувшийся на последнем сидении и закинувший ногу на спинку сидения перед собой, вдруг перестал есть печенье и рассмеялся.

– Кстати о бестолковости Руби. Представляешь, она до сих пор зовет меня Оззи!

– Наверное, не успела прочитать плакат на твоей двери.

– Как она прочитает? Будто она когда-то была в моей комнате или хотя бы рядом с ней.

Грейс улыбнулась.

– Но я ведь говорил ей, чтобы она звала меня по имени. Много раз говорил, а ей все равно!

– Хочешь, чтобы я сказала ей прекратить?

Осборн улыбнулся ей, положил руку на плечо, притянул к себе и прошептал на ухо:

– Знаешь, почему в мире нет таких, как мы? Потому что без нас Ластвилль сойдет с ума.

– Хочешь сказать, что мы лучшие? – прошептала Грейс в ответ.

Осборн выразил свое согласие поцелуем. А потом, в приятной прохладе их комнаты, под пристальным надзором десятка легенд прошлого и настоящего, еще десятки обжигающих раз.

IV глава

Осборн благополучно просыпал первые занятия. Завернувшийся в черное одеяло и улыбавшийся во сне, он грелся в лучах солнца. Осборну, наверное, снилось что-то о всемирной славе, криках обезумевшей от любви и ненависти толпы, кучах белья, писем, плюшевых медведей, ножей и бутылок, брошенных на сцену, и смерти в двадцать семь.

Грейс проснулась с первыми лучами, сидела на подоконнике в футболке Осборна и пила кофе, банку которого нашла под кроватью вместе с маленьким чайником. Кофе горький и чуть сладкий, не очень вкусный, но Грейс пила, не обращая внимания на вкус, ведь когда посмотришь на Осборна, все, даже самое мерзкое, сразу становится чуть лучше. Долго она наблюдала за потоками студентов, спешивших на занятия в лучах мягкого октябрьского солнца, и наслаждалась ощущением свободы. Грейс подозревала, что ни один студент университета Ластвилля не мог похвастаться таким спокойствием. Всех занимали либо тусовки по пятницам, либо учебой, либо бессмысленным бездельем. В воскресенье все студенты перемещались в город, а университет отдыхал. Грейс же была свободна от всех.

В жилом здании кампуса тихо. Пустовали коридоры, похожие на улей, с разрисованными, оклеенными и обтертыми дверьми. Все разбежались по делам, на поляне перед корпусом не было ни одного студента, и только оставленные в тени дерева мольберты, на которых брызгами отражались тени листьев, могли напомнить о жизни, еще несколько часов назад шуршавшей листьями вокруг. Ветра не было. Ничей голос не мог нарушить спокойствия последней комнаты в коридоре второго этажа. Казалось, весь мир наконец вымер, чтобы дать им возможность вдоволь насытиться голосами друг друга.

Грейс сделала глоток. Поморщилась. Посмотрела на Осборна. Улыбнулась.

Редко хотелось вспоминать былое, но когда в памяти всплывали образы того, как Грейс провела прошлый год, не могла не улыбаться. Ей виделись дни, занятые любованием красивым лицом, и ночи, иногда вздымавшие огонь к небесам как во время древнего ритуала, а иногда тлеющие угольками, которые оставляли на спине невидимые ожоги. В каждом счастливом  воспоминании виделись Грейс серые глаза, большие и миндалевидные. Их теплый и детский взгляд, так редко становившийся хоть немного хитрым или притворным, зимними днями заменял солнце.

Осборн прекрасен в юной красоте, уже нарядившейся в самые красивые, еще не опаленные пылью, перья. Его юность не знала критики и ограничений. Его юность не омрачена запретами и обязательствами. Его юность была прозрачной свободой, и он думал о себе так, как хотел думать.

Вдохновленная мыслями, Грейс отставила в сторону недопитый кофе и, будто на уровне необходимости, почувствовала, что нельзя не любоваться Осборном. Ей нравились пшеничные волосы, хаотично разбросанные по подушке, вдохновленная ночным весельем улыбка, которая не сходила с лица, длинные руки, раскинутые в стороны, худая шея с синими прожилками вен, тонкое и жилистое, слегка худощавое тело. На фоне черного постельного белья он почти светился.

Когда Осборн ворочался, Грейс подходила и поправляла одеяло. Знала, насколько он боится холода, и всегда следила, чтобы каждый кусочек тела был укрыт. Когда начинал тихо говорить во сне, рассказывая то, что никогда бы не сказал при свете дня, запоминала каждое его слово. У Осборна не было секретов перед Грейс. Но ночной Осборн был ее секретом.

Грейс успела выпить две чашки кофе, позавтракать шоколадным печеньем, почитать и даже перебрать виниловые пластинки, прежде чем на кровати послышалась тихая возня. Осборн проснулся нехотя, он всегда так просыпался. Если бы время дня можно было приписать человеку, то Осборн несомненно был бы ночью. В темноте он чувствовал себя дома.

– Мы ведь проспали, да? – спросил он, щурясь от яркого солнечного света. Осборн уже улыбался.

– Проспал ты, а я просто осталась за компанию. –  Улыбнулась Грейс и аккуратно бросила Осборну штаны, которые утром нашла на комоде у двери. – Мы можем не ходить на историю сегодня.

