Полная версия
Дорогой пилигрима
Лоснящиеся хромовые сапоги были начищены Кузнецовым ещё с вечера, при каждом шаге складки сапог блестели и чётко выражали изгиб «гармошки». Этот небольшой штрих в его одежде всегда вызывал уважение у сельчан. Не обошлось и без юмора. Кто‐то из остроумных придумал даже частушку, которую знали в деревне все:
Шумит белая берёза,Всем ветрам покорная.Сапоги у Кузнецова,Как гармонь раздольная.Кузнецов знал про эту частушку, но не обижался.
Стараясь не увязнуть и не потерять галоши, надетые на сапоги, Кузнецов шёл с большой осторожностью и вниманием. Очистив грязь, он зашёл в школу, снял галоши и, тщательно протерев бархоткой сапоги, чинно прошёл в учительскую.
Зазвенел звонок, и Кузнецов, словно крадучись, вошёл в класс. При виде учителя дети замолкли и быстро расселись по партам. Всё были в ожидании.
Сидеть за своим столом в классе Кузнецов не любил, всё больше ходил, изредка поглядывая то на детей, то в окно. На уроке он всегда был спокоен и сдержан, голос на детей не повышал, говорил размеренно и внятно.
Своим классом Кузнецов был доволен. Дети учились ровно и с желанием. Хотя мало кто из них, закончив школу, шёл учиться дальше, об институте и говорить не приходилось, таких за всю историю деревни всего несколько человек было. Это огорчало его и наводило на многие размышления: «Нам бы в деревню новых учителей, как в городе, да хотя бы как в районе, то, наверное, и результат был бы другой, где уж нам, старикам, за молодыми угнаться», – с сожалением говорил он.
VIТоска осенних дней то охватывала Кузнецова, то отпускала. Время не то, что летело, мчалось как вихрь, и не было этому конца и края. Дни становились короче, ночи длиннее, и во всём этом было что‐то таинственное и мистическое.
Вечерами он подолгу сидел и читал газеты, но что‐то непонятное и зачастую замысловатое часто встречалось в них. От одной статьи глаза увеличивались, а от другой хотелось стонать.
Отложив в сторону газеты, он брался за журналы. Но и там он не находил ответов на многие житейские вопросы. Слишком уж пёстро всё преподносилось: менялись взгляды, менялись приоритеты, менялась сама жизнь.
– А людей, людей вы куда денете… сукины вы дети! Нет, ты только послушай, Маша, – обращался он к жене в эмоциональном порыве, – у них про всё тут сказано… А вот про душу человеческую забыли. Как же так? Кого мы сегодня учим, когда от рекламы глаза рябит. Кто и что может удержать детей от такого соблазна? Да никто, ни одна школа, ни один учитель – это же преступление. Вот она, демократия, хрен ей в дышло.
– Лёша, – ласково говорила Мария, пытаясь успокоить мужа, – да что ты так распаляешься, не нравится – не читай, займись чем‐нибудь другим.
– Да ты понимаешь, что ты говоришь: что значит не читай? Я не буду читать, другой не будет читать, так мы знаешь дойдём до чего?
– Ну и до чего ты можешь дойти? – с иронией и некоторым любопытством спросила супруга. – Ты образованный, грамотный человек, проживший уже жизнь, что тебе эта реклама?
– Как ты не понимаешь: мне‐то ничего, вот именно, а как же дети, которых я учу? Я говорю им одно, а тут говорят другое. Я им запрещаю курить, а ты посмотри, что они рекламируют… Скоро не только ребятишки, скоро лошади закурят. И потом, кругом эти услуги… Это же полная деградация общества. Вот до чего мы дожили… Очень жаль, что сегодня все наши нравственные идеалы оказались преданы забвенью. А дальше? А дальше ни-че-го, – медленно, по слогам выговорил Кузнецов и тут же добавил: – Всё, приехали! Распрягай лошадей… Бедная Россия! Всё, на следующий год выписывать ничего не буду – хватит, начитался. Хочу дожить последние дни в гармонии с собой, – проговорил Кузнецов, в отчаянии отбрасывая журнал в сторону.
Надо сказать, что в последнее время после всякого чтения газет и журналов настроение Кузнецова портилось: он был молчалив, угрюм и задумчив. А главное, у него повышалось артериальное давление.
Вечером следующего дня к Кузнецовым зашёл Карл Александрович Лейман. У дочери он бывал редко: часто болел. Да и возраст уже был не тот, чтобы ходить по гостям. К тому же он был не любитель этого дела. После того как умерла жена и вовсе сутками сидел дома. Да и ноги болели с каждым годом всё сильнее; каторжные работы на рудниках не прошли даром.
«Можно забыть всё, даже самую жестокую обиду, – с горечью говорил часто Лейман, – а вот болезнь забыть невозможно, поскольку она нет-нет да и напомнит о себе, хочешь не хочешь, а приходится считаться».
Отца навещала обычно Мария, иногда заходил и Кузнецов, где дров поколет, где воды привезёт, где завалинку поправит. За лето куры её разроют так, что осенью всё по-новому делать приходится, сам‐то какой он работник. Хотя «выйти в свет» ему иногда хотелось.
«Потихоньку, стало быть, оно и получается, сиди не сиди, а ходить сподручней», – отвечал он каждый раз дочери.
При встрече говорили мало, в основном Мария спрашивала про здоровье. В этом она была дотошна. Вот и в этот вечер говорить было почти не о чем, общих интересов не было. О политике Кузнецов говорить не любил, зная, что этим причинит боль не только себе, но и тестю. И хоть обиды на власть Лейман не имел, но и забывать ничего не спешил:
«Всё, что сделала власть со мной и моей семьёй, из памяти не вытравишь. Это ведь не сорняк, который можно выдернуть с грядки и выбросить, тут всё сложнее, и забывать об этом нельзя…» – говорил он зятю, когда немного выпивал.
По молодости Кузнецов старался избегать подобных разговоров с тестем, но с годами на многие вещи стал смотреть по-другому. Он стал многое понимать, что в обществе что‐то не так. Но чем больше он это понимал, тем сложнее становилось ему жить и работать. Мог ли он подумать, что в обществе, где проповедовал всю свою жизнь духовные и нравственные ценности, он окажется лишним и ненужным, а быть участником «нового спортивного состязания» он не хотел, да и не мог. Стряхнув с себя всё унизительное, он хотел оставаться тем, кем был все эти годы.
Пытаясь чем‐то занять отца, Мария предложила сыграть в лото. Раньше этому занятию они посвящали многие часы. Кузнецов возражать не стал и молча пошёл за коробкой, где лежала игра.
Как ни странно, играли долго. Больше всего везло Марии, Карл Александрович с каждым проигрышем всё более нервничал и в конце концов засобирался домой.
– С вами, мошенниками, я больше играть не буду, – раздосадованный, проговорил Карл Александрович, – да и поздно уже, пойду я, пока ещё доковыляю.
Проводив отца, Мария ещё долго стояла во дворе, вглядываясь в тёмно-синюю глубину звёздного неба, переполненного созвездиями. Стылый осенний воздух нежно касался её лица и рук, словно удерживая в этом тёмном, бесконечном пространстве, приглашая ещё раз окунуться в звёздную стихию, переполненную вечным движением и суетой. Всё это восхищало и в то же время вызывало какое‐то чувство страха.
Свет, падающий от кухонного окна, тускло освещал ограду и куст черёмухи. Тени от веток, словно таинственные духи, в нагромождении отражались на земле и заборе, то и дело «перешёптываясь» о чём‐то между собой. Практически во всех домах света уже не было, все спали. Лишь на соседней улице были слышны чьи‐то разговоры…
Мария зашла в дом и сказала:
– Проводила, да постояла во дворе. Уж больно стыло что‐то, видимо, к снегу.
– И то хорошо, пора уже, – раздался из комнаты голос мужа, – зима – дело такое: быстрей начнётся, быстрей закончится.
– Зима быстро не кончается, нервы потреплет так, что мало не покажется, – почему‐то с досадой проговорила Мария.
– В природе худого не бывает, всякое время под стать, живи да радуйся, – зевая, проговорил Кузнецов, укладываясь в кровать.
– Так‐то оно так…
– Ну, а ежели так, то выключай свет, да и ложись, – подытожил Кузнецов.
Через минуту Мария выключила свет, и ничто уже не напоминало о какой‐то другой жизни. Таинство ночи поглощало всё, что могло беспокоить и волновать этих людей.
VIIВ ночь ударил мороз и пошёл снег. К утру лужи покрылись не только тонким слоем льда, но и коркой снега. Ходить без опаски было рискованно.
Укрывшись в белые одежды, крыши домов то и дело одна за другой оживлялись тонкими струйками дыма, тянувшимися из печных труб. Дым подымался высоко и медленно расплывался в небе. Гонимые ветром облака подхватывали его и уносили в заоблачную высь, в неизвестность.
Рано проснувшись, Кузнецов сходил за водой на колонку, но вскоре вернулся с пустыми вёдрами.
– Воды нет и не будет, – зайдя в дом, сказал он жене. – Разморозили трубу…
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Клинкер – с удно (из досок, собранных встык или внахлест) Кильблок – днищевая опора для судна, стоящего на стапеле. Шпангоут – поперечное ребро жёсткости бортовой обшивки судна. Стапель – место постройки судов, на котором располагаются опоры для судов (кильбоки).
2
Шерхебель – р убанок для грубого строгания досок и заготовок (железко – с овальной режущей кромкой).
3
Форштевень – б рус по контуру носового заострения судна.
4
Струбцина – приспособление в виде скобы с винтом для закрепления обрабатываемых деталей на верстаке, станке и т. д., для временного соединения деталей при сборке.