Осборн попытался встать, но завалился на подушки. Усмехнулся сам себе, потер глаза и, собравшись силами, наконец поднялся.

– А почему? Что мы такого сделали?

– Ты правда не помнишь?

– Совсем, – признался Осборн и стряхнул пыль со штанов.

– А как же тот фокус с переведенным латинским текстом?

– Тот фокус с переведенным латинским текстом? А, тот?

– Не же зря мы потели три ночи над словарями, все уже сдали.

– Разве мы потели над текстом? – хмыкнул Осборн.

Грейс чуть помолчала, а потом залилась смехом и даже присела на подоконник. Глупенький и наивный Осборн. Иногда верит всему, что ему скажут.

Осборн натянул джинсы, пригладил волосы ладонью и подошел к окну. Сел рядом на подоконник, обнял Грейс, поцеловал ее в макушку и спросил хриплым после сна голосом:

– А который вообще час? Что-то никого и на улице нет, и не слышно ничего. Все уже умерли? Апокалипсис случился, а я так крепко спал, что пропустил его?

Грейс посмотрела в серые глаза, которые утром казались голубыми, и улыбнулась. И все-таки Осборн не всегда мог наслаждаться тишиной.

– Я бы разбудила тебя в Апокалипсис, не пропустили бы.

Осборн потянулся за чашкой Грейс. Кофе она так и не допила.

– Сейчас часов одиннадцать. Может, полдень. Я не смотрю на часы, – сказала Грейс.

– Полдень? Хах, еще чуть-чуть, и я бы проспал репетицию!

Осборн устраивал репетиции сам себе и составлял расписания, сверяясь со своими выдуманными делами. Это его дисциплинировало.

– Съездишь со мной? Я не смогу вынести еще хоть немного болтовни Шеннона.

– Это же твой друг.

Осборн прищурился, будто бы желая высмотреть в ней хоть каплю серьезности, а потом рассмеялся, не заметив ничего, кроме затаенной шутливости в глазах напротив.

– И все-таки у тебя отличное чувство юмора!

Грейс улыбнулась.

– Ладно, схожу на репетицию. Если только не выставишь за дверь.

– Тебя? Ни за что. А вот Шеннону придется прогуляться до ближайшей булочной. Я ужасно голоден.

Когда они приехали к студии звукозаписи, наступило уже время обеда. Они спешили, но все равно успели опоздать. Долго собирался Осборн, который вдруг растерял все рабочие джинсы и очень не хотел идти в обычных. Они не вдохновляли, в них он просто не мог рождать шедевры.

Грейс успела прочитать несколько новостных статей из Ластвилля, пока ждала. Осборн ходил из угла в угол, выискивал нужную футболку, а потом, когда наконец находил, снимал ее и бросал в сторону. Грейс смотрела на него и улыбалась. Даже была рада такому отчаянному поклонению стилю. За десять минут успела узнать все, что требовалось.

Студия в тот час уже стояла в тени. Никто не подходил к дому близко, хотя все лавочки на соседней улочке уже были заняты. Ластвилль, вдали уже звучавший какофонией разговоров и музыки, вдруг почувствовал, что наступало особое время, и притих. Осборну Грину казалось, что весь мир боялся его потревожить.

Но как только они поднялись по порожкам и оказались у двери, Осборн остановился. Прежде улыбавшийся самодовольно, он в миг растерялся.

Запах. Из студии неприятно пахло. Чем-то жженым.

– Что-то мне сегодня не очень хочется репетировать, – пробубнил Осборн и сделал шаг назад.

Грейс посмотрела на его руки, сжимавшие лямки чехла для гитары. Они даже побелели.

– Почему?

Осборн закусил губу, будто бы задумался, хотя в глазах его не было ни единой мысли.

– Да как-то… не вдохновляется мне.

– Все получится. Не зря же сегодня мы пришли вдвоем. – Грейс улыбнулась.

Осборн бы успокоился для себя, но не мог. Испуганным быть проще, сильным – сложнее.

– Заходить ведь? – прошептал Осборн, обращаясь не к Грейс и не к себе. И, получив немой ответ, распахнул  древнюю, с приделанной к ней фигурной колотушкой, дверь.

Внутри старого здания все было новым: и диваны, купленные специально для того, чтобы радовать глаз Осборна, и искусственные цветы, самых дорогих сердцу Осборна видов, и холодильник с энергетиками, без которых не мог существовать, и плакаты, чьи глаза давали ему ощущение наставничества. Все, за исключением кепки Шеннона, которая, видавшая виды, уже второй год доживала последние дни на голове хозяина.

– Эй, а я уже думал, что тебя похитили, как того мужика! А я тут уже гитары настроил нам! – воскликнул Шеннон, когда увидел Осборна.

Грейс просмотрела его быстро. Шеннон был легок, даже очевиден. Старая кепка, куртка, похожая на винтажную, протертые джинсы, почти как у Осборна, но сидевшие плохо. Улыбка, которую попытался показать безмятежной и счастливой.

Веселый настрой Шеннона быстро исчез, стоило ему увидеть лицо приятеля. Осборн изменился с первым шагом по холодном дощатому полу. Лицо его сделалось безупречной непроницаемой маской.